Едва ли не самые блестящие описания российской жизни времен царствования Александра Третьего оставил нам Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Написанная им в 1977-1883 годах "Современная идиллия" даже сто лет спустя читалась как гениальное предвидение. Издать такое в начале восьмидесятых годов прошлого века было практически невозможно - ведь были увязаны воедино такие, казалось бы, разнородные детали современности, как приготовление фальшивых кашинских вин ("Берется подлинная бочка из-под подлинного вина и заливается астраханский чифирь..." - и так далее, вплоть до "сдабривания": "Плюнет приказчик раз - будет "эй-мадера", плюнет два - будет "цвей-мадера") и военно-политические пертурбации в Центральной Азии ("Что они там пьют? Мадеру, лафиты! Перепьются и на нас полезут! А в нашем продукте что главное? То, что мы его завсегда на месте приготовить сможем. Мы же с ним и в Афганистан, и в Белуджистан, и в Кабул проникнем!.."). Советская цензура тогда ведь даже Виталия Соломина - доктора Ватсона - избавила от подробного рассказа о месте ранения (анекдот того времени: "Ватсон, вы тоже вернулись из Афганистана?" - "Холмс, как вы догадались?" - "Элементарно, Ватсон, вы тоже в цинковом гробу!"). Но дореволюционное издание, которое издатель Адольф Федорович Маркс выпустил приложением к журналу "Нива" за 1905 год (и не ранее - цензор-с зверствовал-с...), читалось, да еще как!

***

Тогда же, в начале восьмидесятых, группы советских социологов пытались дать описание окружающей действительности. Положение их было хуже губернаторского (помните у Кима: "А я, бедный, общество ведаю, ведаю / А оно заведует мной") - попытки исследования реальности не могли не поставить под сомнение ту самую реальность. Это, казалось, был тот самый случай: скажешь правду, волшебное слово, - и морок кривды рассыплется, развоплотится. И даже без "цели подрыва" Самиздат советского времени в немалой части состоял из попыток той самой "независимой социологии". Реальность же в лице Комитета государственной безопасности это, кажется, вполне понимала, отправляя самодеятельных и не очень обществоведов в специализированные заведения, на худой случай - учиняя им "профилактику". Однако в 1983 году бывший председатель Комитета, ставший уже Генсеком, заметил: "Мы не знаем страну, в которой живем", - а без такого знания страна также была обречена на гибель.

К чести Симона Кордонского, и в своей лекции, и особенно в ответах на вопросы он всячески уходил от нынешней профессиональной деятельности. Кроме нормальной этики госслужащего, в этом, наверное, было еще желание порассуждать о предметах и темах, лежащих за пределами рабочего времени и места. Так вот, начав в околооруэлловские ранневосьмидесятые годы знакомство с местной советской реальностью, Симон Гдальевич увидел и узнал немало любопытного.

Начальственная иерархия, в тени которой терялась петровская "табель о рангах": около семидесяти ступеней "сверху донизу", от генсека до рабочего - для того, чтобы перечислить все позиции по всем "вертикалям", требовался "папирус" в рост человека. Нищие фасады деревенских домов, а на заднем дворе вполне работоспособная сельхозтехника, которой там по закону быть вовсе не могло. Политэкономия социализма не имела ко всему этому ни малейшего отношения. Перед этой реальностью, в общем, пасовала и "советология".

Анализ, проведенный Кордонским (и аккумулированный в книге "Административные рынки СССР и России"), исходит из того, что "любой человек, выросший при социализме, понимает, что жил он вовсе не в тоталитарном режиме, а в стране, где можно было практически все, но при определенных условиях". Утверждение, может быть, и спорное, но ближе к реальности, чем "советские" и "антисоветские" талмуды.

"В действительности все совсем не так, как на самом деле" - это утверждение почти повторяет название одной из статей Симона Кордонского. Вроде бы человек рабочий, горожанин - трудится на заводе, живет в хрущобе. А что на поверку? "На завод он ходит лишь затем, чтобы что-нибудь утащить и увезти на дачу", где и находится основное "рабочее место", - на этом натуральном хозяйстве держалась и держится вся страна.

Подобная "конкретная социология" оказывается небезопасна не только для "державы", но также и для исследователя, и для предмета его исследования. Материалы изучения какого-нибудь маленького городка раньше могли лечь в основание уголовного дела, и еще вопрос - против кого. Могли посадить местное начальство, а могли - автора. Теперь, скорее всего, просто "закажут" саму экспедицию...

В чем привлекательность текстов Кордонского? Он не пытался создать альтернативную официальной "общую теорию всего", учение, которое тоже "всесильно, потому что верно", - такого рода трудами всегда были завалены редакции журналов, научных и не очень.

"Не ищите смысла там, куда вы сами его не клали", - говорил на этот счет Александр Сергеевич Есенин-Вольпин. Он же, правда, сумел искусить этим соблазном некое высшее пожарное учебное заведение, где за-ради денег читал логику. Пожарным очень понравилось, что всему можно дать формальное определение, и от тех, кто после Вольпина читал этот курс, пожарные требовали придерживаться заданного им канона. Например: "Выход есть отверстие изнутри вовне, в противоположном направлении именуемое входом", или: "Пожар есть загорание материальных ценностей, к тому не предназначенных, на сумму свыше двадцати рублей", - максимы сколь правильные, столь же и бесполезные.

Не только на этом фоне, но и "по гамбургскому счету" концепции Симона Кордонского, дававшие описание и объяснение важным частным сюжетам - "дачной экономике" или "административному рынку", - выглядели вполне достойно.

В них, прежде всего, виден интерес к предмету исследования, понимание его действительной сложности. Они описывали этот предмет "в пределах области определения", не претендуя на всеобщность. Вряд ли кто-то попытался бы кодифицировать административный рынок, но знание о нем при разработке разного рода кодексов было бы, безусловно, полезно. И одновременно это была убедительная деконструкция любой тотальной концепции.

***

И вот - 2004 год. Что-то в России изменилось, что-то осталось по-прежнему. "Что там в Ливии, мой Постум, или где там?/ Неужели, Постум, мы еще воюем?" Правда, не в Центральной Азии, как двадцать или сто двадцать лет назад, а - спустя полтора века - на Кавказе.

Симон Кордонский не исследует государство, но является его частью. В ходе лекции он - может быть, вопреки своему желанию - оставался чиновником. Сотрудником одной из высших, а на самом деле - высшей структуры в современной российской иерархии. Что теперь изменится в его взгляде?

Вот некоторые максимы, промелькнувшие в речах мэтра.
"Все нынешнее "гражданское общество" суть вчерашние элиты - аппарат ЦК КПСС, гайдаровское правительство и т. п.

Современная "свободная пресса", средства массовой информации сочетают в себе два пережитка советского строя - "донос" и "письма трудящихся"...

Неправительственные организации живут на западные гранты, убери это финансирование - и все, не будет их..."- и так далее. А есть - государство, каковое положено России от века. А то обстоятельство, что общество и государство у нас не то что не совпадают, но и не особо пересекаются, подлежит исправлению.

Разумеется, это не противоречит современной кремлевской политике, хотя и не проговаривается столь явно. Однако было бы слишком просто видеть за этими словами простое восприятие чужих мнений.

Что общего во всех этих моделях, так это их простота. Все отчасти правильно - и все слишком просто. Да, кто-то пилит бюджет и сливает компромат, но есть ведь и нечто иное, менее заметное, но от того не менее существенное.

Ведь при подобном подходе можно было бы утверждать, что:

"Земля состоит из безжизненного камня и металла - жизни нет.
Жизнь одноклеточна и примитивна - разум отсутствует.
Разумные существа подвержены низменным инстинктам" - и так далее.

Действительно, доказать отсутствие во Вселенной самого докладчика - или же его исчезающую, пренебрежимую малость - очень просто.

Откуда же такое упрощение? Прежде всего - от тихого перепуга реальностью. Симон Кордонский, вооружившись, по выражению Михаила Безродного, "увесистою дерридою", продолжает деконструкцию реальности - но уже без той любви и любопытства. А еще он боится, что теперь, как и в СССР, познание означает разрушение.

Что же на выходе? Упрощенные модели, которые не годятся ни для прогнозирования, ни для управления - только для "рационализации и утилизации необъяснимых явлений". Собственно, с реальностью враждебной именно так и поступают.

Вспоминается еще один щедринский персонаж, Угрюм-Бурчеев: тот все хотел реку перегородить, а то чего это она просто так себе течет?

***

Михаил Евграфович Салтыков, прежде чем прославиться под псевдонимом "Щедрин", вначале семь лет "оттрубил" в Вятском губернском управлении, куда был сослан в апреле 1848-го по высочайшему указу Николая Павловича. Как писали в сталинское время, "это помогло писателю узнать жизнь народа". Во всяком случае в его текстах видно знание подробностей жизни - нет, не народа, а государства, к которому тот относится "без комплексов". В отличие от классика, в случае Симона Кордонского "хождение в народ", социология и интересная публицистика предшествовали пребыванию на государственной службе. Последняя, возможно, выиграла, но речь Симона Гдальевича стала заметно сдержаннее. Хотелось бы думать, что только речь, но не мысль. Впрочем, о последнем можно будет судить лишь по прошествии времени.