Бывает, смотришь иное кино и понимаешь: оно как раз про то, что там показывают. А бывает - наоборот.

Точно так же: читаешь порой нечто негодующее про "колонны, в которые нас не построить!", и вычисляешь, к чему отсылает гневный автор? К фатальному утру Аустерлица (die erste Сolonne marschirt!)? К сапожным сумеркам нюрнбергских парадов? К слоеному тесту густобрового первомайского общепита? Неведомо... Но все ж понятно: в колоннах - плохо.

Ибо слово "колонна" (теперь, здесь и для такого автора) больше не значит "добровольное единство, сплоченность, содружество, слаженность, мощь, порыв и задор", но оно есть метафора скованности, несвободы (хоть и внетюремной, но - очевидной), подчиненности правилам и командам, придуманным и отданным кем-то. Колонна - живая геометрия кошмара парализованной воли. Не случайно на военном арго она зовется "коробкой". А где коробки - там и пушки, а где говорят пушки - там (как считают некоторые) молчат музы, и...

...И сразу все очень серьезно. И ирония - неуместна. И безвариантно прекрасны все конституции, а вид исправной амуниции презренен. Попробуй, похвали генерала и покажись в просвещенных кругах... Шаг влево, шаг вправо из кинетической толпы либертарных лейблов - побег. И конвой пасущих их публицистов без предупреждения палит очередями проклятий... И несется вверх - под самый купол - крик: "...не место в цивилизованном обществе!..", - а на трибунах смеются.

Вот так же в знаменитом фильме "Цирк" - истерик в бутафорской крылатке, простирая руки к зрителям, вопиет: "Господа, у нее - черный ребенок!", - а ему, хохоча, отвечают: "У нас в стране любят всех ребятишек".

Герой нездешней культуры и борец за чужой закон, чей аттракцион еще недавно пожинал овации, одномоментно превращается в посмешище. Он потрясен! Он раздавлен! В культурной рамке, где царят такие нормы, иной поведенческий стандарт мгновенно конвертируется в невроз под милую колыбельную Дунаевского в исполнении Михоэлса и Канделаки. А бедная Мэри-Орлова рыдает в дрожи и испуге - вот, сейчас настигнет и ее, и негра-младенца всеобщая ненависть, ан выходит-то всеобщая любовь! Вот так рефрейминг! Вот так шок поистине культурный!..

Вот так кино!

Зачем Александров снял "Цирк"? Решительно непонятно. Ведь не за тем же только, чтоб прославить национальную политику ВКП(б), в полном соответствии с которой американская белая мать черного ребенка, остается ходить строем, там где ее за это не линчуют. И не совсем же для того, чтобы порадовать нас победой чистой любви сильных и открытых над темной страстью слабых и коварных.

Но с другой стороны, не случайно же он, в самом деле, послал Марион Диксон плясать американскую чечетку на дуле пушки. Ведь это же не что иное, как одетый в блестки и мишуру женственный западный мир, кривляется на жерле смертоубийственной "Большой Берты", распевая песенки, помахивая ножками, подмигивая глазками: "Тиги-диги-ду! Я из пушки в небо уйду!" А лететь-то опасно по-настоящему... Трюк-то смертельный. Но добрые советские любители цирка взирают на шоу не без благосклонного интереса...

- О чем она поет? - спрашивают.

- Поет, что на Луне хорошо...

- С такой зарплатой везде хорошо!

И в петлицы френчей со значками лыжников они втыкают астры, брошенные декадентствующей лицедейкой с болтающегося над ареной маскарадного светила. О, у русских - особая жизнь. Взгляните на абрис мраморных ваз, вдохните апрельский сквознячок, летящий сквозь анфиладу арок, проследуйте мимо беломундирных официантов, вслушайтесь в танго на крыше отеля, что известен стране по наклейкам "Столичной"... Заметьте: в "Цирке" все сцены (кроме первой, где Мэри, спасаясь от толпы убийц, бежит с младенцем на руках) отсняты в замкнутом пространстве: в зале, в ложе, в гримерной, в кулисах, в купе, в салоне "Студебеккера". Впрочем, есть еще и последняя - самая просторная - сцена!..

Эх, хорошее лицо у артиста Столярова. Крепкое лицо. И голос - гожий. Сильный голос: "Широка страна моя родная!.." В "Цирке" он - Иван Петрович Мартынов, снайпер и парашютист. В отличие от менеджера отважной американки Мэри, похотливого европейца-шантажиста с взглядом маньяка и в надувном корсете, он на свете, кажется, умеет лучше всех смеяться и любить.

Чем и занимается, пока его соперник то истерически мечет в даму шкуры черно-бурых лисиц ("ит'с фор ю, Мэррри! фор ю!"), то злобно хватает черного дитятю за нос и срывает с него буденовку, то, осмеянный, вопиет о расовом преступлении его, дитяти, мамаши! Вот когда за бриолиновой усмешкой начинает маячить энергичное римское рукоблудие с хриплыми чантами "Зиг - хайль!"¹ и "Ди фаане - хох!"², обрамленными наглядной агитацией огненных звезд и ледяных свастик...

Нет, не таков Иван Мартынов! Ему не нужно есть глазами и падать в ноги иностранной акробатке. Его жизнь - как сказано в афише (как и жизнь любого нашего) - "предел человеческой храбрости и отваги". А когда живешь на пределе, всякие архаические пушки не интересны, а трюки не нужны.

Ему нужен не дивертисмент, не игра, но героическое деяние поистине опасное для жизни. Полет в стратосферу! Подвиг, свершаемый уже как бы не в цирке, но в Колизее. И не артистами, но - пилотами. Игровым остается только пространство. Риск летуна в ангельских крыльях и украшенном гребешком шлеме авиатора действительно экстремален.

Храбрецу достается все! И слава титана, и любовь Мэри. Дитя выбора, она решительно пересекает границу между страхом и желанием, отдаваясь героической эмоции - любви, которая единственно и делает возможным ее прорыв туда, где не нужно спасаться от озверелых мещан и выпендриваться по указке босса. К Петровичу, где больше нет "Мэри, едет в небеса", но есть Маша-подруга-русского-пилота. Туда, где одна только действительность. Арена же цирка из метафоры жизни-игры превращается в просто место, где граждан СССР веселят фокусами и ужимками морских львов, пинающих носами средних размеров глобус надувного земного шара...

Мэри - женщина, взыскующая счастья, - слетает с бутафорской орбиты. Сходит с маршрута. Нарушает экзистенциальную траекторию, заданную против ее воли, и врывается в мир, где не актеры являют публике героев, а герои не актерствуют, но живут. Всякий их жест не театрален, но ритуален. Усилием воли они - еще не растратившие вкус к реальному - преодолевают отчуждение. И, жонглируя факелами, запускают волны электрических огней, вслед за чем сквозь раскрытые окна люкса отеля "Москва" несутся в сонмы сияний реклам и девизов - в лихое столичное небо. Прочь от белого рояля. Вон - за границы декораций. Туда, где жива мечта и полощутся стяги! Где "над страной весенний ветер веет!" Где "с каждым днем все радостнее жить!"

- Я люблю тебя, Петрович!..

И их парашют опускается точно - в пентакль диафрагмы.

И вот, Мэри скидывает мантилью. И оказывается в роскошном спортивном свитере. И марширует уже в рядах стройных людей, облаченных в белоснежный прикид крикетистов. И все они поют: "...много в ней лесов полей и рек, я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!" И сразу ясно, что это они - про Америку. Но в руках у них алые стяги. Они грациозны. Сильны. Вдохновенны. Надо бы вам видеть лицо Петровича в этот момент! Чтобы в мгновение счастья сделать такое же.

Они поют и шагают незнамо куда. И мне отчего-то неловко, что их жизнерадостность выглядит столь неуместно, нездешне, бесцельно. Или это из-за того, что сам я не чувствую, что мне место в шеренгах, но считаю, что там место очень многим другим? Они ищут его. Оно им необходимо. Но они его лишены. И указавший место в рядах избавит и их от бесплодных растерянных поисков...

Директор "Цирка" воскликнул в экстазе: Дарья, ты будешь летать!

Он верил, что это реально. В стране, где все прочее запрещено. Но все возможно.

Примечания:

¹ Ну, это известно...

² А это рэп Рот-Фронта.