При внутренней расточке деталей
даже у мощного токарного станка
слегка дрожит державка резца.
"Коммунист Таджикистана", 1953, 7 марта

Судьба России: демоверсия автократии

Тему "судьбы России" первым "вбросил" (или стал "раскручивать"?) в философско-публицистическое пространство этой страны, по-видимому, все-таки Петр Яковлевич Чаадаев. Сказав, что роковое предназначение России - служить остальному миру образцовым примером того, как не надо поступать, он обозначил сразу несколько проблем, вокруг которых стали затем кучковаться, непримиримо оппонируя друг другу, западники, либералы, почвенники, славянофилы и т.д. - вплоть до нынешних адептов "Коммерсанта" и "Молодой гвардии".

Все эти проблемы за время, прошедшее с момента скандальной публикации фрагмента чаадаевского философического эпистолярия, стали слишком хорошо известны, и потому, нимало не претендуя на очередное их перечисление, остановлюсь пока только на современной экспликации одной из них - проблеме политической самобытности. Она же всегда, усилиями дебатирующих ее сторон, оказывалась увязана с проблемой выбора традиционной для Руси модели политической власти, истоки которой уводились либо в "новгородскую вольницу", олицетворявшуюся "демократическим" вечем, либо в московскую автократию (или ее проблескам еще в киевско-великокняжескую эпоху), воплощенную в фигуре царя. (Если символ первой был, условно говоря, "идеален" - голос, то символы второй - скипетр и держава - сугубо материальны, отсюда возможность интерпретации пушкинского "народ безмолвствует" как констатации отсутствия партнера для ведения диалога).

С тех пор как Новгород, перед окончательным закабалением демонстрировавший откровенно прозападные симпатии, был попран войсками Иоанна Грозного, исторически сложилось так, что все попытки демократизации российского общества оказывались связаны с импортом западного опыта. И только в локальных и маргинальных формах (секты, коммуны) наблюдались черты самодеятельного творчества (хотя и здесь было бы любопытно проследить взаимосвязь устройства толстовских коммун, и даже советского периода, с руссоизмом молодого Толстого).

Если мы обозначим попытки демократии прорваться наверх как "Феврали", а реванши автократии как "Октябри" (хотя реально автократической Советская Россия стала лишь после коллективизации/индустриализации), то увидим, что, во-первых, применительно к современности таким "Февралем" окажется август 91-го, а "Октябрем" - октябрь же 93-го (хотя результаты его, опять же, начинают сказываться только сейчас), а во-вторых, легко убедимся в относительной временной скоротечности преодоления этих попыток.

Символическим арбитром между двумя этими системами в России следует считать страх с двумя главными его модальностями - коллективным страхом для автократии и личным страхом для демократии. О первой разновидности точно отозвался Мандельштам ("мы живем, под собою не чуя страны"), вторую, на обывательском уровне, успели распознать многие журналисты ("пускай бандиты разбираются между собою, ко мне это не имеет никакого отношения").

Horror rossicus

Теперь вот объявлено, что отношение очень даже имеется. В аналитической записке о политической ситуации в России в октябре 1999 года ("НГ сценарии" от 10.11.99), подготовленной Центром политических технологий, читаем:

"Можно говорить о том, что в России сложилась новая политическая парадигма, определяемая целым рядом факторов.

Во-первых, произошли кардинальные сдвиги в психологии общества: вместо потребности в "покое" на передний план вышла потребность в "безопасности"<...>".

А также "во-вторых", "в-третьих" и "в-четвертых", что, строго говоря, не имеет при таком "во-первых" практически никакого значения, ибо если речь идет о "потребности в безопасности", т.е. эвфемизме для "страха смерти", это значит только одно: возможности манипулировать обществом возрастают ровно настолько, сколько необходимо для того, чтобы выбить из него намеченный результат, не слишком обременяя себя логикой объяснения целей.

Иными словами, нет никаких политических технологий", а есть простая игра на первичных инстинктах, которая тем успешнее, чем более произвольны представления о нравственном цензе у тех, кто ее затеял.

Для объяснения причин, потребовавших смены парадигмы (прокурор Вышинский подобные умствования в устах Бухарина сравнивал с толченым стеклом, призванным запорошить взор оппоненту), тоже не требуется никаких специальных знаний. Ибо чужой страх есть лучшее из утешений для страха собственного, а поскольку общество, увы, неоднородно, желательно, чтобы наряду с общим страхом (теракты!) для каждого имелись еще и приноровленные к его уникальным особенностям подвиды оного. Естественно, до тех только пор, пока универсальное пугало не сцементирует общество до такой степени, что необходимость в функциональной дифференциации страхов (отдельно для троцкистов и бухаринцев или для лужковцев и баркашовцев) отпадет сама собой.

Проблема выбора в этой ситуации (за Путина, например, или за Примакова - стереотип, который навязывается и в помянутой "записке") автоматически оказывается переведенной в разряд иррациональных: человек боящийся выбирает не Менеджера, а Спасителя. И "стремительно растущий рейтинг" Путина (играющий роль светской ауры) - не более чем указатель обществу, в каком направлении оно должно кинуться, если хочет выжить (и наоборот).

В результате чего в первую очередь выживут, конечно, те, кто дал указание этот указатель поставить.

Судьба России: Иванов, Петров, Сидоров

Публичные деятели современной культуры, у которых инстинкт самосохранения тонко коррелирует с направлением ветра и положением собственного носа, теперь, как и положено, оказались в первых рядах "патриотов" и "государственников". Типичное высказывание типичного такого деятеля находим у актера Олега Басилашвили: "Владимир Путин - образованный человек, точно и четко излагающий свои мысли. Чем чаще его слушаю, тем больше начинаю доверять ему" ("Коллекция НГ", # 16, 6.11.99).

Для выработки рефлекса доверия, безусловно, нужно почаще обращаться к объекту, призванному это доверие внушить. Всякая религиозная практика охотно подтвердит это, впрочем, и без нее бесспорное положение. Она же, религиозная практика, всем иным формам манифестации доверия предпочтет обрядовые, соборные, поэтому очевидно вызывающей странностью окажется вдруг, если деятели культуры не напишут какое-нибудь совместное обращение с призывами: тоже типичное, кстати, порождение круговой поруки страха - и принципиально иная штука, чем, скажем, толстовское "Не могу молчать!"

В условиях обрастания указанной аналитиками парадигмы подобного рода синтагмами всякое обсуждение перспектив партий и блоков на грядущих парламентских выборах (предпринимаемое СМИ в рамках допусков и посадок) переходит в разряд праздных забав - или отвлекающих пропагандистских приемов. Разгон давно дискредитированной Думы популярным правителем будет, несомненно, санкционирован даже многими из тех, кто с сознанием выполняемого гражданского долга и в урочный час явится к избирательным урнам (то есть окажется посильнее феномена "Учредилки"). Либо, в лучшем для Думы случае, она сохранится как декоративный придаток, чтобы поддержать - буде он еще понадобится - миф о продолжении в России демократических реформ.

Впрочем, исходя из того вида, в каком ныне подаются отношения с Западом (на страницах НГ; отголоски - в "Эксперте", # 42, и "Итогах", # 45), материальная заинтересованность в нем вполне способна улетучиться. Переориентировка экономики с накачки газом цивилизованных стран Европы на продажу оружия странам третьего мира потребует от российской дипломатии стимуляции конфликтов в этих странах и, соответственно, перегруппировки риторических фигур. Собственно говоря, если посмотреть на дело стеклянными глазами объективизма, это и будет настоящее самостоятельное вхождение России в мировой рынок. Ибо она станет обогащаться не за счет того, что ей дадено судьбой (отнюдь, понятно, не в смысле Бердяева - попытки экспорта православной духовности не вызвали ответного ажиотажа), а за счет того, что является на настоящий день чуть ли не единственным конкурентоспособным продуктом, в ней производимым. Идеология же патриотизма, как принципиально неконвертируемая на мировой валютной бирже, останется, естественно, для внутреннего пользования.

Поэтому, если уж все-таки поддаваться на уловку выборов в Госдуму, то голосовать надо, вне всяких сомнений, за нумер 21 ("очко"!) списка - "Движение патриотических сил - Русское Дело". Ибо три его первых номера - Иванов О.А., Петров Ю.Н. и Сидоров М.В. - самые знатные и знаковые люди России. Возражения, ввиду их небезопасности, не принимаются.