"На том паровозе оказалась Маруся Никифорова - начальница анархистов - молодая пьянчужка и психопатка. Воспитанница Смольного института, а ныне атаманша в белой черкеске и лохматой папахе. Через неделю она приняла участие в бешеном анархистском бунте..."

Юрий Трифонов, "Отблеск костра"

Вас, видимо, не было на том паровозе? И это не так уж плохо. А то заехали бы черт его знает куда... Ведь вестимо - русские бунты бессмысленны и беспощадны. А анархистские русские бунты обыкновенных много бессмысленней, до беспредельности беспощадней, а к тому же еще и бешеные они.

В Европах не так. То есть там, само собой, и бомбы взрывали, и президентов стреляли, и на царствующих особ покушались, и банки экспроприировали. Но вот хоть сколько-нибудь схожий с русским анархистский бунт учиняли лишь дважды - в Барселоне в 1937-м и в Париже в 1968-м.

И - вот ведь любопытно - оба произошли в мае. То есть в нынешнем месяце мы отмечаем большие годовщины смут и мятежей. А отчего бы не отметить? Вот ведь и председатель Мао, уж на что далек был от анархической романтики, а все ж таки говорил: "Не надо бояться смут! Чем больше смут, тем лучше. Сколько бы смут не было, в конечном итоге их характер выявится и все станет ясным. Никаких смут не следует бояться".

Ну они и не боялись. И устроили. Получилось очень буйно, но все ж таки давно. И потому вспоминать об этих мероприятиях норовят все больше в юбилейные годовщины. Но, как выяснилось первого мая года 2000, когда в Лондоне, Берлине и Цюрихе вовсю беспредельничала леворадикальная молодежь, вспоминать о них нелишне безотносительно к круглым датам.

В мае, например, 1988 и 1998 годов западные СМИ просто исписались про "красный май" в Париже (про Барселону вспоминали меньше - ну забыли просто, не актуально уже), а вот Париж! О, Париж! Во-первых, многие еще помнят, а во-вторых, там же сам Жан-Поль Сартр к бунтующим студентам прямо в Сорбонну приходил и объяснял, что все они делают правильно. А они ему в ответ: "Спасибо, Жан-Поль, на добром слове. А теперь посторонись. Типа мы сейчас вон тот Ситроен будем переворачивать и вон ту витрину колошматить. И вообще, сейчас как нагрянет полиция, как даст по башке... Ну нам-то это только в кайф, а вот тебе... Не молодой ведь уже мужчина. Хоть и философ".

Там была у них такая троица Даниель Кон-Бендит (ведь вот - сам немец, а кровь горячая!), Ален Жейсмар и Жак Соважо. Они и были всему главные зачинщики.

Впрочем, на самом деле нет особой нужды пересказывать ход тех событий, специально перечислять персон, принимавших в них изрядное участие или заниматься социо-политическим анализом: дескать, в чем причины гошистского восстания весны 68-го, каковы были такие-то и сякие-то ресурсы молодежного контрсистемного движения и что было бы, если б состоялся союз коммунистов и профсоюзов с новыми левыми.

Или вы полагаете, что с гиканьем и свистом атаковать женские общежития (ну разве не была чудовищной система, диктовавшая раздельное проживание студентов и студенток прекрасной Франции?) - маловато для старта полноценной европейской революции? Не отсюда ли растут длинные и красивые ноги протеста против тоталитарного подавления, общества потребления и коварства замшелой бюрократии? Не-е-ет, именно такое начало пришлось в самый раз. А Рыжий Дани, как прозвали Кон-Бендита сообщники и журналисты, заваривши эту кашу, даже и ведать не ведал, чем все обернется. Хотя, конечно, он, мятежный, жаждал бури. Ну а теперь вот нашел покой - во вполне респектабельном статусе "зеленого" германского политика.

Но тогда юные французские анархисты мало беспокоились о собственном будущем, равно как и о всеобщем. Их интересовало светлое настоящее. "Мы не задумываемся о политической системе будущего, - втолковывал интервьюерам Жак Соважо. - Мы утверждаем только, что хотим систему, которая положит конец эксплуатации... Грядущее общество образуется само по себе". Так примерно вышло тогда в Сорбонне. "Когда университет остался без ректора, - вспоминал Ален Жейсмар, - тут же автоматически возникли идеи автономии и комитеты "Учащиеся √ профессора", которые взяли руководство на себя..."

Правда, никто и ничему уже не учил и не учился. Вместо того преподаватели - анархисты, троцкисты, последователи Мао и прочие левые интеллектуалы, которых оказалось в Сорбонне в избытке, - отменно организовывали бурные дискуссии. Студенты же увлеченно строили баррикады. Вон на улице Гей-Люссака было построено аж целых шесть. И не затем, чтобы задержать полицию. Им просто нравилось валить в кучу всякое подручное барахло, своими руками творя символы протеста.

В то время, когда сама история повелевает быть реалистами и требовать невозможного, провозглашая бессмертный девиз "Смерть дуракам!", древние переулки и аудитории превращаются в поля сражений. Был я там, на улице Гей-Люссака. Хорошая улица. Удобная для обороны мифологических объектов и провозглашения постулатов вроде "Все предшествующие экономические оппозиции, как то: город - деревня, труд умственный и физический, работа - отдых, необходимое - излишнее, - отменяются... Вся традиционная экономика прекращает свою деятельность".

Вот всегда с ними так! Анархисты да народники вечно тем отличались (и отличаются) от своих марксистских собратьев по новой левой, что всегда очень спешили. Вон сегодня вся традиционная экономика действительно потихоньку прекращает свою деятельность. И фабрика действительно уступает университету, исследовательскому и информационному центру, свою роль центра системы производства. И накопление прибыли и вправду как никогда прежде зависит от меры накопления знания...

Уличные столкновения происходят теперь по совершенно иным поводам. Стремления, отраженные в прокламациях мятежников, воплощаются в постиндустриальную жизнь. Стремления же, в документах не отраженные, уже давно, хоть вряд ли и полностью, воплотились. Среди них - включение в экономическую и управленческую систему в качестве ценных и ценимых ею оперативных элементов.

Ситуация, сложившаяся той весной во Франции (как и в Штатах, и в Швейцарии, и в ФРГ и прочих краях Первого мира), молодых интеллектуалов и будущих специалистов решительно не устраивала. Им казалось, что в мире и в жизни все хорошие места уже заняты. Везде, где принимали решения, контролировали (пусть частично) ресурсы, получали хорошие деньги, обретали имя, репутацию и возможности, - сидели старики. То есть те, кому за тридцать пять. Fucking истеблишмент. Штаб-квартиры транснациональных корпораций, правительственные учреждения, академические и культурные институции отнюдь не были закрыты для них наглухо.

Просто эти структуры не предлагали (да и само их устройство не предполагало) перспектив быстрого карьерного роста, высокого социального статуса и соответствующего качества жизни для выпускников университетов, лицеев и колледжей. Система даже не обращала на них должного внимания. А им всего этого не просто очень хотелось. Им было очень нужно. Поскольку жизнь начинала гуманитаризироваться. И в молодой среде были крайне остры предчувствия и предвестия перемещения старой индустрии и присущих ей структурных отношений в Третий мир. А им хотелось остаться в своем. И добиться в нем успеха. И, стало быть, неизбежно приходилось вступать в диалог с системой.

А система, как известно, вообще сool, почти как Будда. Ее внимание так просто не привлечешь. Ее ценности и приоритеты вполне кинетичны, но стандартны. Она равнодушна к призывам. Она сопротивляется попыткам использовать ее конвенциональным путем. Она реагирует только на жесткие вызовы и вступает в отношения только с теми, кто их бросает.

Тогда, тридцать два года назад, вызовом хоть сколько-нибудь адекватным задаче, могла стать лишь атака на традиционный но стремительно устаревающий антураж, удобный и привычный для поколения родителей. На государственный флаг. На символы потребления. На мифы стандартизации. На легенды политики. На химеры культуры.

Что можно было всему этому противопоставить? Сожжение знамени. Разгром шикарных бутиков. Отказ от галстуков. Оккупацию учебных заведений. Драку с полицией. Свободную любовь на лужайке. Рок-н-ролл. Анархизм, мегафон и имитацию хаоса. Если что и цепляет систему, так это ужас хаоса.

Советские политологи и публицисты семидесятых любили ругать Герберта Маркузе именно за то, что он полагал анархо-левацкий студенческий мятеж явлением не идеологическим, но онтологическим - взрывчатой смесью политического, морального, сексуального и интеллектуального неприятия рамок, установленных прошлым.

Резкая критика бунта (и как такового, и как концепции) старыми левыми - коммунистами на Востоке и на Западе - была лишь отчасти продиктована их неспособностью подмять его под себя и направить в удобном для них направлении. Им было по определению чуждо стремление нового поколения к радикальному ускорению темпов собственной социальной самореализации. И в этом своем неприятии советские и просоветские комментаторы и критики "красного мая", морально избивавшие юных протестантов за их нежелание признать руководящую роль рабочего класса и "партий нового типа", проявляли свою поколенческую солидарность с правительствами стран победившего капитализма, посылавшими полицию захватывать университеты.

В этом плане введение жандармов Фуше в Сорбонну (даже нацисты, оккупировавшие Париж не решались на подобное попрание священных принципов) и вторжение в том же году танков Варшавского пакта в Чехословакию - явления одного порядка. Энергии глобальной структурной революции, носителями и провозвестниками которой, быть может (а, скорее всего - наверняка), не ведая того, стали студенты Парижа и Праги, было противопоставлено прямое насилие тех, кто инстинктивно ей противился.

И их конец был пусть и отдаленно, но схожим.

В том же 1968 году основатель Пятой республики генерал де Голль, на протяжении десятилетия возглавлявший французское правительство, ушел в отставку, ибо оказался - да и не мог не оказаться - не способен осуществлять управление обществом, вставшим перед новыми культурными, технологическими и социальными возможностями, которых он просто не видел. Черно-красные знамена и слезоточивый газ парижского мая обозначили порог, за которым можно было переходить к их реализации...

А чуть более чем через двадцать лет развалилась семидесятилетняя машина, раздавившая обещания Пражской весны. Ее крах стал еще одним свидетельством того, что столь старые, отказывающиеся меняться и обновляться механизмы неизбежно разрушаются.

А что же бунтари-мятежники? Французские (равно как и западногерманские, скандинавские, итальянские и далее на Запад - вплоть до американских) в большинстве своем реализовали заветный шанс, который так метко отстаивали булыжниками и "коктейлями Молотова". Добившись всего, к чему стремились, они в 70-80-е годы с горечью взирали на меньшинство, ушедшее в кровавое террористическое подполье и там уничтоженное.