Не станем рассуждать о том, ради каких целей власть (в каком бы полушарии она ни властвовала) эксплуатирует сегодня террористическую угрозу. Согласимся, что результат раздуваемой в "цивилизованном" мире истерии есть то, что изначально и закладывалось. А последствия очевидны: свобода личности, приватность, презумпция невиновности приносятся в жертву комплексу "четырех единиц": 11 сентября и 11 марта. И скоро, наверное, во имя святой безопасности начнут заставлять снимать носки в метро, а в аэропортах, перед посадкой, вставлять пассажирам клизмы. Притом что во всем остальном уровень обслуживания будет неизменно повышаться.

"Когда будут говорить: "мир и безопасность", тогда внезапно постигнет их пагуба", - сказал апостол Павел. Иными словами, чрезмерное увлечение безопасностью пагубно для свободы. А у свободы есть, по сути, одна антитеза - рабство.

Поскольку наступление на терроризм идет широким фронтом - от "плохого парня" Хусейна до безусых пацанов, плененных в Гуантанамо, одной из обесцененных и потерянных на этой войне драгоценностей может стать и уже становится свобода слова, подобно тому как американские бомбардировщики, защищая "ценности", походя крушили тысячелетние древности Багдада. Ограничения на тексты, изображения и другую "пропагандистскую" продукцию в связи с терроризмом пока прямо не отражены в общепризнанных международных конвенциях, хотя различные рекомендации межправительственных организаций уже оперируют такими понятиями.

В условиях глобальной контртеррористической операции, когда людям предлагают временно, лет этак на пятьдесят - восемьдесят, ограничиться в правах, имеет смысл задаться вопросом об уместности в новых условиях свободы выражения мнения, свободы информации, свободы творчества. При этом российское законодательство, а тем более соответствующая и не соответствующая ему практика, хотя и заслуживают внимания, не столь показательны, как международное право и толкования его международной юстицией. С этим полезно разобраться, ведь общепризнанные нормы и принципы - тот высший суд, которого мы так привыкли желать.

Это не праздный интерес. Хотелось бы знать, как соотносится создаваемая в России с 1998 года отрасль права - "право борьбы с терроризмом" с западными лекалами и насколько, строя, как всегда, по аглицкой (французской, немецкой, американской) моде, превзошли мы учителей в усердии. Насколько правовым по международным стандартам можно считать установленный федеральным законом "О борьбе с терроризмом" запрет на распространение информации, "служащей пропаганде терроризма и экстремизма"? Насколько чист перед Европой закон "О противодействии экстремистской деятельности", подходящий для любого идеологически вредного случая: экстремистскими материалами закон обязывает считать тексты, "оправдывающие необходимость осуществления" экстремистских действий и "практику совершения военных или иных преступлений, направленных на полное или частичное уничтожение какой-либо этнической, социальной, расовой, национальной или религиозной группы" (см., например, Библию и Илиаду)? Интерес к международному праву подогревает и практика отечественных спецслужб, например недавние изъятия изданных "Ультра.Культурой" вредных книг, вроде как "пропагандирующих терроризм", - "Антологии современного анархизма и левого радикализма", "Невесты Аллаха" Юлии Юзик, "Терроризма изнутри" Брюса Хоффмана.

Лиха беда начало. Виноватее всех в России всегда было слово ("чтоб зло пресечь, собрать все книги бы да сжечь"). Если под сомнением Хоффман, бывший консультантом Клинтона, то не ждет ли аутодафе многих - например, Наума Хомского, говорившего: "Было бы весьма разумным большую часть времени действовать против законных установлений данного общества, если бы это позволяло в этом обществе подорвать истоки власти и угнетения". Чем не пропаганда терроризма? В скобках: в 40-е - 50-е годы наиболее осторожные советские батюшки из РПЦ вычеркивали царя не только из ектиний в требниках, где имелся в виду действительно земной царь, но и из псалмов, где под царем подразумевался отнюдь не Николай II, а царь Давид. Так что традиция охранительного чтения текстов привита России крепко.

Предвкушая прелести борьбы с "идеологическим терроризмом", важно понять, идти ли нам со всем этим в Страсбург.

Чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим подходы Европейского суда к свободе выражения мнения. И хотя речь дальше пойдет о вольном слове, подвергавшемся запрещениям в основном не по террористическим, а по другим мотивам, понимание подхода международного правосудия к этой проблеме представляется нам небесполезным, учитывая питаемые многими по этому поводу избыточные ожидания.

По мнению авторитетного специалиста по правам человека профессора Варшавского университета Анджея Ржеплински, "в любом пограничном случае предпочтение должно отдаваться свободе индивида, а не утверждению со стороны государства о защите более важных интересов". Ту же позицию провозгласил Европейский суд в деле "Санди Таймс против Соединенного Королевства" от 26 апреля 1979 года, указав, что при оценке конкретного ограничения "он стоит не перед лицом выбора между двумя конфликтующими принципами, а перед лицом принципа свободы выражения мнения, который является объектом ряда исключений, требующих, в свою очередь, ограничительного толкования".

Так - в теории. На поверку же международное право и уж тем паче - международное правосудие оказываются не столь последовательны. Напротив - двулики и двуязычны.

В XVI веке еще не было Европейского суда. Извлекатель квинтэссенции аббат Рабле печатал тогда свои богохульные книги и не отправлялся на костер (не попали туда и книги). Несколько столетий спустя суды над Флобером и Бодлером, обвиненными в безнравственности, привели к их оправданию - еще до появления на свет статьи 10 конвенции. Столетиями складывался, казалось, принцип права, защищающий каждого мыслящего и говорящего.

И вот 24 мая 1988 года, когда все права были наконец надлежащим образом закреплены, Страсбургский суд согласился, что государство вправе ограничивать свободу художника там, где его картины "могут грубо оскорбить представление о правильном ведении половой жизни у людей с обычной чувствительностью". Суд отказал в жалобе слишком свободному художнику Мюллеру, чьи работы были конфискованы властями Швейцарии. А 20 сентября 1997 года суд, по делу "Институт Отто Премингер против Австрии", где речь также шла о конфискации, на сей раз фильма Вернера Шретера "Храм любви", признал достойным уважения не свободу творчества, а обращение инсбрукской епархии римско-католической церкви. Строго следуя части второй статьи 10 Конвенции о возможности ограничения свободы выражения мнения в целях защиты прав других лиц, суд защитил большинство, так как не мог "игнорировать тот факт, что римско-католическая вера является религией подавляющего большинства тирольцев". По мнению суда, "наложив арест на фильм, австрийские власти действовали в интересах обеспечения религиозного мира в этом регионе и для того, чтобы у отдельных людей не сложилось ощущение, что их религиозные представления стали объектом необоснованных и оскорбительных нападок". Нападок меньшинства.

25 ноября 1996 года, после почти семилетнего разбирательства по делу "Уингроу против Соединенного Королевства", Европейский суд также не нашел в действиях государства нарушений статьи 10. Найджел Уингроу, писатель и режиссер, обжаловал запрет британских властей на сертификацию и демонстрацию своего видеофильма "Видения экстаза", "богохульно" интерпретирующего мистические озарения святой Терезы Авильской. Сам факт преследований за "богохульство" суд не смутил. Бывший в то время председателем суда Рудольф Бернхардт счел даже нужным добавить к решению собственное "совпадающее мнение", где смело расписался в приверженности цензуре: "Предварительный контроль и классификация видеофильмов полезны в этой чувствительной области, где возникают многочисленные опасности, в особенности для молодых людей и прав других лиц".

В решении Европейского суда по делу "Хэндисайд против Соединенного Королевства" от 7 декабря 1976 года впервые прозвучали слова, ставшие затем хрестоматийными. Статья 10 конвенции, признал тогда Суд, защищает не только "информацию или идеи, которые получают положительный отклик или рассматриваются как безвредные или нейтральные, но и те, которые для государства или любой части его населения являются оскорбительными, шокирующими или нарушающими спокойствие. Таковы требования плюрализма, толерантности и терпимости, без которых не может существовать демократическое общество". Однако, произнеся это, суд не нашел в деле Хэндисайда нарушения свободы слова, т.е. отказал заявителю в восстановлении права, нарушенного во имя нетолерантного большинства. Дело касалось книги, которую британские власти сочли непристойной. И хотя, не читая этой книги, трудно утверждать, что ее хождение среди детей не привело бы к их необратимому растлению, предположим все-таки, что и на сей раз не насущная необходимость, а завораживающая сила "нравственности", т.е. сила оговорки, оказалась сильнее свободы распространения информации и идей. Возобладал не правовой, а ценностный подход. Хотя это обстоятельство, заметим, нисколько не снижает значения необычайно притягательной правовой формулы, процитированной выше.

Конечно, суд в Страсбурге не всегда отказывал заявителям, отстаивавшим свободу выражения мнения. В решении от 25 мая 1998 года по делу "Социалистическая партия и другие против Турции" суд поддержал право этой партии и ее лидеров призывать курдов "взращивать мужество, а не арбузы" и грозить правительству: "Курдский народ поднимается". Партия была запрещена Конституционным судом Турции, выявившим в выступлениях ее председателя Догу Перинчека "покушение на разрушение общественного строя". Однако позиция Страсбурга не совпала с мнением турецких властей. Суд указал: "Тот факт, что такая политическая программа оценивается как несовместимая с существующими принципами и структурами турецкого государства, не делает ее несовместимой с принципами демократии. Сущность демократии в том, чтобы позволить выдвигать и обсуждать разнообразные политические программы, даже те, которые подвергают сомнению тот порядок, согласно которому организовано в настоящее время государство, при условии, что они не наносят ущерба самой демократии. Не исключено... что за данными заявлениями могли скрываться цели и намерения, отличные от тех, которые провозглашались публично. Однако в отсутствие конкретных действий, ставящих под сомнение то, что заявлял г-н Перинчек, не следует подвергать сомнению искренность его слов. Социалистическая партия была, таким образом, наказана за поведение, относящееся исключительно к осуществлению права на свободу выражения своего мнения". Турция была признана судом виновной в нарушении статьи 11 Конвенции, гарантирующей свободу ассоциаций.

Сечь Турцию стало в Страсбурге хорошим тоном. Но ход мысли, явленный в данном и подобных ему случаях, выдерживался судом далеко не всегда.

Логика, в одной ситуации работающая ("отсутствие конкретных действий" исключает ответственность за высказывания), в другой давала сбой. В деле "Кюхнен против Германии" (1998) в аналогичных призывах немецкого партийного лидера к борьбе "за социалистическую и независимую Великую Германию" Европейская комиссия усмотрела "элементы расовой и религиозной дискриминации". Г-н Кюхнен писал, что его организация выступает за "единство Германии, социальную справедливость, расовую гордость, общность людей и товарищество" и против "капитализма, коммунизма, сионизма, отчуждения в результате притока большого количества иностранных рабочих, разрушения окружающей среды". Немецкий суд приговорил Кюхнена к тюремному заключению: УК Германии карает за распространение пропагандистских материалов неконституционными партиями. Казалось бы, случай Кюхнена принципиально ничем не отличается от случая Перинчека. Но различие в положении Турции и Германии в Совете Европы продиктовало судьям несовпадающие решения по аналогичным делам.

Та же поверка свободы слова целесообразностью обусловила отказные решения Европейской комиссии по делам "Охенсбергер против Австрии" (1994), "Хонсик против Австрии" (1995), "D.I. против Германии" (1996). Во всех них обжаловались судебные решения по наложению санкций на историков, публицистов, в той или иной степени отрицавших существование холокоста. Мнение заявителя по делу D.I. было лишь позицией историка, пытавшегося доказать, что в Аушвице не было газовых камер, а имевшиеся были поддельными. Ни к погромам, ни к дискриминации евреев D.I. не призывал. Отказывая ему в жалобе, комиссия указала, с одной стороны, на необходимость превентивного сдерживания, сославшись на "общественную значимость предотвращения преступлений и беспорядков среди населения Германии", с другой - на то, что репутация евреев является "более весомым фактором, чем свобода заявителя распространять публикации".

Показательно, что, уступая, как правило, большинству там, где ему противостоит индивидуальное либо художественное самовыражение, европейские органы, прежде всего Страсбургский суд, существенно повысили (и продолжают поднимать) планку дозволенного для средств массовой информации, именуемых в европейских решениях "стражами интересов общества". Не вдаваясь в подробный анализ решений, направленных на защиту свободы журналистов (таких решений довольно много), отметим лишь проявленную в них куда большую терпимость.

Решение по делу "Йерсилд против Дании" от 23 сентября 1994 года представляется особо полезным для изучения интересующих нас аспектов, касающихся политических и пропагандистских высказываний. В данном случае Европейский суд дал конвенциональную оценку ситуации, близкой той, с которой может столкнуться российский журналист, ретранслирующий "неправильные высказывания". Йерсилд - репортер, подвергнутый властями преследованиям за сюжет, в котором без оценочного комментария были использованы интервью "зеленых курток" - фашиствующих молодчиков. Суд признал действия датских властей, наказавших журналиста, нарушающими статью 10 Конвенции. В решении говорится: "Репортажи, строящиеся на интервью, отредактированных или не редактированных, представляют собой одно из важнейших средств, при помощи которых пресса может играть свою исключительно важную роль "сторожевого пса общественности". Наказание журналистов за содействие в распространении заявлений, сделанных другим лицом по ходу интервью, могло бы серьезно помешать прессе вносить свой вклад в обсуждение проблем, представляющих общественный интерес".

Напрашивается вывод: сколь бы ни были ценны для укрепления демократии такие решения, повышенная благосклонность к прессе, укрепление ее как "четвертой власти" означает не защиту свободы выражения личного мнения, а защиту неподконтрольности пропагандистского института. Дело касается, по большому счету, не прав человека, а интересов корпораций.

Целью нашего небольшого обзора была - фрагментарная и в первом приближении - инвентаризация имеющего у европейцев правового инструментария по защите свободы слова в виду набирающей силу тенденции власти фильтровать информацию о терроризме и налагать запрет на высказывания, расцениваемые как его пропаганда. Из всех существующих в Европе судебных и квазисудебных органов Европейский суд считается наиболее действенным в части защиты прав. Очевидно, однако, что - в отличие от ряда других положений Конвенции - мнение суда по статье 10, гарантирующей свободу выражения мнения, формируется под мощным политическим давлением внесудебных обстоятельств, вынуждающих суд не препятствовать государствам (тем более - государственным союзам) вести свою игру. Теперь можно предсказать, какими могут быть судебные решения по делам, связанным с антитеррористической цензурой.