(святочные истории)

Френки Симанович - командир боевиков. О Френки Симановиче в Белграде все слышали, но вряд ли кто сможет сказать, как он выглядит. Все известные фотографии давно устарели, и, скорее всего, по ним его не узнать. У Симановича есть причины скрывать свою внешность: он командует антитеррористическими частями президента Милошевича и играет центральную роль в его системе власти. Он исполняет приказы своего хозяина. Под его началом - 1500 боевиков. В народе их прозвали "мальчиками Френки". Они воевали в Боснии и, как полагают, несут ответственность за многое, что происходило в Косово. Задача "мальчиков" - сеять ужас, поэтому они стремятся придать своим карательным операциям максимально символический характер.

Сербские боевики впервые рассказывают о своих преступлениях в Косово. Как они истязали и убивали. Почему они ни в чем не раскаиваются.

Еда была отличной, нежное рагу из барашка в молоке. Мирко (все имена изменены) откидывается на спинку кресла, расслабленно рыгает и с удовольствием озирает открывающиеся перед ним дали Шумадии, лесистой долины в центральной Сербии. Он любит сидеть на этом месте, в саду под липой. Кузнечики стрекочут, дети смеются. За едой Мирко рассказывал о своем друге Йосипе, о войне в Косово и о том, как он был свидетелем того, как Йосип убивал ребенка. Йосип и Мирко не знали, откуда он взялся, как его зовут и сколько ему лет. Все это было безразлично, потому что единственное, что интересовало Йосипа - это то, что ребенок был албанским, и он это видел. Это был шиптар. И потому ранним утром 6 апреля 1999 года он взял молоток и семью короткими ударами размозжил ребенку череп. Ему было лет восемь. Все это продолжалось не более десяти секунд. И тогда, говорит Мирко, "маленький ублюдок наконец сдох". Мирко видел, как Йосипа трясло от отвращения. Мозги ребенка попали на его форму. Йосип взял тряпку и попробовал оттереть серо-желтую массу. Но она не оттиралась. "Говно проклятое", - прорычал Йосип. Он пнул тело мертвого ребенка. После этого он уложил тело мертвого ребенка в чемодан, обвязав его шестью гранатами, и соединил гранаты с замком чемодана.

Мирко рассказывает, лениво развалившись в плетеном кресле и прихлебывая кофе мокко. Его голос звучит спокойно, ровно, почти безучастно. Точно так же он диктовал условия, на которых был согласен рассказывать: не называть настоящих имен, настоящих географических названий, не выяснять имена его командиров. И вот Мирко - в обычной жизни он автомеханик, и ему 36 лет - рассказывает о тех трех месяцах, которые он считает лучшими в своей жизни. Время, когда, как он говорит, "я защищал свой народ и свою страну". Мирко не был при этом солдатом. Он был "воином". "И был я там, боже мой, не невинным агнцем". И, словно желая подчеркнуть отличие от своего друга Йосипа, добавляет: "Но я в Косово детей не убивал. Мужчин, женщин - это было, но не детей". Стоит ясный солнечный день. Мирко сидит за тяжелым дубовым столом рядом со своим старым учителем Миланом. Они знакомы уже больше двадцати лет. В те давние времена Милан был обязан воспитывать своих учеников в духе интернационализма и проклинать язвы национализма. Это было с утра. А после обеда Милан приглашал своих учеников в старый крестьянский дом и рассказывал старинные предания, пришедшие из глубины веков: былины о войнах и битвах, о поражениях сербов. О борьбе с тюрками, шиптарами, с мусульманством. Мифический цикл о погибели сербов. "Благодаря вечерам у Милана, - говорит Милан, родившийся в старой семье четников, - я получил иммунитет против титоизма". Милан улыбается. Внизу, в деревне, урчат трактора. На полуденной жаре у стен на корточках пристроились старики. В дверных проемах сидят одетые в черное женщины и вяжут. По улицам бродят куры. Маленькое село, где-то в Шумадии, местности, столь же прекрасной, как и Тоскана в мае. Насколько хватает глаз - вокруг холмы и долины. Мирко любит эти места, он очарован их красотой, их чистотой. "Только Косово красивее", - тихо произносит он.

27 марта, через четыре дня после начала воздушной войны против Сербии, Мирко вместе с односельчанами, семью мужчинами и одной женщиной, прибыл в Косаре, небольшое горное селение недалеко от албанско-косовской границы. В Косаре находился опорный пункт югославской армии. Мирко и его группа расположились в бывшем почтовом отделении. "Мы хотя и были подчинены армейскому командованию, но армейским подразделением не считались", - поясняет он. Приказы получали от офицеров на месте, а то и прямо из Белграда. Для операций отведена местность южнее Печа: Дечани, Юник, Батуса. Задача сформулирована просто и ясно: уничтожать УЧК. Что значит УЧК - решайте сами. Изгонять шиптаров, где только встретите. Мирко и его группа - добровольцы, подавшие заявление в феврале. "Уже в прошлом году мы знали: будет война. Должна быть война", - говорит Мирко. "Просто пришло время. И явиться добровольцами было нашим священным долгом". К тому же это было делом выгодным. Добровольцы его группы получали больше солдат регулярной армии, гораздо больше. Все девять добровольцев - члены "мальчиков Френки", военизированных банд Милошевича. В военном лагере под Белградом группа три недели проходила подготовку под руководством военных инструкторов. "Они нас спросили, каким оружием мы любим больше всего убивать". И оружие было выдано. Идеологическая подготовка не требовалась. Всем было и так ясно: "Сербский воин не знает пощады. Враг должен быть уничтожен". Мирко говорит очень спокойно, почти скучая. Внезапно он наклоняется вперед, опирается руками о стол и, продолжая речь, переходит с вежливого обращения "господин" на простое "ты" - эта небрежность звучит почти как угроза. "Пиши, что хочешь, - говорит он улыбаясь, - но не забывай, что и как ты пишешь. Если что, мы тебя достанем. И тебя тоже". Он кивает в сторону Бранко, переводчика. "Мы не были преступниками! Мы не были уголовниками! Мы только исполняли свой долг. Моя совесть чиста". На Западе укоренилось странное представление об этих боевиках. Их считают за психопатов, чаще всего - матерых уголовников, вышедших из тюрем. При этом большинство сербских боевиков, скорее всего, люди вроде Мирко. Добропорядочные мужчины и женщины, правда, выполняющие священную миссию. Они утверждают, что не совершили ничего такого, поэтому и не возражают, когда их слова записываются на магнитофон. Чтобы и мир когда-нибудь узнал об их правде. "Косово далеко. Вы живете здесь, в Сербии. У Вас семья, образование, хорошая работа. Почему Вы пошли добровольцем в Косово?" "Косово - это Сербия. Я там родился, и я хотел защитить свою страну от идитов-шиптаров". "То есть убивать?" "Да. Я не так просто туда пошел. Митрополит Амфилохий сказал, что оборона от зла не может быть злым делом". "Шиптары - это зло?" "Да". "Вы убивали мирных людей?" "Конечно. Они все поддерживают УЧК". "Как Вы убивали?" "Из винтовки и ножом". "Как чувствует себя человек, перерезающий другому горло?" Мгновенный ответ: "Замечательно". В этот момент Мирко производит впечатление человека, мысли которого находятся где-то далеко, в другом времени, в другом мире. Иначе как можно было бы произносить нечто подобное? "Часто ли Вы чувствовали себя замечательно?" "Недостаточно часто. Понятно, что нам приходилось убивать друг друга. Мы там не в игрушки играли". "Почему Вы рассказываете мне все это?" "Я ничего не говорю просто так". "И в чем цель?" "Ты и понятия не имеешь, что там делалось". За четыре недели до этой первой встречи (за которой последовало еще семь бесед вплоть до поздней осени) Мирко вернулся домой. И война еще сидит в нем. Она его не отпускает. И пусть так и будет. Во всяком случае так считает сам Мирко, рассказывая о тех трех месяцах, когда он был ближе всего к блаженству. А поскольку это было "хорошее время", время абсолютной власти над шиптарами, Мирко не перестает говорить. Он снова переходит на ты, но имеет в виду при этом уже себя самого: ты чувствуешь власть, которой обладаешь, стоя на дороге и глядя на шиптаров. Они видят тебя, твою черную форму, папаху с красной лентой. Они бегут. От тебя. Ты видишь, как они идут, пригибаясь. Ты видишь их страх, можешь его учуять. Ты видишь их сломленную гордость. Видишь, как они идут мимо, их повозки с барахлом. Видишь женщин и их мужей. И ты знаешь, что они думают: возьмет он мою жену или нет? И тогда ты берешь какую-нибудь, а может быть, и нет. Видишь их мужчин, и ты прекрасно знаешь, что происходит у них внутри, когда они тебя видят: вытащит он меня или нет? Иногда вытаскиваешь кого-нибудь из толпы, а иногда - нет. Так он говорит, уходя при этом в какое-то пространство, которое можно было бы считать фантазией, если бы тысячи жертв не свидетельствовали о его реальности.

Мирко прерывается только тогда, когда по склону взбегает его сын. Пыхтя от напряжения, девятилетний мальчик бросается отцу на шею. Мальчик робко озирается, а потом говорит на несколько неуклюжем немецком: "Добрый день, как дела?" Мирко сияет. Со своим сыном он о времени, проведенном в Косово, не говорил. "Потом". "В каком духе Вы воспитываете своих двух сыновей?" "Чтобы они стали честными и порядочными людьми". "Вы верите в Бога. Он говорит: не убий. Возлюби ближнего". "Это верно, так я и воспитываю своих сыновей". "Но Вы ненавидите албанцев и убивали их. Что Вы скажете своему сыну?" "Во время войны дело обстоит именно так, надо защищать свою землю, сербы всегда так делали. В этом нет ничего плохого". Сын прислушался и прижался плотнее к своему отцу. "Можно я спрошу кое-что у Вашего сына?" Мирко медлит. "Только быстро!" "Ты не спрашивал своего отца, что он делал в Косово?" "Да, - отвечает мальчик, - но он не много рассказывал. Только то, что воевал против злых людей". "А кто эти злые люди?" "Шиптары". Мальчик отрывается от отца и скачет вниз по лугу.

Во время следующей встречи Мирко снова сидит под липой за дубовым столом. Теперь нас четверо. Помимо учителя Милана, здесь же Гойко и Зоран, оба были в группе Милана, оба - "мальчики Френки". Гойко, человек с мягким лицом, назвавшийся художником, ухмыляясь, добавляет к приветствию: "Мы трое - интересные люди для Гааги". "Почему Вы говорите?" "Гаага меня не интересует, - говорит Гойко. - Ни один серб не выдаст другого Гааге. Мы, сербы, во все века воевали за Европу. Мы собой пожертвовали за вас. А Европа нас все эти века предавала. И вот является Запад и набирается наглости судить нас". Гойко встает, достает книги и грохает ими о стол. "Если ты хочешь понять нас, прочти это". Десяток толстых томов большого формата, со всеми монастырями и церквями Косова, с картинами, изображающими битвы, с легендами времен героической борьбы сербского народа с мусульманами. После того как Гойко бросил учебу на факультете психологии, проучившись три семестра, он целиком посвятил себя монашескому искусству. Он копирует изображения косовских церквей и монастырей, служа национализму. Кропотливая, тонкая работа. Гойко происходит из семьи, которая знает, что такое история. Он вырос в Косово. День за днем он слушал семейные предания о деде, который сражался среди четников и был убит албанцами. В четырнадцать лет Гойко понимает свое призвание. В восемнадцать - отправляется на Косовское поле. Он слушает там речь Милошевича к косовским сербам, и ему открывается будущее. Оно заключено в прошлом. Мифологическом прошлом, которое никогда не уходило, никогда не уйдет. Это мифы, которые оправдывают то, что делает Гойко. А теперь, через десять лет после боевого клича Милошевича, он сидит под липой и рассказывает о своей молодой жизни. Это звучит как повторения известных мифов из бездны сербской истории. Как мужское бахвальство. Как балканская сказка. Только на этот раз реальность догнала миф. Гойко начинает с истоков. Оттуда, где зародилось сербское государство. В Косово. "Там все началось. Там все и закончится. Название. Оно священно. Там все наши монастыри. В Косово каждый свинарник ценнее Америки. Если где угодно, хоть в Японии, призовут добровольцев для борьбы с исламом, - я пойду, и не возьму за это ни копейки". Ненависть Гойко - чистая ненависть человека веры. Этот мотив повторяется пять веков, со дня битвы на Косовском поле. "Но это была лишь одна из битв между двумя феодальными властителями. И были албанцы, сражавшиеся на сербской стороне, как и сербы, сражавшиеся на турецкой". Гойко тихо произносит: "Кто ты такой, чтобы разъяснять нам нашу историю? Я тебе говорю, вы там на Западе, в вашем высокоразвитом обществе, должны бы знать, что с вами будет, если вы и дальше будете поддерживать вонючий ислам".

Любой из сидящих под липой может рассказать кое-что о шиптарах: что они люди без культуры, что они коварны, а к тому же и грязные. И что веками шиптары изгоняют сербов из Косова. Шиптары насиловали сербских женщин. Похищали мужчин и убивали их. И рожали детей, вместо того чтобы работать. "Они паразиты, кровососы, - говорит Гойко, - они не люди. Они людоеды". "Легче ли убивать их, если не считать их людьми?" Гойко издевательски надувает щеки. "Отстань от меня со своей вульгарной психологией". "Легко ли Вам было?" "Наш народ преодолел психологический кризис, потому что мы прошли через три войны. Мы к этому, так сказать, привыкли. Это уже в наших генах. В Боснии бывало, когда мусульмане давали оружие женщинам и детям и ставили их вперед. Тогда нам приходилось убивать женщин и детей, потому что надо было защищаться. Мы плакали, но приходилось их убивать". "А в Косово?" "Албанцы так тоже делали. Они использовали детей и женщин для того, чтобы расчищать минные поля. Они ими жертвовали. Это нечестно и не по-мужски, но мусульмане поступают таким образом. Мы пошли туда ради своих детей, а мусульмане использовали своих детей. Они вооружили своих детей". "То есть Вы убивали детей?" "Да". "А это по-мужски, убивать детей?" "Защищая страну, нам приходится убивать. Это необходимо". В этот момент Зоран срывается. До того он молчал и слушал. Теперь он кричит: "Я никогда не убивал детей и никогда не буду убивать детей". Его глаза покраснели. Как у человека, который почти не спит или только что плакал. Зорану 39 лет, он заядлый курильщик. Только докурит одну сигарету, как тут же зажигает новую. "Есть пределы", - говорит он. И после долгой паузы продолжает: "Логика солдата такова: убивай, чтобы тебя не убили. Я убивал не потому, что это доставляло мне удовольствие". Своему ремеслу Зоран обучился добровольцем в Вуковаре, снайпером в Сараево, участником этнических чисток в Боснии. А до того и в перерывах он был электротехником. "Там нет времени на чувства. Нужно выживать, нужно сражаться. Действуешь, как автомат, как робот. Привыкаешь к этому". "Что происходит внутри, когда видишь убитого тобой?" "Ты вышел победителем, сохранил свою душу, а он - нет, в это краткое мгновение это опьяняющее чувство. Чувство власти, всемогущества. Но не удовлетворения. Мое чувство: я сражаюсь за родину". "Испытываете ли Вы жалость к тем, кого убиваете?" "Если ты человек, то тебе, конечно же, жаль, и мне тоже в каком-то смысле жаль, потому что он тоже был человеком. Но я только защищал свое. Поэтому я должен был это сделать". "Много ли Ваших друзей погибло?" "Да". "Было ли это при Вас?" "Они умерли у меня на руках". "Что Вы при этом чувствовали?" Зоран отвечает медленно, может быть слишком медленно: "Воин должен уметь выдержать все. Он должен быть сильным. Ему нельзя плакать. Он должен быть воином. О чувствах надо забыть". "Как Вы спите?" "Нормально". "Видите ли Вы сны?" "Нет". Позднее разошедшаяся с ним жена Милена расскажет, что Зоран каждые выходные приходит к ней. Чтобы повидать детей. Иногда он остается на ночь. Он никогда не разговаривал с Миленой о своих военных делах. Она гордится, что Зоран сражается за свой народ. Но она не может больше с ним жить. Иногда, рассказывает Милена, она просыпается ночью, когда Зоран ночует у нее. Это когда Зоран кричит во сне.

Вечер, и запах жареного витает в воздухе. Жена Милана Дуня и жена Мирко Иванка накрыли стол. Сербская солянка. Жареная куриная грудка, свиное жаркое с рисом и турецким салатом. Они сидят, едят, пьют сербское вино и сливовицу, и разговоры об убийстве как-то сочетаются с веселой сельской идиллией под липой. Иванка сидит рядом с Мирко. Они разведутся, но это, считает она, никак не связано с тем, что он делал в Косово. Когда Мирко хотел пойти на хорватскую войну, она была против, когда он хотел отправиться в Боснию, она его удержала. Из-за детей. Когда она узнала, что будет война за Косово, она стала побуждать его идти на войну. "Косово - это наша душа", - говорит Иванка. В голосе звучит гордость за Мирко, который сражался за эту душу. Гордость останется навсегда, что бы ни случилось между ними. "Убивать и умирать - принадлежность войны", - говорит Иванка, и если она скрывает дрожь, то делает это хорошо. "Лес рубят - щепки летят". Откуда-то доносятся колокольчики коровьего стада. Они продолжают говорит о времени, проведенном в Косово, о сражениях днем и ночью, об охоте на людей, о работе. "Работе?" Издевательский смешок. Днем раньше Милан сказал: "Войну не затевают, чтобы люди стали лучше". Милан - их учитель, наставник, сформировавший их в духе национализма. Патриарх, добродушный старец - таким он восседает теперь рядом с ними, слушает их рассказы, гордо и тихо улыбается: они все поняли. Все, о чем он только думал и что преподавал, они совершили. Проделали работу. И потому Гойко подтверждает: "Работа, я говорю это совершенно сознательно". "Почему?" "Ты ведь уже знаешь, что под этим понимают. Под этой работой. Вы, немцы, точно знаете лучше всех, как это делается. Спроси своего дедушку, как он это тогда делал. Вы делали это, потому что хотели покорить мир. Мы делали это, чтобы защитить свою землю". Свою землю. За это они готовы заплатить любую цену. Каждый день и каждую ночь в течение этих трех месяцев в Косово. Цену, которую определило НАТО. Когда заходит речь о жертвах, теперь уже не выдерживает Гойко. И он, задыхаясь, говорит: каждый новый день, который тебе удалось остаться в живых, становится грандиозной победой над другими. И над собой. Ты готов от страха обделаться, когда ночью начинается бомбежка, когда от разрывов в твое лицо летит грязь и щебень. Ты видишь, как погибают твои товарищи, и с каждой смертью в тебе все глубже разгорается ненависть, ярость и беспомощность при взгляде вверх, на этого человека в самолете, и ты стыдишься, что ничего не можешь сделать, потому что не можешь убить его, летящего в высоте, не можешь убить ни быстро, ни медленно. Потому что он сидит на высоте пять тысяч метров и нажимает на кнопку. Просто нажимает на проклятую кнопку. А внизу дохнут. Это не война, это не по-мужски. Если тебе посчастливилось уцелеть, ты встаешь и смотришь, кто выжил, а кто сыграл в ящик. Мертвых собираешь по частям, набиваешь в мешок и хоронишь. А сам живешь. Никогда не быть ближе к той точке, в которой страх смерти переходит в жажду жизни. Никогда не узнать более определенно, почему ты живешь. Никогда не бывать твоей задаче столь ясной. Так говорит Гойко, и из-за маски рассудительности у него уже давно проступило лицо верующего. Он говорит все тише и быстрее, как человек, для которого и в прошлом нет пропасти. Правда, скорбь ему знакома. Она чувствуется, когда он говорит о солдатах-призывниках, молоденьких ребятах, с которыми он был и ночью, и днем. Им было семнадцать-восемнадцать, они "ничего не понимали, не понимали, что значит убивать, умирать, жить. Они умирали, не успев полюбить ни одной женщины", - говорит Гойко. Из этого он делает вывод: необходимо возмездие. В то же время, когда Гойко, Мирко и Зоран рассказывают о "регулярных частях", в их словах чувствуется гордость. Они с удовольствием вспоминают о разговорах, которые вели вечерами, после завершения операций. "Это были дети. Для них мы были бойцами, героями, - говорит Мирко, - они перед нами преклонялись". Правда, не все. "Некоторые из них называли нас чокнутыми". Мирко и его друзья терпеливо разъясняли им, чем занимаются боевики, "что является делом чести, а что нет". Иногда успешно. "Однажды пришел парень, ему было семнадцать, - говорит Гойко, - он хотел участвовать в операциях в деревнях. Я его отправил назад. Поживи еще, сказал я ему".

Наступила осень. Мирко и другие согласились на еще одну встречу. Лицо Гойко стало еще более мягким. Мирко не узнать, он сбрил бороду. Открытое лицо. Только Зоран остался прежним. Те же покрасневшие глаза. Все по-прежнему вежливы. Снова тот же порыв рассказывать. Гость снова озабочен тем, чтобы не поддаться на отягощенное мифологией хвастовство. В этот раз Гойко говорит о пытках. Нет, он поучает. Проблема пытки - слабость. Собственная слабость и слабость другого. Гойко презирает слабость. Возможно, потому что ощущал ее в себе. Раньше. Теперь, говорит он, он чувствует ее как нечто, что он преодолел. Этому надо научиться, считает он. К тому же это жертва. Для него и для народа. "Если кто-нибудь не желает говорить об албанцах, надо его заставить. Это нужно. Ты сокрушаешь человека и чувствуешь при этом его слабость, и тогда ты его презираешь. Конечно, ты сознаешь каждую секунду, что ты сам вызываешь эту слабость. А где-то в глубине у тебя таится мысль, что на его месте ты вел бы себя так же. Это как эксперимент. Что сильнее: рефлекс, вызывающий жалость, или способность наблюдать, сколько он продержится, пока не сломается. Насколько далеко ты сам можешь зайти".

Однажды патруль схватил бойца УЧК. Гойко точно помнит: было 21 мая 99 года. И он его пытал, рассказывает Гойко. Сначала бил, ногами. Потом проволоку на гениталии. Потом вода. В глотку вставляется воронка и заливается вода. Литр за литром. Пока не заговорит. А потом умирает. "Они все начинают говорить. Когда-нибудь начинает говорить каждый, и чаще всего ничего стоящего. Они рассказывают тебе чего попало, только чтобы ты прекратил". "Зачем же делать это, если Вы знаете, что эта информация ничего не дает?" "Не для удовольствия. Я не психопат. Это средство, всего лишь средство. Оно вызывает ужас, панику, страх. Это вызывает слухи. Считай это формой психологической войны". "Но это все же люди". "Люди. Да, люди-то люди", - отвечает Гойко, и все. Возникает короткая пауза, и в этот момент вмешивается Дуня, жена учителя Милана: "Будь осторожен, он постоянно настаивает на том, что вы делали. Он вас подлавливает". Переводчик говорит уже шепотом. Он нервничает. Он часами недвижно сидит рядом и переводит, как автомат, монотонным голосом, слово за словом, почти синхронно. А внутри он ощущает, как признался потом, страх, бессловесный страх. Он настаивает на том, чтобы прервать разговор. "Дело может очень быстро расстроиться". Позже, на пути в Белград, Бранко скажет, что возникло недоверие. Может быть потому, что у них появилось чувство, что они наговорили лишнего. Слишком много деталей, слишком много ориентиров. Они отвели Бранко, переводчика, в сторону и высказали сомнение, что гость - действительно журналист. А потом Бранко рассказывает, что делают сербы с сербами-предателями. Как-никак, Бранко получал деньги от журналиста из НАТОвской страны.

Восемь бесед на протяжении более трех месяцев. Длившиеся целыми днями и ночами. Беседы, в которых они задавали правила, в которых они рассказывали, в которых все время всплывал вопрос, что правда, а что вымысел. Можно было им верить - а можно было и не верить. Поиски в Косово. Батуса, маленькое село в Юницких горах, на юго-запад от Дечани. Проселками между руин, сожженных автомобилей. На лужайках - играющие дети. Сколько здесь осталось мин, не знает никто. На картах югославской армии и войск КФОР вся эта местность обозначена как заминированная. В марте 1998 года югославская армия разместила в Косаре, в двух километрах от Батусы, свою базу. Здесь размещалась тысяча солдат. "Они были ужасны. Но еще хуже были боевики", - говорит Илер, живущий здесь и спасшийся в свое время бегством. Восемь лет он работал в Пфорцхайме, в Германии. "Мы вернулись 8 июля", - начинает он рассказ. Рассказ подробный - о своей семье, о селянах, о возвращении. Поскольку село такое маленькое, он знает все события, все судьбы. Вот эпизод: "В одном доме мы нашли чемодан. От него шла вонь. И я открыл чемодан. Внутри были гранаты. Но они не взорвались. А еще в нем был труп ребенка. Он и издавал зловоние. Голова ребенка была разможжена". Илер показывает дом, ведет к могиле. После того как ушли сербы, Илер нашел двенадцать трупов, среди них три женщины. Его семья потеряла шестнадцать человек. Вверху, в горах, он показывает семь мест, где находятся захоронения. В некоторых местах еще остаются мины-ловушки. Из 200 домов в Батусе разрушено 180, все разграблены. Вдруг Илер прерывает свою экскурсию. "Я уже показал более чем достаточно". Он становится неразговорчивым, не поддерживает беседу. "Кто думает, что эта война закончилась, ошибается. Что будет, если КФОР когда-нибудь уйдет, а сербы вернутся? А они вернутся". Никто не знает, сколько еще боевиков скрывается в этих местах. Всем известно, что не все покинули Косово. И если что кому рассказать, то слух разносится быстро, считает Илер. "У сербов кругом уши".

Обратный путь в Сербию. Тут и там горящие дома. Сербские. Мимо сербов, бегущих из Косово. В сопровождении итальянских танков КФОР. На перевале, отделяющем Косово от Черногории, ждет следующий конвой. Это сербы, которые в свое время бежали из Косово и теперь возвращаются назад. Тоже в сопровождении итальянских танков.

Они ждут. Мирко, Гойко и Зоран согласились на последнюю встречу. Разговор о будущем. "Согласитесь ли Вы с потерей Косово?" "Я думаю, что НАТО позовет нашу армию на помощь, чтобы справиться с шиптарами. НАТО слишком культурно, чтобы уладить это дело. НАТО хочет все уладить, не убивая. Но другого пути нет. Только мы знаем, что надо делать". "НАТО никогда не позовет сербов на помощь". "Мы должны вернуть Косово. Так или иначе. Будет кровь. Будут мертвые". Это говорит Мирко. Он говорит в мирное время, в промежутке между двумя войнами. Точно так же и другие. В их рассказах - вечный круговорот смерти между сербами и албанцами. Еще дальше отойти в прошлое, ко всем битвам и ужасам, которые чистые, как ангелы, сербы испытали из-за мусульманских антихристов. Вплоть до того дня на Косовском поле, когда их царь Лазарь пошел на мученичество за небесную Сербию. "Но те, кто совершил это в те времена, давно уже умерли". "Хотя это и не те же люди, их помыслы те же. Это их последыши. Кровь от крови". "Вы сами делали то, в чем обвиняли шиптаров. Я видел трупы мужчин, женщин, детей. Там, в Батусе, есть могила, и в ней лежит ребенок. Ваш друг Йосип - детоубийца!" "Я не могу это перевести дословно", - шепчет переводчик. Но потом все же переводит. "Меня не интересует, как ты к этому относишься. Я говорил со своим другом, я ел с ним, спал. Мы были день и ночь в деле, вместе сражались. Албанцы виновны в его смерти. Йосип был воином и исполнял свою работу как воин". И Мирко рассказывает, как он нашел своего друга Йосипа. Тут сходятся вместе все клише сербского мессианства, включая предвестия мученичества и символику воскрешения. По рассказу Мирко, он нашел своего друга прибитым гвоздями к дереву. Это было в ночь с 18 на 19 мая, во время облавы на албанских боевиков. В какой-то момент он потерял Йосипа. Лишь после он его обнаружил - прибитым к дереву головой вниз, с перерезанным горлом. Так рассказывает Мирко и повторяет - монотонно, слово за словом - то, что говорил летом его друг Зоран. Говорит он так, будто служит литургию. "Воин должен все вынести. Он должен быть сильным. Он не имеет права на слезы. Он должен быть воином. Чувствам здесь не место". На следующий день после того, как он зарыл в святой косовской земле своего друга Йосипа, он наугад выхватил из вереницы беженцев на дороге из Печа в Дечани двоих мужчин. Старого и молодого. Они безоружны. Шиптары. Мирко гонит их в горы. Он перерезает им горло. По крайней мере, так он говорит три месяца спустя. Земля. Святость. Убийство и смерть. Боевики ощущают отвращение и, похоже, впервые испытывают побуждение к самооправданию. Роли меняются, и они начинают задавать вопросы. Перекрестный допрос, ищущий понимания. "Мы с тобой одного возраста, - говорит Зоран, - что бы ты делал, если бы рос в постоянной тревоге? Твою сестру изнасиловали. Твою дочь. Без оружия из дома не выйти, твой скот угоняют, дом сожжен. Они зверствовали, как варвары. У них были все права, больше, чем у нас, сербов". "Я не могу себе этого представить, я рос совсем не так". "Я жду твоего ответа. Это не ответ". В молчании они ждут, напряженно, почти подстерегая. "Я жду твоего ответа". "У меня нет ответа". "Тогда я отвечу за тебя: Ты бы их всех убил. Так я и сделал. Но я скажу тебе еще кое-что. Я убил слишком мало".

Милан, учитель, стоит в дверях своего старого крестьянского дома. Грузный, крупный мужчина с грубым крестьянским лицом. Он слушает молодых и кивает. Время уже было позднее, и Дуня накрыла на стол. Расставлена еда, и, разливая вино и сливовицу, она рассказывает, что в ночь накануне в Косово изнасиловали и убили женщину. Это сделали албанцы. Женщина была сербкой. Тридцать три года. "Они звери", - говорит Дуня. Мужчины молча сидят за столом. Мирко выслушал Дуню молча и неподвижно, а затем надолго уставился в сумерки. Из сада, из-под липы открывается далекий вид на Шумадию. На холмы, леса, луга и пастбища. Светлая местность, не затененная густыми лесами. Мужчины спокойно и задумчиво пьют сливовицу, и на лице Милана напрягаются мышцы. Он нежно гладит Дуню по голове. "Никто из нас не был преступником, никто никогда не будет. Я никогда не убивал детей в Косово. Тогда. Если я когда-нибудь смогу вернуться, я не буду делать различия. Я не оставлю ничего живого", - звучит голос Мирко в тишине. Он говорит это спокойно и без напряжения. Почти любезно. "Я вернусь".

По эксклюзивным предновогодним материалам Die Zeit
Перевод Сергея Ромашко