Юрий Раковщик

В июне 1941 года я окончил 10 класс 167 школы, которая помещалась в Дегтярном переулке, соединяющем Тверскую и Малую Дмитровку. Я подал документы в Московский энергетический институт - как отличника, меня приняли без экзаменов.

В то лето отец, который 15 лет как не был в отпуске, все же решил им воспользоваться: он только что перенес операцию аппендицита и собирался поехать куда-нибудь в санаторий - например, в Кисловодск. Стало быть, войны мои родители не ждали...

У нас был приемник, по которому слушали новости - они тогда назывались "Последние известия". Утром 22-го кто-то из знакомых позвонил родителям - мы включили радио и услышали речь Молотова. В нашей коммуналке мне из комнаты родителей была выгорожена отдельная клетушка с окном, упиравшимся в стену соседнего дома. Помню себя смотрящим с неясной тревогой на клочок ярко-голубого неба.

Несколько позже по телефону меня вызвал в школу Володька Зиновьев, секретарь нашего комсомольского бюро. Допоздна мы с ребятами таскали из подвала книги и еще какие-то вещи, чтобы подвал можно было использовать как бомбоубежище.

В тот же день по Московской радиосети было объявлено военное положение, а в городе введено затемнение. Чем неподготовленные граждане завешивали окна в этот самый длинный в году день - я не знаю, но довольно долго мы ходили по близлежащим улицам и переулкам, проверяя, виден ли откуда-нибудь свет. Центр ведь был не просто жилым - в каждой комнате жило по семье, и потому в каждом окне светился висевший над столом оранжевый абажур (на самом деле чаще он был просто желтый).

Наверное, кроме моих ровесников, только историки помнят, что весной того года заместитель Гитлера по партии, партайгеноссе Рудольф Гесс, внезапно приземлился в воюющей с Германией Англии с непонятными для всех целями.

Скандал такого масштаба всегда порождает желание его осмыслить. Нападение Гитлера сделало это желание конкретным: на чьей же стороне теперь Англия?

Поздно вечером я засел за приемник, понадеявшись на свое довольно приблизительное, но все же знание английского. И я услышал - не более и не менее как историческую речь Черчилля.

Понял я ровно одну фразу, зато на тот момент - главную : "Мы будем бомбить Германию".

Через неделю мальчики из трех параллельных десятых классов уже ехали в дачных вагонах под Вязьму копать противотанковые рвы. Кажется, я учился в 10-А, потому что мой приятель Витя Авербах (сын уже расстрелянного критика и сидевшей в лагере дочери Бонч-Бруевича) был из 10-Б, а из В - другой приятель, Женя Пастернак, сын Бориса Леонидовича.

Вернулись мы чудом, после прорыва немцев под Ярцево.

Мама зашила мне в подкладку 200 рублей и адрес наших друзей в Новосибирске.

Ефим Динерштейн

Издавна утверждают, что "когда говорят пушки, музы молчат". Не берусь оспаривать эту истину, но мне кажется, что она все же требует корректив.

Есть в Польше небольшой город Сопот, ставший известным в послевоенные годы своими фестивалями эстрадной песни. Запомнился он мне тем, что соседствовали с ним деревни с весьма поэтическими названиями: "Гроссе кац" и "Кляйне кац" (большая и маленькая кошечка). Не помню сейчас в какой из них расположилась наша часть, да это и не столь важно. Знаменательно другое событие, случившееся теплой весенней ночью. Нас с немцами разделяло небольшое расстояние, и мы старались не портить друг другу настроение чередующимися перестрелками. Неожиданно на передовую выехал агитфургон и без всякого конферанса зазвучала "Темная ночь" в исполнении Марка Бернеса. Не успели утихнуть последние ее звуки, как с немецкой стороны раздалось требование: "Noch eine mall!" ("Еще раз!"). Никто не удивился, когда это требование повторилось еще раз. Дослушав песню в третий раз, немцы тихо прослушали затем и обращение Рокоссовского с предложением сдаваться. Не могу судить, сколь оно оказалось эффективно, так как бои за Гдыню были очень упорными, но музыку Н. Богословского и пение Бернеса немцы явно ценили.

В памяти и другой эпизод, свидетельствующий о силе "муз". Офицерам выдавали так называемый "доппаек". Самым ценным эквивалентом в нем был табак (солдатам выдавали махорку). Я не курил и отдавал его своим солдатам. Поэтому они ожидали его, загодя готовясь к предстоящему удовольствию. Но как-то раз случилось неожиданное: выяснилось, что ни у кого из них не оказалось даже клочка газеты под цигарку (немецкие газеты шли в ход для иной надобности). Все начали выворачивать карманы и вдруг обнаружилось, что у сержанта Наугольного сохранилась аккуратно свернутая часть газеты. Но когда ее развернули, то оказалось, что это статья И. Эренбурга, и он никак не может с ней расстаться, хотя и был ярым курильщиком.

А как ждали продолжения "Василия Теркина"! Война действительно приравняла "перо" и шпагу", и об этом нельзя забывать.

Ревекка Фрумкина

(Из книги "О нас - наискосок")

Предвоенная весна мне запомнилась каким-то особым чувством новизны, распахнутости и света. Реконструкция четной стороны улицы Горького была в основном закончена. Перед праздничными днями в огромных зеркальных витринах, как обычно, были выставлены чертежи и планы дальнейшего строительства. Мы с папой не спеша переходили от витрины к витрине, и папа рассказывал мне, где именно все это будет построено. Пуск очередной линии метро тоже был событием - мы обязательно ездили смотреть каждую новую станцию.

В ту весну мой отец много болел. Переезд на дачу откладывался. Впервые я проводила в городе конец мая и июнь. Я только что научилась ездить на двухколесном велосипеде и с наслаждением делала круги по свежему асфальту на площади против Моссовета.

Другим любимым занятием было бродить по переулкам между Никитской (улицей Герцена) и улицей Горького. Обычно через эти переулки я ходила в школу, поэтому там мне разрешали гулять одной. Реконструкция не коснулась этих мест. Во дворах небольших двухэтажных домов стояли лавочки и цвела сирень. На каменных воротах одного из особняков было выбито: "Свободен от постоя" (с твердым знаком). Это был, как я узнала позже, дом Огарева.

Однажды на темно-сером здании немецкого посольства я увидела большой флаг с белым кругом посередине, в который была вписана огромная черная свастика. Я вернулась домой в страхе и сказала папе, что в Леонтьевском переулке висит флаг с фашистским знаком! (Именно так дети тогда называли свастику.) Папа объяснил мне, что у них там, наверное, какой-то праздник и что так полагается.

Предчувствие беды, с которым, как я потом поняла, жил отец с момента заключения пакта Молотова - Риббентропа, мне не передалось. И это при том, что я до сих пор помню "Правду" со снимком, где Молотов рядом с Риббентропом идет по аэродрому, и папино возмущение тем, что Молотов идет рядом.

Нашей соседкой по лестничной площадке была Матрена Захаровна - вдова, заходившая иногда к папе за советом. Она растила одна дочь Лиду, замечательной красоты девочку немного старше меня, тоже учившуюся музыке. Однажды в июне - это было под выходной, 14-го, - она зашла к нам и сказала отцу, что собирается с Лидой погостить к родственникам в Белоруссию, в Оршу. Папа разгладил свернутую вчетверо вчерашнюю "Правду" и показал Матрене Захаровне в правом углу первой страницы небольшую заметку. Заметка называлась "Опровержение ТАСС". Там было сказано, что все сообщения о том, что на наших западных границах наблюдается сосредоточение немецких войск, - ложь и провокация.

Я в этот момент стояла за папиной спиной, прислонившись к высокой (для меня тогдашней) спинке стула, на котором сидел папа, и потому на всю жизнь запомнила эту газетную страницу и папины слова: "Не езжайте, Матрена Захаровна. Это война".

Матрена Захаровна все-таки уехала и оказалась в оккупации. Я помню ее уже после войны - седой и совершенно сломленной. Лида почти два года просидела в подполе, заваленная сеном. Проверяя, нет ли там кого, немецкий солдат проколол ей вилами руку. Рука зажила, но на музыкальную карьеру теперь уже не было надежды.

Тем не менее даже отец не думал, что все случится так быстро, потому что 21 июня мы наконец переехали на дачу. Это было серьезное мероприятие: хотя дача у нас была своя, на зиму там, кроме мебели, ничего не оставляли и даже снимали электросчетчик. Готовили на керосинках и потому из города, кроме кастрюль, тазов и прочей утвари, везли керосин в огромных, почти в мой рост, оплетенных бутылях. Папа ехал с грузовой машиной, потому что мама никогда не помнила дороги, а мы с няней - электричкой. Мама тоже приезжала поездом, но после всех нас, приведя в порядок квартиру.

Самым важным человеком в день приезда был электрик Вдовин, негромкий человек в гимнастерке, с совершенно красным от пьянства лицом. С утра 22-го папа отправился за ним в конец нашего поселка к постройкам, называвшимся тогда "бараки". Вернулся он один и сказал, что у кого-то громко работало радио и что-то такое он услышал, из чего следовало, что вроде бы будет выступать Молотов. Узнать что-нибудь более определенное можно было у нашего соседа Лужецкого - у него был радиоприемник, по тем временам большая редкость. Лужецкий жил наискосок от нас, совсем рядом со станцией. Папа взял меня за руку, и мы вышли из калитки. Не успели мы повернуть к забору Лужецкого, как на дороге появился запыхавшийся человек в берете, который на бегу крикнул папе, что и когда немцы бомбили.

Поворачиваясь, чтобы вернуться домой, папа сказал мне: "Ты, пожалуйста, не огорошивай маму". Что происходило дальше в этот и много следующих дней, я совершенно не помню. <...>.

Первым этапом нашей эвакуации был Дзержинск, небольшой промышленный город под Горьким. Ехали мы туда долго, старинным колесным пароходом. По дороге мы узнали, что Москву бомбили. В Дзержинске мы пробыли до конца октября 1941 года. Надо думать, что тогда и кончилось мое детство. Девочка, которая переходила улицу Горького только с няней, осталась в незнакомом городе одна. Я ходила в какую-то школу, сама спускалась в убежище, если тревога была днем, помогала выводить туда маленьких из детсада, который был в нашем дворе.

Дзержинск был построен вокруг химических заводов и в этом смысле мог бы считаться тогдашним аналогом каких-нибудь Набережных Челнов. Помимо самих заводов с их наполненными взрывоопасными веществами емкостями, кругом были огромные склады химического оружия - не знаю уж, какого именно. Город бомбили часто, кругом все горело, но особого страха я не испытывала - по малолетству и глупости. Ужаснулась я по-настоящему, когда в Москве 16 октября началась паника. Отец по делам службы числа 18-го поехал в Горький. Все шоссе было запружено людьми, уходившими из Москвы пешком. Каким-то образом вышел из этой медленно движущейся массы оборванный человек. Папа узнал в нем своего давнего товарища, Рашковского. Оба они, по рассказам отца, разрыдались. Рашковский шел пешком вторые сутки...

Сергей Казеннов, Владимир Кумачев

В канун 55-летия победы СССР и советского народа в Великой Отечественной войне появляется множество оценок этого события, причем диапазон оценок как никогда широк. По сути, мы имеем дело с попытками, более или менее квалифицированными, приспособить, адаптировать Великую Победу и, как говорили еще недавно, ее "всемирно историческое значение" к потребностям текущей политики. Здесь и примитивные, набившие оскомину, но оттого не вышедшие из обихода, "ледокольные" мотивы - кто кого опередил в своих коварных планах, спекуляции по поводу линии Молотова-Риббентропа, Ялты и т.д. И как вывод - имела место борьба двух зол и победа одного из них, на десятилетия разделившая Европу и задержавшая развитие человечества.

Другой блок оценок - попытки более "цивилизованного" осмысления Победы как Победы Народа в противовес разрушительной политике "мудрой ленинской", способной только на экспансию, показуху и жестокости. Делается, таким образом, попытка разложения истории на отдельные составляющие, из части которых складывается новая трактовка событий более полувековой давности, да и XX века в целом, а другая часть признается аномалией, издержками истории - и отбрасывается за ненадобностью.

Оба эти подхода были крайне популярны во второй половине 80-х годов и на протяжении 90-х. Они органично вписывались в политику и идеологию демонтажа коммунистической системы, бывшего СССР и в попытки интеграции "новой России" в мировое экономическое, политическое, идеологическое пространство. К сожалению, эта политика "большого скачка", желание перепрыгнуть из "тоталитарного прошлого" в демократическое завтра, освященные общечеловеческими ценностями и новыми подходами к осмыслению истории, оказались во многом нереализованными. В том числе, кстати, и по причине упрощенного, перевернутого прочтения событий полувековой давности, работающего на разрыв российского общества (да и всего постсоветского пространства), его исторического сознания, а не на объединение.

В самое последнее время получает "вид на жительство" в российской исторической науке и политологии и третий подход, заключающийся в стремлении дать объективную и комплексную оценку Победы СССР в Великой Отечественной войне. С прицелом как на имплементирование этого события в решение текущих политических задач российскими властными структурами, так и на обеспечение определенного идеологического и политического "задела" на перспективу в ходе проведения внутренней и внешней политики России.

Для этого подхода следует отметить ряд важных моментов, которые действительно могут оказаться полезными в построении новой идеологической парадигмы Государства Российского. Увы, реалии таковы, что после демонтажа коммунистической доктрины образовался идеологический, духовный вакуум, который заполнялся самым причудливым образом. А появившийся идейный мутант зачастую нес в себе негативный, разрушительный заряд. Необходимость внесения коренного перелома в это состояние дел касается и геополитического аспекта оценки Великой Победы, ее роли для осознания пройденного пути, перспектив развития СССР/России и для правильного понимания мирового процесса в целом.

Причем последний вопрос является архиважным. Даже сегодня, на рубеже веков и тысячелетий, в мире идут горячие дискуссии не только относительно нашего недавнего прошлого, но и дальнейших путей развития и средств их практической реализации. Это в полной мере относится к сфере межгосударственных, межцивилизационных отношений, поисков партнеров для коалиционного взаимодействия, впрочем, как и поисков оппонентов для обеспечения внутреннего единства и т.д. Другой аспект - оценка наиболее рационального сочетания на различных исторических отрезках, в различных условиях двух основных сторон, конкурирующих и взаимодополняющих способов экономической политики и развития - либерально-рыночных и государственно-мобилизационных.

Знаковый итог Победы - это то, что политически, цивилизационно разнородные, даже антагонизирующие силы в момент великих испытаний, столкнувшись с Очевидным Вызовом Очевидного Зла, смогли найти взаимопонимание и осуществлять скоординированную политику. Другое дело, что эта идиллия не могла длиться вечно, все равно впереди были Фултон, Корея, Берлинский и Карибский кризисы, Прага и т.д. Слишком уж разнородны, разновекторны были силы "большой коалиции". Что, повторяем, никак не умаляет способность объединенных наций проявить в годину испытаний здравый смысл и инстинкт само- и взаимовыживания. И этот опыт может человечеству еще пригодиться в будущем. Тем более, что Россия, находящаяся на стыке цивилизаций, на межцивилизационном евразийском разломе, безусловно окажется важным действующим игроком грядущего, вне зависимости от того, какой сценарий развития будет преобладать.

Нашей Победе ставят в укор то, что она, по сути, предопределила появление биполярного мира с соответствующими силовыми атрибутами и структурами противоборства на центральных участках и на геостратегической периферии. Что, якобы, серьезно задержало развитие мира, способствовало его милитаризации и породило большинство противоречий и противостояний, которые сегодня "цивилизованное человечество" вынуждено разгребать (например, на Балканах). Во-первых, эти выводы не соответствуют действительности, а во-вторых - была ли альтернатива в середине 40-х разделению мира, если только не видеть в ней третью мировую войну. Даже сегодня мир, в условиях экономической, политической глобализации, не способен выработать схему управляемого, бесконфликтного развития - слишком серьезны и не решаемы имеющиеся противоречия. В середине XX века и на протяжении всей его второй половины биполярный мир был, безусловно, меньшим из зол, он обеспечивал определенную стабильность (по многим оценкам - никак не меньшую, чем сегодня), состояние равновесия. Биполярный мир как бы законсервировал, "заморозил" несовершенную систему межгосударственных отношений, общественных отношений в целом до лучших времен, когда человечество стало бы способно применять свои амбиции, возможности, таланты в ином назначении, чем для ведения мировых войн. Более того, нарушение равновесия в ходе, например, Карибского кризиса, событий 1968 года в отсутствии биполярного сдерживания непременно привело бы к крупномасштабным, необратимым, разрушительным силовым конфликтам. Слава Богу, тогда пронесло.

По поводу появившихся в результате нашей победы разделительных линий на планете можно сказать следующее. Имело ли человечество, его "просвещенный авангард", экономические, политические, военные, наконец, технологические, да и идеологические (и имеет ли, кстати, сегодня) возможности для осуществления глобальных интеграционных процессов в интересах человечества, а не только группы избранных стран и элит? Напомним, даже Европа шла к нынешней интеграции полвека - и ей еще хватает проблем (а после Косова они только приумножатся). Так может быть, сложившаяся после 1945 года ситуация была меньшим из зол и с точки зрения процессов глобализации и формирования нового мирового экономического, политического порядка?

Что касается наших внутренних проблем, то зададимся тем же вопросом - была ли в послевоенные годы мобилизационной экономике с коллективистским мышлением альтернатива (причин касаться не будем, они множественны и, как всегда для России, противоречивы)? Имела ли Россия иной исторический опыт? И дело не в советских десятилетиях. Досоветский опыт России, включая, безусловно, и период "расцвета" российского капитализма, был глубоко тоталитарен, а потому непригоден именно в качестве опыта. Российское общество во многом, кстати, тоталитарно еще и сегодня - политически, экономически, ментально. Поэтому вызывает по крайней мере недоумение сослагательность оценок некоторых нынешних российских политиков и политологов, рассуждающих на тему, что дали бы России для ее развития несколько "мирных", демократических, а не тоталитарно-советских десятилетий. Россия не обладала бы ими и по известным внутренним причинам, не говоря уже о причинах внешних. Кто бы извне позволил России подобный эксперимент, если бы он был успешным, хотя бы в те же послевоенные годы? Кстати, это вовсе не риторический вопрос и для сегодняшней России - кому за рубежом нужно ее воссоздание на новой основе в качестве великой державы? Так что Победа не усилила и даже не закрепила "особый путь" нашего Отечества в тогдашнем современном ему мире, она только оформила и без того геополитически на тот момент предначертанное. России нужно освобождаться не от "последствий" Победы, а от многого другого, что глубоко сидит как в ней самой, в российской ментальности, так и от предубеждений к себе со стороны международного сообщества. Другой вопрос, удастся ли это, в силу объективных причин, да и нужно ли это бездумно делать.

Сегодня Россия переживает серьезнейший системный кризис, стоит вопрос о ее выживании, как на индивидуальном уровне, так и в качестве нации-государства. Причем очень существенным является то, что отсутствует идеологический стержень, столь необходимый для проведения целенаправленной политики, внешней и внутренней, в том числе - в деле государственного строительства, осуществления экономических преобразований, самоидентификации и объединения нации. В их поисках не обратиться ли - хотя бы в некоторых аспектах - к Победе, опыту ее достижения и послевоенного восстановления страны? И похоже, что Победа сегодня все более востребована властными структурами именно как символ единения: не только как общая память, но и как важный инструмент политики настоящего и будущего. Другой вопрос, что необходимо, все же, критически осознать, почему любая победа, тем более - наша Великая Победа, достается России всегда такими сверхусилиями, через такие жертвы и такую жертвенность, непонятные цивилизованному миру.

И еще один важный, достаточно непростой вопрос. Речь идет о судьбе постсоветского, точнее северо-евразийского геополитического пространства. Сегодня очевидно, что оно не является лишь случайным произведением имперско-советской политики, это объективная данность, формирование которой имеет закономерные причинно-следственные параметры. То, что вместе удалось победить внешнюю экспансию, пресечь попытку передела мира за счет СССР и населяющих его народов, должно найти еще свое теоретическое обоснование, пройти верификацию сегодняшними событиями. Что помогло выстоять - заградотряды и Приказ 227, какая-то мистическая сила или же неистребимые геополитические константы, особый северо-евразийский менталитет, мощный пространственный и нравственный тыл, другие особенности, имеющие поразительную устойчивость во времени и накрепко, навеки спаявшие народы бывшего СССР в неразделимое целое. И не это ли лежит в глубинной основе Победы? А поскольку бывшие советские республики с их проблемами в мировом сообществе не очень ждут, а если ждут, то на особых условиях и, все же, как второсортных партнеров, то проблема реинтеграции рано или поздно, в той или иной форме все равно встанет на повестке дня. И центробежные силы на постсоветском пространстве неизбежно сменятся центростремительными. В осознании этого, кстати, и залог качественно новых возможностей урегулирования многих нынешних конфликтов в пределах бывшего СССР.

Много полезного и актуального можно найти и постараться понять в нашей Великой Победе, при правильном, бережном и глубоком ее прочтении, для решения насущных текущих и перспективных задач развития новой России и ее функционирования в мировом сообществе. Нужно только действительно видеть в этом истинную потребность - и не использовать святое имя Победы для обслуживания сиюминутных политических интересов, снисходительно похлопывая по плечу еще остающихся с нами ветеранов-победителей.

Сергей Ромашко

История эта началась довольно давно. Еще в 70-е годы американский художник болгарского происхождения Кристо разработал проект упаковки Рейхстага. Кристо уже тогда паковал все подряд - запаковал даже небольшой остров. Рейхстаг стоял полузаброшенный у самой стены, разделявшей два мира, разрывавшей на части страну и город. И упаковка Рейхстага в этих условиях неизбежно наполнялась совершенно определенным политическим смыслом, даже если изначально это и не имелось в виду. Осуществить проект в то время не удалось (что характерно), остались только эскизы, изображающие закрытое огромным полотнищем здание.

Реализована идея оказалась только в 1996 году, когда от берлинской стены не осталось почти ничего. Почему так случилось и как Бундестаг принимал решение - об этом лучше поговорить в другой раз. Сейчас же только одно: конечно же, реально запакованный в серебристую ткань Рейхстаг смотрелся совсем не так, как это было бы два десятилетия назад. Сейчас это был больше туристический аттракцион (один из политиков, поддержавший проект, так и говорил: приедет множество туристов, и это отлично, а то в казне пусто...), содержательная острота пропала.

На днях в игру включились выставленные в РОСИЗО картины Виктора Николаева, подготовившего выставку "Рейхстаг" (куратор проекта - Алексей Михеев). Виктор Николаев действовал с той же подкупающей простотой, что и Кристо в Берлине. Он взял сделанные немецким фотографом Георгом Вильде фотографии упакованного Рейхстага и стал рисовать поверх фотоизображения. Появилась многослойная структура - своего рода палимпсест, в котором краски Николаева не уничтожают фотографический слой, но со всей ясностью показывают относительность претензий Кристо на существенную трансформацию реальности.

Выставка вряд ли планировалась к Дню Победы. Но так уж получилось, и от некоторых мыслей и ассоциаций трудно отвязаться - слишком уж они настойчивы. Вот например: почему в России никак не отреагировали на паковку Рейхстага? Ведь это здание в течение десятилетий было одним из символов Победы. Конечно, можно было бы сказать, что сейчас не до того, но ведь в других похожих (и даже менее значимых) случаях волнения бывают сильными. Может быть, потому, что это здание давно уже стало в России мифологемой, суть которой не поддается никаким внешним материальным воздействиям, пусть они даже столь внушительны своим масштабом, как у Кристо? Тот Рейхстаг, с красным знаменем, вышел в иное измерение, не имея ничего общего с серой приземистой махиной у Бранденбургских ворот, которая продолжала существовать, пусть и выброшенная на время из активной политической жизни, почти превратившись в призрак. Но это был совсем другой призрак, чем призрак Рейхстага Победы - тот Рейхстаг потому и не имел реального измерения, поскольку просто служил подставкой водруженного на нем знамени, которое и само парило где-то вне пространства и времени. Все эти пересечения и расхождения реального предмета и политико-символических протуберанцев, то и дело вокруг него возникавших, и выстраивают смысловой образ Рейхстага как одного из магических кристаллов немецкой - да и не только немецкой - политики ХХ века.

А вот теперь в Рейхстаге заседает Бундестаг. Но нас этим не удивишь. У нас вон Екатеринбург в Свердловской области находится, а Петербург - в Ленинградской. А сами мы бегаем с паспортами, на которых написано: СССР. В споре с Кристо нам в который уже раз удалось "подковать аглицкую блоху" и доказать, что мы и без особых технических ухищрений можем добиться большего, чем Западная Европа. С упаковкой у нас всегда было туговато. Зато были - и остаются, как показал Виктор Николаев, - свои, неожиданные решения. Только вот судьба Левши меня беспокоит.