Президентские выборы как нравственное событие

О чем нельзя говорить, о том следует молчать. Тут старина Людвиг Витгенштейн абсолютно прав. И я не стану препираться с ним на этот счет. О выборах Президента России, состоявшихся третьего дня, сказано уже столько, что толковать о них уже почти невозможно. Почти. Без претензий на лавры провидца отмечу, что я ни минуты не сомневался, в отличие от многих, что победителем президентской гонки и уже в первом туре станет Владимир Путин. Но отсутствие сомнений еще не есть ясность и очевидность. Неочевидной, не снятой с политической повестки дня по-прежнему остается проблема Путина, в особенности - в ее этических измерениях. Выборы главы государства в России - это обязательно еще и нравственный выбор, предпочтение одних ценностей другим. И сейчас самое время задуматься по горячим следам о том, какие ценности предпочло свыше 52 процентов российских избирателей, голосовавших за Путина. Этим и займемся.

Я вполне отдаю себе отчет в том, что вышеозначенную проблему трудно не только правильно решить, но и корректно поставить: она становится умозрительно видимой и локализуемой лишь при наличии соответствующей нравственно-философской оптики, в больших измерениях российской истории. Поэтому начну немного издалека - немного потому, что на самом деле совсем не издалека, просто большое видится на расстоянье. Итак, в 1915 году подававший великие философские надежды венгр Дьердь Лукач писал известному немецкому драматургу Паулю Эрнсту в частном послании: "Я также рассматриваю [книги] Ропшина [В.Ропшин - псевдоним Бориса Савинкова, эсера-террориста и литератора, автора нашумевших в начале ХХ века "Воспоминаний террориста", повестей "Конь бледный" и "Конь вороной" - С.З.], - трактуемые в качестве документа, а не в качестве художественных произведений, - не как проявление болезни, а как новую форму выражения старого конфликта между прежней этикой (долг и обязанности по отношению к институтам = институтам объективного духа) и второй этикой (императивы души). [Лукач исходит из концепции объективного духа Гегеля, в сферу которого входят право, субъективная мораль, объективная нравственность, включающая в себя семью, гражданское общество и государство; см.: Гегель. Философия духа. - М.: Мысль, 1977.] Иерархия [этих императивов] всегда претерпевает подлинно диалектические осложнения, когда душа ориентируется не на себя самое, а на человечество, - в случаях политического деятеля, революционера. В этих случаях необходимо - для того, чтобы спасти душу - как раз и пожертвовать своей душой; необходимо, исходя из мистической этики, стать жестоким реальным политиком и нарушить абсолютную заповедь, в которой нет ничего от долженствования по отношению к институтам [объективного духа]: заповедь "Не убий" (G.Lukacs. Briefwechsel, 1902 - 1917. - Budapest: Korvina Kiado, 1982). Полагаю, что приведение здесь этой довольно пространной цитаты оправдывается тем, что она сразу же вводит в "проблему Путина" [как проблему в т.ч. и превращения этического "доброго человека" в жестокого "реального политика"] и проливает свет на поведение электората 26 марта. Не стану опровергать: с тем же основанием можно было бы сослаться и на по-славянски импульсивные и патетические строки Николая Бердяева из его работы "Душа России", опубликованной в 1915 году: "Никакая философия, ни славянофильская, ни западническая, не разгадала еще, почему самый безгосударственный народ создал такую огромную и могущественную государственность, почему самый анархический народ так покорен бюрократии, почему свободный духом народ как бы не хочет свободной жизни". Не требуется чрезмерных усилий, чтобы убедиться: в 2000 году русский человек, россиянин, сталкивается практически с той же моральной антиномикой, что и в 1915 году: долг велит одно, а душа взыскует другого; чтобы быть добрым ко всем, надо быть злым по отношению к некоторым; убивать нельзя, но убивать приходится во имя "общего блага"; российское государство расшаталось, а госаппарат необыкновенно укрепился; все дозволено, но под бюрократической или мафиозной крышей; свобода граничит с беспределом, но все мечтают о сильной власти; и т.д. и т.п. Нельзя с достаточной силой подчеркнуть: политическое мышление Путина-президента отстраивалось на предыдущем этапе его государственной карьеры вокруг этих антиномий. В этом плане крайне симптоматичны его размышления, связанные с предложением Бориса Ельцина принять Путину на себя президентские обязанности, которыми он поделился с журналистами "Коммерсанта": "С одной стороны, есть свои, внутренние аргументы. Но есть и другая логика. Судьба складывается так, что можно поработать на самом высоком уровне в стране и для страны. И глупо говорить: "нет, я буду семечками торговать" или "нет, я займусь частной юридической практикой". Ну, потом можно заняться, в конце концов".

Таким образом, первым шагом в разрешении "проблемы Путина", по-видимому, должно стать уяснение того, что в нравственно-политическом облике этого деятеля, каким он предстал перед обществом после вхождения в плотные слои публичной политики, с высокой интенсивностью экспонирована вся вышеуказанная русская, российская антиномика. Неотвязно следящие за Путиным аналитики нередко достаточно точно фиксируют внешние проявления этой антиномики, впрочем, не часто добираясь до ее глубинных источников. Лишь один, наугад, пример: "Для нас Путин - это скрытный, решительный, целеустремленный политик, готовый брать на себя ответственность за свои поступки. Однако Питер знает его дружелюбным и улыбчивым человеком, который всегда помнит о друзьях и старается не наживать себе врагов. В нем сочетаются два начала: либерал, о чем свидетельствуют его постоянные высказывания о соблюдении прав человека, свободы слова и о продолжении прежнего курса реформ, и государственник, жесткий прагматик, для которого интересы страны превыше всего" (Денис Ширяев). Дело не в эклектическом "сочетании" двух начал, дело в описанном Лукачем внутреннем переходе от "этического человека" к "реальному политику", который представлен в феномене Путина с образцовой пластичностью. Но это именно то, что, может быть, с гораздо меньшей амплитудой, предстояло сделать 26 марта электорату: если использовать журналистское клише, "заместить романтическое "голосование сердцем" прагматическим "голосованием умом". И, разумеется, голосованием за свои личные и общенациональные интересы. Весьма поверхностны суждения тех наблюдателей, которые главными предпосылками победы сочли протекцию Путину со стороны Ельцина с Семьей и административный ресурс. Народ проголосовал за Путина в большинстве своем потому, что углядел в нем и в его деятельности нечто важное, близкое и крайне актуальное сегодня. И особенно завтра. Как это ни банально звучит, Путин говорил электорату то, что тот давно уже хотел услышать. А Ельцин с Семьей для нового Президента - скорее обуза, чем подмога: по социологическим замерам, процент поддержки Ельцина гражданским обществам фактически равен нулю. В одну и ту же политическую реку Ельцину уже не удастся войти не только дважды, но и один раз, что бы там он ни втолковывал Арафату о своем "влиянии" на Путина и как бы ни стучал по столу кулаком. Путин не сдаст Ельцина, это точно; но точно и то, что политический курс он будет прокладывать независимо от него.

В роли кандидата в Президенты и и.о. его обязанности Путин оказался не просто "узнаваемым", "не чужим" для российских избирателей; он сумел еще и апеллятивно задеть некие, прошу прощения за бальмонтовщину, заветные нравственные струны народной психеи. В черновых рукописях романа "Доктор Живаго" Борис Пастернак как-то высказал кардинально важную мысль о фундаментальных нравственных залеганиях в жизни народа, которые сокровенно хранятся в глубине ее и обнаруживаются в дни, месяцы и годы великих потрясений, грандиозных событий - войн, бунтов и смут, революций, радикальных государственных и общественных преобразований. Такое событие сам Пастернак видел в февральской революции 1917 года. "Вы подумайте, - обращается в романе к Ларе Живаго, - какое сейчас время! <... > Ведь только раз в вечность случается такая небывальщина. Подумайте: со всей России сорвало крышу, и мы со всем народом очутились под открытым небом. Свобода! Настоящая, не на словах и в требованиях, а с неба свалившаяся, сверх ожидания. И как все растерянно-огромны! Вы заметили? Как будто каждый подавлен сам собою <...>". Если ввести коэффициент поправки на поэтическую вольность и восторженность, то можно утверждать, что Пастернак здесь, по существу, описывает то сложное и противоречивое морально-психологическое состояние, в котором за последние два десятилетия россияне побывали уже три раза - в 1985-м, в 1991-м и в нынешнем 2000 гг. События этих лет действительно реактивировали глубинные нравственные залегания народной психеи, возбудили надежды на vita nuova, новую жизнь. Одним из таких прежде затаенных ожиданий явился органический патриотизм русского человека, не имеющий почти ничего общего ни с казенным "совковым", ни с казенным "новорусским" и до Путина не имевший никакого естественного выхода в деятельности общества и государства. О чем тут распространяться, если в дни военного конфликта в Югославии Андрей Козырев с пеной у рта защищал акцию НАТО и с гордостью презентовал себя как первого в истории России "прозападного министра иностранных дел". Электорат почувствовал в Путине нелживое уважение к народным нравственным залеганиям, сопричастность неказенному русскому патриотизму, неприятие любого унижения национального достоинства, заискивания перед сильными мира сего. Мира III тысячелетия от Р.Х. Который либо будет многополюсным, либо ввергнет себя в неизвестное тревожное будущее. Что-то сущностное из этого неказенного патриотизма высвечивается в ответе и.о. Президента на вопрос журналистов "Коммерсанта" о том, переживал ли он, когда рухнула Берлинская стена. "На самом деле я понимал, - заявил Путин, - что это неизбежно. Если честно, то мне было только жаль утраченных позиций Советского Союза в Европе, хотя умом я понимал, что позиция, которая основана на стенах и водоразделах, не может существовать вечно. Но хотелось бы, чтобы на смену пришло нечто иное. А ничего иного не было предложено. И вот это обидно. Просто бросили все и ушли". Став, добавлю от себя, посмешищем для политического сообщества не только в Германии, но и во всем западном мире. Такова цена, которую приходится платить за период гегемонии в российской политике "прекрасных душ", "нового мышления" и "общечеловеческих ценностей".

Среди авторов, которые своим верхним нюхом учуяли стремление Путина в своей деятельности опереться на нравственные устои России, национальные традиции и ценности, я бы отметил В.Найшуля и, в частности, его статью "Рубеж двух эпох. Рассуждения экономиста в канун грядущей смены политического режима". Ничего специфически экономического в этой статье нет: автор проводит в ней мысль о том, что спасительным для миновавшего свой период полураспада российского государства может стать обращение к архетипам и ценностям "вечной Руси" (она же "Святая Русь"). Именно эти ценности следует сделать фундаментом стратегического согласия между государственной властью и гражданским обществом. Найшуль полагает, что главными строительными блоками для этого фундамента должны стать не макроидеи, которые не приемлют молодежь и самая активная часть деятельного населения [чего, правда, не скажешь о Борисе Березовском, который даже Чубайса упрекнул в отсутствии стратегического мышления], а микроценности - семейные, приватные, профессиональные, корпоративные и т.д. Нечто в этом духе предал огласке в своем обращении к избирателям и Владимир Путин, поставивший во главу угла предлагаемого им курса моральные устои, обретаемые в семье и составляющие стержень патриотизма, национального достоинства и государственного суверенитета [sic!].

Здесь присутствует один тонкий момент, один нюанс, который почти повсеместно игнорируется "путиноведами", отечественными и зарубежными. Путинскую заявку на обновление политического курса власти, теряющей лицо, на некую "реформу реформ" обыкновенно огрубленно трактуют как попытку квазигегелевского соединения противоположностей - силы и свободы. Этого огрубления не избежал даже обычно столь чуткий к нюансам и обертонам Максим Соколов, который недавно объявил читателям примерно следующую формулу путинской стратегии: сверхмощное полицейское государство + сверхлиберальная экономика. Не довольствуясь формулами, Виталий Третьяков - по-латыни и по-русски - редуцировал эту стратегию до девиза: dego, vestra, bona. Что означает: ДЕеспособное ГОсударство [dego], ВЕликая СТРАна [vestra], БОгатая НАция [bona]. Все это по-своему мило и остроумно, но homo politicus сегодня есть не только, на русский манер, отзыв - на вызовы времени, на народные чаяния, но и непременно ответ - на коренные проблемы и задачи, вставшие перед обществом, перед государством.

Иными словами, вменяемая российская политика не возможна без рационального, а не только астрологического диагноза ситуации, в которой оказалась Россия в послеельцинскую эпоху, без рациональной социально-экономической и политической терапии, предполагающей принятие безотлагательных мер в экономике и государственном строительстве, и рационального же прогноза с выделением государственных приоритетов и общенациональных целей. Тонкость состоит в том, что, как показывает пристальный анализ предвыборных документов Владимира Путина и его немногочисленных пока еще высказываний после выборов, его президентская программа представляет собой попытку (вполне удачную или не вполне удачную - это другой вопрос) выйти за рамки двух господствующих в российском политическом мышлении диагностических парадигм и вытекающих из них сценариев развития России - либеральной и консервативной. Либеральная парадигма, которую в одном из предвыборных интервью авторизовал Григорий Явлинский, не будучи либералом в собственном смысле слова, заключается в истолковании современной России по модели Веймарской республики в Германии 20-х - начала 30-х гг. [Веймарской, потому что в Веймаре была принята в 1919 году учредительным национальным собранием конституция послевоенной Германии после падения второго рейха]. Здесь, как и во всем прочем, отечественные либералы повторяют зады западной, прежде всего американской русистики: "<...> Налицо явные моменты сходства между сегодняшней Россией и Веймарской республикой, существовавшей до прихода Гитлера к власти в 1933 году, - это потеря империи и статуса, экономический развал, исчезновение среднего класса и т.д. Часто возникал вопрос, как немецкий народ, цивилизованный и образованный народ, мог демократическим путем привести к власти Гитлера с его четкими планами войны и геноцида. Из самых разных ответов, может быть, самый лучший был самый простой: отчаявшийся народ совершает отчаянные шаги. Точно такое же может произойти и в России, с такими же печальными результатами" (Майкл Интрилигейтор, США). Пророча России, если она не склонится на либеральные увещевания, скорое тоталитарное будущее и объявляя Путина его предвестием, либералы аттестуют себя в качестве коллективного Спасителя. Самое меньшее, что можно сказать на сей счет, - это занимательно. Консервативная парадигма, каковой некий публицистический лоск придали Александр Солженицын ("Россия в обвале") и вторящий ему Леонид Бородин ("Царица Смуты"), во главу угла своей конструкции ставит аналогию между российской современностью и Смутным временем. Характерной чертой этой парадигмы является воинствующее антизападничество [воплощением пагубы западного влияния для ее, парадигмы, сторонников является Марина Мнишек, носителем - Самозванец Гришка Отрепьев]. Сходства между нынешней и "смутной" Россией отыскиваются повсюду - и там, и там развал государственной машины под согласованными ударами снаружи и изнутри; семибоярщина = семибанкирщина; и там, и там безвластие и экономическая разруха; и там, и там перспектива России связывается с государственническими силами, в качестве которых защитники консервативной парадигмы отождествляют сейчас единственно себя самих.

Фактически в политическом пространстве путинской программы снимается жесткое противостояние либеральной и консервативной парадигм. Прежде всего Путин расправляется с фатумом тоталитаризма или иностранной колонизации России, заявляя, во-первых, что "свой шанс мы не используем для диктатуры", а, во-вторых, что вся внешняя политика России будет впредь строиться исходя из национальных интересов страны. [Не с этим ли связан послевыборный реверанс Путина в сторону Евгения Примакова как твердого государственника и признанного защитника национальных интересов?] Путин, судя по всему, планирует в ближайшее же время взяться за реконструкцию государственной машины, совершенствование федерализма, укрепление исполнительной вертикали. В фокусе его внимания как стояли, так и будут стоять силовые структуры, на которые он постоянно опирается, военно-промышленный комплекс, чей потенциал предполагается использовать не только для оснащения ВС суперсовременным вооружением, но и для технического перевооружения гражданских отраслей производства. Деятельность государственных структур предполагается сосредоточить на следующих приоритетах: устранение грустного парадокса, когда в самой богатой в мире ресурсами стране большая часть населения живет за чертой бедности; защита рынка от незаконных интервенций чиновничества, бюрократии и криминалитета, возрождение личного достоинства каждого российского гражданина и всех их вместе во имя высокого национального достоинства страны, что предполагает радикальное изменение государственной позиции по отношению к соотечественникам в ближнем и дальнем зарубежье. Трудно возразить что-нибудь стоящее и против коронного лозунга Путина: сильное государство - свободная личность, - который, кстати, не противоречит ни догматике либерализма, ни догматике консерватизма в их современных редакциях. Можно что угодно утверждать об этой программе, кроме того, что она академична, не понятна массовому электорату. Путин, сдается, вытвердил наизусть одну из аксиом серьезной политики: политика там, где миллионы. Может быть, этим объясняется его явственно отстраненное отношение в ходе предвыборной кампании к разбившимся на станы и кланы политическим элитам, рвущимся в большую политику олигархам, телемагнатам и закулисных дел мастерам, ангажированным слоям интеллигенции. Путин, надо полагать, всерьез заботился о том, чтобы Президентом его избирали не в Давосе в узком кругу политических и финансовых авгуров, а на избирательных участках в России. Путинское политическое самоотождествление - это самоотождествление с Президентом всех российских граждан, да простится мне эта новелла. И еще об одном я хотел бы сказать хотя бы вскользь: о страхе перед Путиным и о бесконечно обсасывавшейся оппозиционными ему политиками и журналистами цифре в 25 процентов российских граждан, которые "боятся Путина". Прежде всего, не сегодня была проверена и не сегодня будет опровергнута житейская истина: единственное, чего стоит по-настоящему бояться, - так это самого страха. Далее, боятся по преимуществу те, у кого есть веская причина бояться. Наконец, симулируют страх те, для кого страх вышепоименованных боязливых граждан стал одной из козырных карт в предвыборных играх. Один из деятельных участников прошедшей избирательной кампании - на стороне Путина - высказал о последних следующие суждения ("АиФ", #12, март 2000 г.), в каковых многое мне кажется справедливым: "Свою предвыборную кампанию лидер "Яблока" Григорий Явлинский строил исключительно на страхе перед Путиным. В своих публичных высказываниях он совершенно определенно намекает на причастность и.о. Президента к взрывам жилых домов, подчеркивает его зависимость от окружения Ельцина и т.п. "Яблоко" выбрало игру неглубокую, но очень грязную. В результате электорат Явлинского состоит в основном из паникеров и пессимистов. Сегодняшнее "Яблоко" - это партия страха перед будущим". В итоге паникеров и пессимистов оказалось примерно в четыре раза меньше, чем 25 процентов электората, а Путин сделал в ночь после выборов немного картинный, но все-таки рыцарский жест - он зарезервировал возможности переговоров с Явлинским и его участия в исполнительной власти, если он будет работать в команде и в интересах дела, а не в интересах повышения своего собственного и партийного престижа. Не зря сложена на Руси поговорка: знал бы, где упасть, соломки бы постелил. Но мяч - на половине поля Явлинского.

И еще два замечания о выборах в Президенты как моральном событии. Чего-чего, а морализаторства в публичных выступлениях кандидатов и в отечественных СМИ было хоть отбавляй. Я даже не буду касаться здесь вызывающих у меня искреннее сочувствие попыток иных из кандидатов обновить арсенал мировой этической мысли своими собственными и своих советников-консультантов умственным рукоделием, например, такого свойства: "Человечество собственными действиями нарушило естественный [!] энергетический [!] баланс [!] Добра и Зла" [Манифест движения Умара Джабраилова]. Видна бухгалтерская искушенность автора или авторов, сказывается опыт составления балансов, но для обоснования и подкрепления вздорных этических новаций, вроде объявления нравственных ценностей добра и зла чем-то естественным и энергетическим, этого солидного интеллектуального капитала все-таки маловато. Хотя за написание слов "Добро" и "Зло" с почетным повышением первых букв я им весьма признателен. Где мораль, там и идеалы. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Журнал "Лица" провел опрос среди политически пробужденной публики опрос на тему "каким должен быть "идеальный Президент", и Леонид Радзиховский не преминул как истинно светский человек и обозреватель дать свой ответ: "Идеального будущего Президента России я представляю себе как подполковника ФСБ маленького роста, с искривленными губами и водянистыми глазами, специалиста по самбо и дзюдо, работавшего в Доме науки и техники города Дрезден. Ему неплохо почаще высказываться относительно того, кого он собирается замочить в сортире, но одновременно соблюдать гражданские права населения и делать все, чтобы российское общество оставалось открытым". Я преклоняюсь перед физиогномическим талантом г-на Радзиховского: ему бы на старом Арбате портреты москвичей и гостей столицы рисовать единым росчерком грифеля, а не тащить лямку колумниста в газете. Чувствуется и известного рода начитанность: не прошел мимо книги-интервью Путина "От первого лица", а ведь мог и проскочить. Вполне мог. И самообладание какое: заметно, что робеет перед Путиным, но держит марку защитника демократии и открытости до последнего дыхания. Ну как тут ни вспомнить знаменитую булгаковскую фразу из "Мастера и Маргариты": "Класс, класс!" - восхищенно кричали за кулисами". И меня нисколько не отпугивает то, что лицо портретированного стало похоже на грубо сработанную негритянскую маску.

И вот почему. Мне показалось, помстилось, что многое из того, о чем говорил Путин во время своих встреч с россиянами накануне выборов как о своих планах, он искренне стремится и будет стремиться сделать. Искренность в политике, тем более в российской, с ее неусовершенствованными грязными технологиями и колоссальными человеческими отходами, искренность есть симптом. Симптом уязвимости. А уязвимость не прощают. Так что, может быть, оно и лучше, что на людях Путин неизменно появляется в маске, столь виртуозно воссозданной в слове г-ном Радзиховским? Как знать. Как знать. Уязвимый Владимир Владимирович Маяковский, тезка Путина, как-то сказал по сходному поводу очень стоящую вещь: "Хорошо, когда в желтую кофту // Душа от осмотров укутана!" Ну, пусть не в кофту... Пусть.