Важнейшим соглашением по контролю над вооружениями в период холодной войны стал договор 1972 года об ограничении систем противоракетной обороны (ПРО). Титаническая борьба за заключение этого договора, в котором запрещалось создание всех (за единственным для каждой стороны исключением) антибаллистических систем, заняла - от разработки концепции и до ратификации - целых десять лет; на разных этапах к ней подключилась целая армия государственных служащих и активистов борьбы за разоружение.

В первых трех главах описывается участие автора в этой борьбе в течение того же десятилетия. Первая глава посвящена началу его деятельности в 1962-1964 годы, когда был выработан исходный принцип ("первыми не начинать") в отношении разработки систем ПРО. В 1963 году автор написал доклад о различного рода ограничениях систем ПРО и представил его русским на международной конференции.

Следующая статья автора была признана настолько важной, что ее послали высшему руководству министерства обороны США; кроме того, автора пригласили представить ее на самой важной неофициальной встрече американских и советских ученых, проходившей в то время.

Глава 1

Первые мысли о системах противоракетной обороны

Моя десятилетняя одиссея, посвященная борьбе за заключение американо-советского договора по системам противоракетной обороны, началась в 1963 году. Я живо помню тот момент, когда в мансарде моего дома в Эльмсфорде, штат Нью-Йорк, одна мысль пронзила меня, как удар током.

Если удастся, подумал я, тем или иным способом убедить русских, которые, как сообщалось, экспериментировали с системой противоракетной обороны около Таллина в Эстонии (входившей тогда в состав СССР), прекратить строительство таких систем, то и Америку можно будет убедить отказаться от создания собственной системы. Тогда обе стороны смогут избежать бесцельных затрат на эти дорогостоящие и неэффективные сооружения, строительство которых - что опаснее всего - подхлестнуло бы интерес каждой из сторон к разработке наступательного ракетного вооружения.

Эта идея увлекла меня гораздо больше, чем та работа, которой я был тогда занят. Дело в том, что мой приход в марте 1962 года в Гудзоновский институт оказался для меня довольно драматичным. Директор и основатель института, неподражаемый Герман Кан, встретил меня следующими словами: "Джереми, у нас тут возникли сложности с контрактом, который нужно было выполнить за год. Мы заключили его девять месяцев назад, но пока не написано ни слова. Теперь, когда Вы у нас работаете, мы его поручим Вам. От Вас не ожидается ничего грандиозного - достаточно, чтобы проект был просто хорошим". Мой ужас усугубился тем, что в основе контракта, заключенного с отделом гражданской обороны (ОГО) министерства обороны, лежала излюбленная идея Кана: стратегический план эвакуации американских городов.

Герман рассчитывал убедить Советы (его проект носил название "гипотетическая вероятность первого удара"), что если они вторгнутся в Западную Европу, то Соединенные Штаты могут в ответ первыми нанести ядерный удар. Предусмотренная стратегией эвакуация городского населения, объяснял он, придаст этой угрозе весомость и правдоподобие, потому что при этом большинство граждан Америки будет защищено от прямых последствий ответного ядерного удара Советов.

Для либерала вроде меня, который тогда возражал даже против вполне разумной программы создания зонтиков от радиоактивных осадков, этот проект представлялся адским изобретением. Я даже всерьез рассматривал для себя возможность возвращения на должность математика-исследователя в Стэнфордский научно-исследовательский институт. Мне до сих пор вспоминается, как я, горестно схватившись за голову, сижу на крыльце в Эльмсфорде и обдумываю такой вариант.

Однако я все-таки решил остаться и разработал схему, согласно которой весь северо-восток США удавалось, по крайней мере на бумаге, эвакуировать за три дня с помощью автомобильного и железнодорожного транспорта. Когда я позже выступал в Пентагоне перед ОГО, его руководитель спросил меня, сработает ли, по моему мнению, этот план.

"Я очень рад Вашему вопросу, - ответил я. - Нет, думаю, не сработает!" Для меня было большим облегчением узнать, что сотрудникам ОГО чужд полет фантазии Германа и что мой труд не будет использован и не принесет вреда.

Каким образом двадцатишестилетний свежеиспеченный доктор математических наук попал в такое сложное положение? Дело в том, что мой сосед по комнате в студенческом общежитии и шафер на моей свадьбе, выдающийся экономист Сидней Дж. Винтер, работал в корпорации РЭНД - "мозговом тресте" ВВС, основанном после второй мировой войны. Он-то и порекомендовал меня Герману, когда тот собрался уйти из РЭНДа, чтобы организовать свой собственный институт. Потом Сид заставил меня приехать в РЭНД и встретиться с Германом, который, по его словам, был влиятельным лицом и на которого я мог бы, в свою очередь, положительно повлиять.

Шел 1961 год, грозовые тучи холодной войны уже сгущались: готовилась блокада Берлина, плавно перешедшая в Карибский кризис. Спасение мира, пусть даже с помощью Германа Кана, представлялось мне гораздо более важным делом, чем все, чего мои скромные математические способности позволяли достичь в Стэнфордском институте. Я согласился переехать сразу же после того, как моя жена Би-Джей тоже защитит диссертацию по математике в Стэнфордском университете. Это решение далось мне с большим трудом, потому что большинство моих друзей и родственников относились к Герману Кану резко отрицательно.

Кан стал известным после прочитанного им трехдневного курса лекций, в основу которого легла его книга "О термоядерной войне". Он был чуть ли не единственным человеком, полагавшим, что в отношении ядерной войны можно и нужно строить стратегические планы. Он единственный считал, что эту войну можно выиграть. Либералы изумленно вопрошали: "А существует ли Герман Кан?"

Герману, однако, нельзя было отказать в уме. Сид называл его самым умным правым, которого он когда-либо встречал. Говорили, что когда Герман в 1942 году проходил стандартное для призывников тестирование, он получил самый высокий балл среди всех тестировавшихся до него. Он был очень проницателен, но при близком общении напоминал преуспевающего продавца подержанных автомобилей. Друзья считали Германа Кана необычайно мудрым. Невысокий и очень толстый (он весил около 160 килограммов), Кан притягивал к себе людей своего рода интеллектуальным обаянием. Он всегда был "заряжен", постоянно сыпал анекдотами и выступал с импровизированными мини-лекциями, превращавшимися в настоящие спектакли.

Он верил, что подобно Богу, создавшему человека из глины, сможет сделать стратегов из простых смертных, поэтому у него не было потребности, а точнее - желания, приглашать видных специалистов. Из-за этого он еще больше подавлял своих сотрудников: хотя он и поощрял дискуссии, мало кому удавалось отстоять свое мнение, если оно отличалось от мнения Кана.

Вскоре после моего прихода в штат встал вопрос о получении допуска к секретным документам. Впервые эта проблема возникла передо мной на четыре года раньше. В 1958 году после первого года обучения в аспирантуре нам с Би-Джей предложили поработать летом консультантами в престижной корпорации РЭНД в Санта-Монике, штат Калифорния. Это сулило прекрасную зарплату в размере 25 долларов в день и превосходные рабочие условия. Мы получили временный допуск к секретным документам, который был необходим для работы в здании РЭНДа.

Сотрудничество прошло успешно. Под эгидой РЭНДа я даже опубликовал в то лето две статьи: одну о новом методе линейного программирования, а другую об экономическом арбитраже. Нас пригласили поработать и на следующее лето, но 12 мая 1959 года мы узнали, что министерство военно-воздушных сил аннулировало наши временные допуски.

В отделе специальных исследований (ОСИ) министерства военно-воздушных сил меня допрашивали под присягой, задавая вопросы о моих взаимоотношениях с отцом, И.Ф.Стоуном, известным журналистом. Такие беседы требуют бдительности. Иногда напечатанный официальный текст полностью противоречил тому, что я очевидным образом намеревался сказать. Вот пример того, как, поставив точку там, где в устной речи подразумевалась запятая, они полностью изменили смысл моего высказывания:

"Вопрос: Оказывает ли отец влияние на Вас или на Ваш образ мыслей?

Ответ: В той степени, в какой это может сказать о себе любой человек. [sic!] Мои политические взгляды принадлежат мне".

По слухам, а также согласно полученному мною в 1977 году ответу на запрос, сделанный в рамках Закона о свободе информации, у ОСИ не было компрометирующих сведений в отношении меня лично - я был молод и далек от политики. Однако меня лишили допуска, и я не смог снова работать в РЭНДе.

Благодаря тому, что Герман взял меня на работу, а также, возможно, благодаря репутации Гудзоновского института ситуация с допуском изменилась, и, наконец, вооружившись носовым платком, я снова отправился в недра Пентагона, где подвергся допросу со стороны подполковника, капитана и гражданского сотрудника министерства.

Мои собеседники были вежливы, молоды и демонстрировали полную политическую наивность. Они хотели, чтобы я объяснил, почему мой отец выступал против Комитета по антиамериканской деятельности и новых законов о прослушивании телефонных разговоров. Я упомянул о том, что Белый дом недавно воспользовался его репутацией честного журналиста, процитировав в докладе о Кубе его высказывание, сделанное после поездки в эту страну, о том, что "на Кубе чувствуется душок восточно-европейских государств-сателлитов".

Так или иначе, через два месяца я получил наконец допуск, причем допуск самой высшей категории. (Два года спустя, после ухода из Гудзоновского института, я решил отказаться от этого допуска. Без него мне было проще ездить в Советский Союз и свободно писать о контроле над вооружениями, потому что не возникало вопроса о неправомерном использовании секретной информации.)

Самый опасный эпизод холодной войны - Карибский кризис - произошел в октябре 1962 года, через полгода после моего прихода в Гудзоновский институт. Для всех, кто работал в подобном мозговом тресте, этот инцидент четко показал реальность эскалации конфликта и тех сценариев, которые тогда были в большом ходу. Поэтому после знаменитого выступления президента Кеннеди 22 октября, когда он сказал: "Мы будем рассматривать любую ракету, выпущенную с Кубы по любой стране западного полушария, как нападение Советского Союза на Соединенные Штаты, требующее от нас ответного удара по Советскому Союзу", - я немедленно отправился в Принстон, где Би-Джей участвовала в конференции, чтобы быть рядом с ней в эти, возможно, последние для мира мгновенья.

Примерно в то время, когда произошел Карибский кризис, президентом Гудзоновского института стал Дональд Дж. Бреннан, специалист по контролю над вооружениями (за Германом же остался пост директора). Бреннан был очень высоким человеком, исповедовавшим, несмотря на свою ярко выраженную прусскую внешность, более близкие мне взгляды. Герман и Дон вообще были полной противоположностью, не только политически, но и физически. Символом института того времени могла бы стать эмблема Нью-Йоркской всемирной выставки 1935 года: башня (Дон) и сфера (Герман). Они легко договорились о введении в Гудзоновском институте такого правила: "Все служащие, весящие более 136 килограммов или имеющие рост более 193 сантиметров, могут ездить в командировки первым классом".

Под руководством Германа Гудзоновский институт проводил обширные, зачастую не стоившие выеденного яйца, исследования, которые ценились за "сверхидею", позволявшую оправдать контракт. Например, военные заказали исследование об антибаллистических ракетах, которые их очень привлекали. Главным достоинством проведенного институтом исследования было изобретение "нового" аргумента в защиту ПРО, который мог оправдать затраты военных на проведение этого исследования.

Что это был за новый аргумент? Как утверждалось в исследовании, защита антибаллистическими ракетами сталелитейных заводов и других важных объектов обеспечит их работоспособность после окончания войны, в противном же случае неминуемо резкое падение производства. Это был прекрасный пример характерной для Германа извращенной аргументации, со ссылками на гипотетические и экстремальные ситуации. Я возразил, что я - против антибаллистических ракет и не хочу работать над исследованиями такого рода. Герман парировал: "Прекрасно, мы можем провести исследование для Агентства по контролю над вооружениями и по разоружению" (это агентство относилось к ПРО враждебно). Для руководителя политического института, стремящегося обеспечить средства для его существования, все было совершенно ясно. Однако мне такой подход казался слишком меркантильным, хотя я и был рад выполнить исследование для Агентства по контролю над вооружениями и по разоружению.

После того знаменательного "электрического удара" в Эльмсфорде моим основным занятием стало предотвращение гонки вооружений в области ПРО. Я быстро подготовил для проходившей в Мичигане конференции доклад под названием "Должен ли Советский Союз создавать противоракетную систему?". Там говорилось, что Соединенным Штатам следует воздержаться от создания системы ПРО в том (но только в том) случае, если Советский Союз прекратит разработку своей системы. Реакция Дональда Бреннана на статью была благоприятной. Поскольку он был редактором книги, считавшейся своего рода библией по контролю над вооружениями, именно он, в первую очередь, мог судить о том, насколько важными и оригинальными были изложенные в статье соображения. К моему восторгу Бреннан попытался привлечь к ней интерес министра обороны. Вот ради чего я пришел в Гудзоновский институт!

В написанном 3 декабря 1963 года письме Адаму Ярмолински, который тогда был специальным помощником министра обороны Макнамары, Бреннан утверждал, что статья "достаточно важна и интересна, чтобы предложить ее вниманию министра". В статье, пояснял он, "весьма убедительно" и "с тщательным историческим обоснованием" утверждается, что Советы не должны продолжать разработки. Не хочет ли Ярмолински внести в статью какие-либо изменения или показать ее господину Макнамаре, прежде чем документ будет представлен русским?

Реакция Германа Кана была более скептической. Он поддерживал разработку ПРО и считал, как и многие в то время, что все новые технологии обречены на внедрение. Герман послал меня в Принстон поговорить с астрофизиком Фрименом Дайсоном, который тогда входил в совет директоров Гудзоновского института.

Держа в руке шляпу, я предстал перед знаменитым профессором Дайсоном, который принялся объяснять мне, что любовь русских к обороне обусловлена исторически и что не нужно мешать им сорить деньгами в свое удовольствие. Проблема в том, возразил я, что по политическим соображениям Соединенные Штаты будут вынуждены разработать в ответ собственную систему ПРО. Я был поражен откровенностью и простотой ответа профессора Дайсона: "Об этом я не подумал!"

Вернувшись в Гудзоновский институт, я подготовил к 12 декабря 1963 года шестидесятистраничный документ "Противоракетная оборона и контроль над вооружениями". В нем я предлагал на основании "молчаливых договоренностей" придерживаться принципа "первыми не начинать разработку ПРО" и советовал министру обороны обнародовать на открытом заседании предполагаемые расходы Советов на систему ПРО. Кроме того, я рекомендовал рассекретить имевшуюся в министерстве обороны информацию о тщетных и неэффективных усилиях Советов по укреплению обороны в прошлом.

Далее в статье говорилось, что какие-нибудь "ложные цели легко насытят советскую систему ПРО" и в качестве одной из возможностей упоминались небаллистические ракеты. Предлагалось также пригрозить строительством собственной системы ПРО, которая "снизит мощь советских наступательных ракет или потребует от Советов дополнительных ресурсов, чтобы не отстать". (Именно этот план был назван впоследствии сотрудниками президента Рейгана его программой звездных войн!)

За несколько лет до этого Бреннан счел Пагуошскую конференцию, организованную учеными в 1955 году в рамках международного движения за мир и в 1977 году получившую Нобелевскую премию мира, слишком многонациональной для ведения по-настоящему приватных бесед. Поэтому он призвал организовать двустороннюю американо-советскую комиссию, своего рода Пагуош для узкого круга. Ее председателем стал биохимик из Гарварда Поль Доти. В начале 1964 года Бреннан сообщил мне, что группа Доти готова заплатить мне тысячу долларов (пять тысяч в пересчете на современные деньги) за использование моей статьи на грядущей встрече с русскими, которая должна была состояться в конце весны в Бостоне. Согласен ли я? Да! Но только в том случае, если смогу сам выступить с докладом. Доти неохотно принял условие.

Примерно в это же время я решил собрать всех 35 сотрудников института и прочитать им доклад на тему "Невероятность гипотетической вероятности первого удара". ("Гипотетическая вероятность первого удара", как уже упоминалось, была любимой силовой позицией Германа - правдоподобная угроза атаковать Советский Союз с использованием стратегических вооружений в ответ на какую-либо провокацию в Европе. Понимая, насколько сложно сделать такую угрозу правдоподобной, он выдвигал тезис о том, что мы должны сделать ее по крайней мере гипотетически вероятной. Мне же это представлялось невозможным.)

Мое выступление имело беспрецедентный успех. Я хорошо изучил применяемую Каном тактику шуток, намеков и цитат и тщательно подготовился. У меня были ответы на все возражения Германа, и это был первый случай, когда мне удалось одержать над ним верх. Тем не менее, этот успех только усугубил мое неприятие Гудзоновского института и всей подобной деятельности в целом. Я уволился, даже не подыскав себе нового места, и начал писать книгу с изложением своих взглядов, после чего собирался вернуться к занятиям математикой.

Работая дома, я быстро написал первую главу о "мерах разоружения, касающихся бомбардировщиков", которую широко разослал стратегам, правительственным чиновникам и тому подобным людям. Мне было очень приятно получить любезное письмо от помощника министра обороны по системному анализу Алена Энтховена, несмотря на то, что в своем письме он перечислял многочисленные политические препятствия, стоявшие на пути этих мер. Наконец-то кто-то меня слушал.

Еще важнее было то, что сразу две организации - принстонский Центр международных исследований, который возглавлял Клаус Кнорр, и гарвардский Центр международных дел в лице Томаса К. Шеллинга - предложили мне поработать у них год в качестве научного сотрудника. Я выбрал Гарвард.

В конце весны 1964 года исследовательская группа Доти встретилась с русскими. С американской стороны к Доти присоединились Генри Киссинджер, бывший тогда гарвардским профессором, специалистом по стратегическому анализу, Маршалл Шульман, впоследствии ставший старшим советником по Советскому Союзу при госсекретаре Сайрусе Венсе, и Джером Б. Визнер, который был советником по науке при президентах Кеннеди и Джонсоне.

С советской стороны присутствовали Н.Таленский, советский генерал (на самом деле он был специалистом по советской военной истории), М.Д.Миллионщиков, академик и вице-президент советской Академии наук, Василий Емельянов, металлург, бывший главным конструктором танковой брони во время второй мировой войны, а позднее - советским представителем в Международном агентстве по атомной энергии (МАГАТЭ), и И.Седов, считавшийся одним из основных деятелей советского военно-промышленного комплекса.

Услышав мое мнение о том, что Советский Союз не должен строить ПРО, генерал Таленский объявил, что это не что иное, как ультиматум, и если так будет продолжаться, он покинет зал. Я был поражен. Маршалл Шульман, отличавшийся большой дипломатичностью, объяснил, что мое высказывание было не угрозой, а просто предупреждением, что Соединенные Штаты неизбежно отреагируют на создание советской системы ПРО.

Не сдавшись, после заседания я подошел к Миллионщикову и сказал: "Ну, по крайней мере, один советский академик согласен со мной: вот цитата из Арцимовича, где он говорит, что оборонительные сооружения могут оказаться хуже наступательных".

Миллионщиков ответил: "Арцимович всегда со всеми спорит".

Позже Киссинджер рассказал русским подходящий к случаю анекдот, который им страшно понравился: техасский шериф дубасит группу коммунистов, а один из них кричит: "Не бейте меня! Я - антикоммунист". Шериф продолжает экзекуцию со словами: "А мне плевать, какой ты коммунист!"

На следующее утро за завтраком Емельянов повторил этот анекдот и сказал мне дружелюбно: "Вот и Вы так, Стоун: Вы не разбираете, ракетные или противоракетные силы, Вы сражаетесь и с теми и с другими". Он попал в точку. (И оказался надежным союзником.)

Емельянов сделал еще одну важную вещь. Он рассказал нам с женой, что сам выучил английский во время поездок по Москве, сидя за спиной шофера на заднем сидении автомобиля, когда ему было уже за шестьдесят. И что поэтому я тоже наверняка смогу выучить русский. Я не был готов взять на себя этот тяжкий труд, но не преминул попросить об этом жену. Что она и сделала, начав тут же с посещения летней школы в Гарварде в 1964 году и пройдя интенсивные летние курсы в 65-66-м годах в Виндомском университете в Патни, штат Вермонт. В последующие пять лет знание Би-Джей русского языка сыграло ключевую роль в моих усилиях по продвижению договора по ПРО.

Глава 2

Гарвард становится базой для проведения кампании против ПРО

В Гарварде с 1964 по 1966 год, пока Би-Джей учила русский язык, были написаны две книги по контролю над вооружениями, а также довольно много статей, посвященных, в основном, заключению договора по ПРО; в 1964-м произошла первая поездка автора в Москву, цель которой состояла в том, чтобы убедить Советы не создавать систему ПРО.

В июне 1964 года я поселился при гарвардском Центре международных отношений и стал работать над книгой. Кроме того, я подготовил целую серию меморандумов для группы Доти, на которую стремился произвести впечатление. Одновременно я продолжал писать о современном состоянии систем ПРО.

К сентябрю 1964-го Гарольд Браун, впоследствии ставший министром обороны, а в то время руководитель управления разработки и проектирования оборонных сооружений министерства обороны, пришел к выводу, что "в обозримом будущем" стоимость системы ПРО будет "значительно больше", чем дополнительные затраты СССР, необходимые для ее преодоления, поскольку исследования минобороны показывали, что наступательные ракетные вооружения опережают оборонительные на два-четыре года. В "Бюллетене ученых-атомщиков" я уговаривал обе стороны объявить о сокращении военных расходов, что, как мне представлялось, "упрочит негласную договоренность не провоцировать этот новый [и весьма дорогостоящий] виток гонки вооружений".

Мои рассуждения о ПРО убедили не всех. Генри Киссинджер был одним из трех лидеров стратегического крыла Центра (вместе с Томасом Шеллингом и Робертом Бауи). Однажды он представил меня посетившему нас представителю инспекторского совета с таким ироническим комментарием: "Он пытается показать, что система ПРО настолько неэффективна, что не будет работать, но настолько эффективна, что необходимо подписать договор о ее запрещении". Тем не менее, несколько лет спустя тот же Генри Киссинджер с успехом проводил переговоры о заключении этого договора и публично заявлял, что противники антибаллистических систем были правы, утверждая, что эти неэффективные системы подхлестывают гонку вооружений.

С июня 1964-го по июнь 1965-го в гарвардском Центре международных отношений я закончил книгу "Сдерживание гонки вооружений: некоторые предложения", в первой главе которой приводилась большая часть моих соображений по поводу ПРО, а дальше рассматривались вопросы разоружения в области бомбардировщиков, ракет и, наконец, обсуждалась "переговорная пауза". Последняя послужила прообразом для введенного почти двадцать лет спустя Рэнди Форсбергом "замораживания". Стимулом к написанию этой главы стало американское предложение 1964 года о том, чтобы США, Советский Союз и их союзники "договорились о контролируемом замораживании числа и характеристик стратегического ядерного наступательного и оборонительного вооружения". Так что по-настоящему замораживание изобрел Роберт Макнамара.

Не найдя себе подходящего места работы, я с любезного согласия Томаса Шеллинга оставался в Центре международных отношений с июня 1965-го по июнь 1966-го и начал работу над своей второй книгой "Стратегическое мышление: контроль над вооружениями с помощью диалога". В Гарварде я окончательно бросил попытки присоединиться к исследовательской группе Доти, которая, очевидно, считала, что я слишком молод и не обладаю особыми достоинствами. Последняя моя попытка сводилась к тому, чтобы эта группа помогла мне провести год в Москве, где я занимался бы контролем над вооружениями. Но Доти держался в стороне, демонстрируя отсутствие заинтересованности, и я чувствовал себя не в своей тарелке.

В результате, к лету 1966-го я решил организовать собственное Пагуошское движение. Подходящий случай представил Московский математический конгресс. Моя первая книга была наконец напечатана, получила хорошие отзывы и могла служить превосходной визитной карточкой. Разумеется, я не был крупнейшим специалистом по контролю над вооружениями. Но если бы мне удалось быть там, в центре событий, со всеми относительными преимуществами, которые это давало, я мог бы принести пользу. Поэтому я решил лично изложить свою позицию русским. Я написал в американское посольство Гленну Швейцеру, что буду в Москве с 15 августа по 5 сентября и что я уже разослал экземпляры своей книги "широкому кругу заинтересованных лиц в Советском Союзе".

Основное впечатление от первой поездки в Москву - однообразие и нищета. Почти заросшее травой летное поле, редкие рейсы. Старые обветшавшие дома. Люди, казавшиеся очень бедными. Машин мало, и те старые. Неожиданно стало очевидно, что Советский Союз - просто развивающаяся страна. У половины населения в домах не было водопровода; количество машин на душу населения соответствовало уровню США пятидесятилетней давности. Когда чуть позже наши советские знакомые тайно провели мою жену в вычислительный центр (она защищалась по численному анализу и имела опыт работы с вычислительными машинами), она с изумлением увидела перфоленты. Русские отставали на много лет. Тогда мне пришло в голову, и впоследствии я, как будет видно из дальнейшего изложения, часто следовал этому убеждению, что если бы западные руководители могли приехать в Москву, значительная часть их страха перед мощью Советской державы отпала бы и гонка вооружений замедлилась бы.

Дональд Бреннан съездил в Россию в сентябре 1965-го, за год до меня, и его гидом там была советская гражданка Нина Шахова. Она работала преподавателем английского языка в Академии наук, была в разводе и растила дочь. Нина была жизнерадостной, привлекательной и умной женщиной. В ходе поездок у них с Дональдом возникли близкие отношения, что немедленно стало известно американской службе безопасности и впоследствии принесло некоторые неудобства Бреннану, у которого было множество допусков.

Бреннан вернулся из поездки убежденный в том, что русские бесповоротно решили строить систему ПРО и что, в любом случае, их позиция заслуживает внимания. Это был редкий случай, когда западный ученый заразился советскими идеями: обычно влияние распространялось в обратном направлении.

Со временем, когда Бреннан стал активно поддерживать создание ПРО, мы с ним разошлись. Однако в 1966 году наши отношения были еще достаточно близкими, и он попросил меня, когда я приеду в Москву, связаться с Ниной Шаховой, что я и сделал. Она жила в одной комнате со своей дочерью Наташей и с матерью, которую мы называли "Мама". Согласно введенным еще Сталиным правилам иностранцев запрещалось приводить домой, если у хозяев не было отдельного туалета и кухни. Но она пригласила нас в гости вечером, когда соседей не было дома. Мы очень полюбили эту семью. Их желание общаться с нами и познакомить с московской жизнью многое добавляло к нашим поездкам.

Из общения с Ниной, как и из общения со всеми другими встреченными нами русскими, было очень легко понять, кто из них работал на КГБ, кто сотрудничал с ним ради тех или иных привилегий (например, поездок за границу), а кто не имел никакого желания с ним сотрудничать. Это было видно по человеку, по тому, что и как он говорил. Разумеется, в КГБ могли вызвать каждого, и все, включая ученых самого высокого ранга, должны были давать там отчет. Но некоторые были завербованы, а некоторые были просто невинными свидетелями. Шахова относилась к последней категории. По большей части КГБ ее не трогал. За годы нашего общения только однажды из разговора стало ясно, что они ее вызывали и что это ее крайне напугало.

Выступление против ПРО в Доме Дружбы

Однако в том, что касается борьбы с ПРО, Нина Шахова помочь не могла. Я дважды выступил с лекциями на эту тему. Одну лекцию я прочел в Институте мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), который тогда размещался на Ярославской улице и возглавлялся академиком Н.Н.Иноземцевым. Лекция прошла хорошо, но слушателей собралось довольно мало и они были мало информированы. Второе выступление состоялось в Доме Дружбы, где обычно проводились собрания Обществ дружбы. Пришли хорошо одетые люди, не назвавшие себя. И то и другое внушило мне уверенность в их высоком положении - и я начал доклад. В частности, я выдвинул следующий тезис: "Если вы построите систему противоракетной обороны, мы построим свою, гораздо большую". Когда они спросили, почему, я ответил: "Мы богаты и не боимся тратить деньги".

Сходные настроения отразил и Емельянов в статье, опубликованной в советском издании "Новое время" после встречи с исследовательской группой Доти. Твердо придерживаясь советской точки зрения о положительной роли оборонительного оружия, он следующим образом процитировал американских стратегов: "Если все это попадет в лапы Большого Бизнеса, то расходы на вооружение вырастут до чудовищных размеров... Потому что эта деятельность приносит высочайшие доходы, а ни один капиталист не откажется от своих прибылей".

В Москве Емельянов посоветовал мне написать статью для англоязычного издания "Москоу Ньюс". Как я теперь понимаю, он надеялся, что это сделает меня более приемлемым для советской системы и создаст политическую основу для диалога. Я написал кучу общих слов о том, как важно, чтобы ученые говорили друг другу правду и не обманывали доверия друг друга. Я написал: "Они должны использовать это взаимное доверие для борьбы за разоружение и ограничение вооружений".

9 января 1967 года я получил письмо от сотрудника госдепартамента, который утверждал, что моя статья явилась "довольно необычным для этого издания материалом", потому что "Москоу Ньюс" редко печатала что-либо, отклоняющееся от линии партии. Его интересовало, внесла ли редакция какие-либо изменения в мой текст? Изменений не было.

На состоявшейся в конце моего визита встрече в Академии наук Емельянов упомянул о смерти генерала Таленского и отметил, что это большая потеря для академической группы борьбы за контроль над вооружениями. Он сказал, что Таленский служил связующим звеном между этой группой и советским министерством обороны. Мы с Би-Джей решили пойти на похороны и отправились на такси в Клуб Красной Армии.

Пристроившись к длинной колонне солдат, которые, чеканя шаг, входили в клуб, чтобы проститься с телом, мы прошли мимо ошеломленной охраны в главный зал. Возле гроба в почетном карауле стояло четверо друзей Таленского, в том числе Емельянов. Он был, казалось, удивлен и одновременно доволен, когда моя жена положила на гроб цветы. Беглый осмотр окружающих позволил мне заметить по меньшей мере двух из хорошо одетых людей, посетивших мою лекцию в Доме Дружбы.

Возвращаясь домой на такси, я неожиданно разрыдался. Меня поразила трогательность того, что здесь, в самой цитадели врага, на похоронах этого, имевшего добрые намерения генерала, мы представляем западных борцов за контроль над вооружениями.

Позднее я неожиданно получил согласие на встречу, о которой ранее просил, со знаменитым архиконсервативным редактором "Правды" Юрием Жуковым. По своим, как умственным, так и физическим, характеристикам он оказался некоторым подобием Германа Канна. Это сходство лишний раз подтвердилось, когда он цинично прокомментировал мое присутствие на похоронах, сказав: "Вы весьма изобретательны в налаживании нужных связей в Москве".

Тем не менее, я все больше и больше убеждался в том, что мои способности и моя личность могут сыграть некоторую роль в налаживании контактов с Москвой. Однако я хорошо знал, что советская система, подобно преступнику, любит манипулировать невинными людьми.

Разумеется, я считал своим долгом сообщать кому-нибудь обо всем интересном, что случалось во время моих поездок. Тогда как раз вскрылась скандальная история о том, как ЦРУ шантажировало одного из своих информаторов сфальсифицированным заключением психиатра, и я решил, что они действуют слишком грубо для меня. Кроме того, я подумал, что безопаснее иметь право отрицать - по обе стороны Атлантического океана - свои связи с разведкой какой-либо из стран. Кто знал, не станут ли меня или мою жену допрашивать (с той или иной степенью пристрастия) в советской тайной полиции. В 60-е годы поездка в Советский Союз была довольно специфическим приключением. Поэтому, чтобы не иметь дела с ЦРУ, я общался с сотрудниками советского отдела госдепартамента и с некоторыми друзьями, занимавшими посты на среднем и высшем уровне в министерстве обороны.

Глава 3

Возвращение в математику, в Москву и Вашингтон

В 1966 году произошел некоторый "отход от дел" и переключение на преподавание математики в Помоне - хотя публикации о ПРО и соответствующая пропаганда в Москве продолжались. Однако в итоге автор счел карьеру преподавателя математики слишком скучной. Попытка переквалифицироваться в экономиста тоже привела к разочарованию. Возвращение в Вашингтон позволило автору участвовать в бурных дебатах по ПРО в 1969 году.

Состоявшаяся осенью поездка в Москву свежеизбранного американского сенатора положила начало удивительно успешной кампании по замедлению гонки вооружений. В условиях глубокой секретности предпринимались усилия по спасению жизни дочери ушедшего в отставку премьера Никиты Хрущева. Из-за сопутствующих обстоятельств КГБ решило, что автор работает на ЦРУ, о чем сам автор узнал двадцать лет спустя.

Работая в Кембридже, я пришел к выводу, что мне следует вернуться к преподаванию математики. Я не чувствовал себя уверенно в политологии сам по себе, а присоединиться к людям, уже имеющим авторитет, мне не удавалось. Мне казалось, что пагуошцы недостаточно тщательно готовились к своим встречам. Неопределенность в отношении того, приглашен ли я на польскую Пагуошскую конференцию, которая привела к тому, что я приехал и не был допущен к участию, углубила некоторый антагонизм.

Поэтому после поездки в Россию и в Польшу я переехал в Клермонт, штат Калифорния, став преподавателем математики в колледже Помона, а моя жена взяла отпуск на год, чтобы совершенствоваться в русском языке. Климат был идеальным, а Помона очень напоминала Суортморский колледж, каким он был в мои студенческие годы. Мои сослуживцы по Кембриджу считали, что я отошел от политической деятельности. Но мой интерес к дискуссиям о ПРО не пропал, а то, что Би-Джей изучала русский язык, лишний раз говорило о том, что мы не отказались от нашего собственного пагуошского движения.

Летом 1967 года мы с Би-Джей решили снова съездить в Москву, отправившись на этот раз из Калифорнии в Японию, затем морем в Находку (около Владивостока), а затем на поезде по Транссибирской магистрали в Москву. Но русские потребовали, чтобы из Хабаровска на восточном побережье мы перелетели в Иркутск. По-видимому это было предпринято для того, чтобы помешать нам - евреям по национальности - спрыгнуть с поезда в Биробиджане, автономном регионе, который был организован как своего рода эрзац еврейского отечества и о посещении которого я просил.

В Иркутске на корабле, плывущем по Байкалу, КГБ постарался свести нас с девушкой, которую предусмотрительно посадили рядом с нами. Совершенно случайно оказалось, что она говорила по-английски, была еврейкой, дочерью журналиста и занимала второе место по шахматам в области. Режиссеры, должно быть, немало потрудились над этим.

В поезде, общаясь около недели с двумя врачами, которые ехали из Хабаровска в Ленинград на медицинскую конференцию, Би-Джей смогла серьезно потренироваться в русском языке. Я рассказывал нашим попутчицам о Фрейде; они впервые услышали о его теории и нашли ее "грязной".

В Москве я снова выступил в Доме Дружбы перед группой людей, которые не сказали ни слова. Я сделал вывод, что они не говорили по-английски, что советская система просто записывала мое выступление и что его организатор не смог собрать нормальных слушателей.

Кроме того, я выступил в новом арбатовском Институте США и Канады, а также в ИМЭМО. К тому времени я уже мог похвастаться своей второй книгой: "Стратегическое мышление: контроль над вооружениями с помощью диалога". Было особенно интересно познакомиться с Арбатовым, с которым я периодически встречался в последующую четверть века. Он представлял собой крайне интересное дополнение к советским участникам Пагуошского движения. Он был намного более осведомлен о политической реальности и политической линии. У него, как у директора института, были безусловно большие связи, и он был умен. Можно было не сомневаться, что он понимает собеседника. Для меня, старавшегося повлиять на советскую политику, он был большой находкой в качестве передаточного звена.

Он, конечно, находился в сложном положении. Американисты были так же подозрительны советским властям, как советологи маккартистам. А обстановка в СССР была, конечно, более напряженной, чем мы могли себе представить. Когда, уже в постсоветскую эпоху, Арбатов опубликовал свои воспоминания "Система", он привел такой, весьма характерный, эпизод. Глава КГБ Андропов показал Арбатову довольно откровенное письмо, изъятое цензорами КГБ у человека, с которым у Андропова и Арбатова были хорошие отношения. В этом письме человек жаловался, что его (неназванные) руководители "бесполезны" и "тупы" и тратят попусту его энергию и время. Андропов собирался передать это письмо Брежневу, который несомненно подумал бы, что речь идет о нем самом, хотя имя генерального секретаря не упоминалось. Арбатов попытался отговорить его. Андропов отвечал, что такая попытка наивна: "Я не уверен, что Брежневу уже не передали копию этого письма. В конце концов, КГБ - сложная организация, и даже ее председатель не может избегнуть ее внимания. Особенно в связи с тем, что есть люди, которые будут счастливы скомпрометировать меня в глазах Брежнева тем, что я скрыл от него нечто, касающееся его лично". Даже глава КГБ чувствовал себя окруженным системой.

Арбатов умудрялся оставаться на плаву, несмотря на то, что все следили друг за другом. Годы спустя он рассказал мне, что это он убедил Горбачева ограничить срок президентства в новой конституции двумя пятилетними периодами. Когда я спросил его, сколько лет он руководит институтом, он ответил: "Двадцать семь лет, но я еще не все сделал".

Возвращаясь из России, мы с Би-Джей проехали через Восточную Европу и получили ясное представление о многообразии уровней жизни, которые неуклонно росли, начиная от России, к Болгарии, Румынии, Венгрии, Вене, Лондону и наконец до южной Калифорнии, где я - обычный доцент - жил в доме с открытым бассейном с подогревом.

Публикация в серии Адельфи и угроза использования во Вьетнаме ядерного оружия

В 1967-68 годы в Помоне, помимо математики, я читал курс по контролю над вооружениями, а Би-Джей преподавала математику в колледже Харви-Мадд. Я оказался достаточно известен среди специалистов, возражавших против систем ПРО, и лондонский Институт стратегических исследований (ИСИ) предложил мне написать монографию. Эта монография - "Дело против оборонительных ракет" - стала самой важной моей публикацией по этому вопросу после материалов, представленных в 1964 году в группу Доти. Я разослал тысячу экземпляров этого документа за свой счет, помимо тех, что распространил ИСИ среди своих членов.

В нем критиковалась идея о том, что предлагаемый "тонкий щит против китайских ракет должен быть использован как строительный блок для создания более серьезной системы, призванной нейтрализовать советское наступательное вооружение". Как мы увидим, именно это стремление военных использовать "тонкий" (или "легкий") щит ПРО в качестве строительного блока при создании "толстого" щита привело к резкому торможению программы ПРО и сделало возможным заключение договора по ПРО.

Публикация Адельфи должна была выйти в свет весной, и я решил лично отвезти ее летом в Москву, чтобы убедиться, что ее правильно поймут. Но прежде чем она была напечатана, угроза использования ядерного оружия во Вьетнаме прервала мою преподавательскую деятельность.

15 февраля 1968 года в статье, напечатанной в "Нью-Йорк Таймс", были процитированы слова председателя Объединенного комитета начальников штабов генерала Эрла Дж. Уилера: "Я не думаю, что для защиты Хесанха потребуется ядерное оружие" (Хесанх - город, из-за которого тогда шли бои во Вьетнаме). От дальнейших разговоров на эту тему генерал отказался. Через два дня после этого президент Джонсон отправился на военно-морскую базу Эль-Торо в Сан-Диего якобы для того, чтобы наблюдать отправку во Вьетнам группы морских пехотинцев, а 18 февраля заехал навестить экс-президента Дуайта Д. Эйзенхауэра, отдыхавшего по соседству в Палм-Спрингс.

Моя внутренняя сигнализация заработала на полную мощь. Эйзенхауэр считал своей личной победой, что его угрозы применить ядерное оружие против Китая привели к перемирию в Корее. Джонсон мог счесть, что он и хочет и может дать "благословение от имени страны" на использование или угрозу использования во Вьетнаме ядерного оружия. Мне казалось, что это был момент, когда Джонсон должен был рассматривать возможность использования ядерного оружия, и именно поэтому мог посетить Эйзенхауэра.

25 февраля 1968 года я изложил все свои опасения в меморандуме под названием "Преступление против человечества" и разослал его всем сенаторам. Не удовлетворенный этим, я на неделю прервал занятия и полетел в Вашингтон, чтобы довести свою точку зрения до сведения нужных людей. В Вашингтоне я в антракте спектакля поговорил со своим гарвардским другом Мортоном Х. Гальперином, который тогда был заместителем помощника министра обороны по контролю над вооружениями и планированием политики Пентагона (а теперь руководит планированием политики в госдепартаменте). Он посоветовал мне "не волноваться".

Почему он так спокойно ко всему этому отнесся? В то время пост министра обороны только что занял Кларк Клиффорд, и, как я узнал годы спустя, Морт уже знал, что Клиффорд хочет прекратить военное участие, а не расширять войну. Думал ли Джонсон реально о возможности использования ядерного оружия? Я не уверен, что правда когда-либо станет известной, но, как я узнал впоследствии, ведущие американские ученые разделяли мое беспокойство.

Третья поездка в Москву

В то лето мы с Би-Джей решили отправиться в Москву через Константинополь, затем на корабле по Черному морю в Одессу, а потом на поезде через Киев в Москву. Проезжая через Нью-Йорк, я посетил небольшое собрание фонда Карнеги, на которое пришел также и бывший министр обороны Макнамара. Я с давних пор симпатизировал Макнамаре из-за его героической борьбы против сторонников увеличения числа бомбардировщиков и создания систем ПРО, а также за то, что он впервые в истории сумел рационально реорганизовать министерство обороны. Кроме того, он великолепно справился с Карибским кризисом. Я чувствовал себя на встрече гиганта с простыми людьми.

По ходу путешествия мы попали в Одессу и Киев, где посетили притеснявшиеся и медленно умиравшие синагоги. В Одессе осторожный еврей написал в книге посетителей: "В частных беседах рабби заверяет нас, что в России нет антисемитизма".

В Москве я попросил аппаратчика за сто долларов организовать перевод моей публикации из серии Адельфи. Он согласился, и вскоре я смог вручить изумленным сотрудникам американского посольства экземпляр на русском языке.

Все это доставило мне огромное удовлетворение. Наконец в России прочтут этот, как мне представлялось, важный материал. Переводчик сказал, что он будет послан в министерство среднего машиностроения, которое было сердцем советского военно-промышленного комплекса.

В тот август, когда я был в Москве, произошло советское вторжение в Чехословакию. На обеде в Доме Дружбы молодой советский чиновник Александр Бессмертных - двадцать лет спустя он дорос до поста министра иностранных дел СССР - дал такое удивительное объяснение тому, почему он считал это вторжение необходимым: "Мы провели опрос, и оказалось, что 15% населения Чехословакии по-прежнему предпочитает капитализм, поэтому мы знаем, что нам нужно дополнительное время, прежде чем мы сможем ослабить свой контроль".

Вернувшись домой, я получил посланное в последний момент приглашение принять участие в Пагуошской конференции, проводившейся в Дании и специально посвященной проблеме ПРО. Мой уровень компетенции в этой области перевесил нежелание американской делегации приглашать меня. Мы с женой вернулись в Европу, на эту конференцию, но мои поездки в Москву теперь казались мне более важными, чем мое личное участие в Пагуошском движении.

Там был Емельянов, дружелюбный, как всегда, но он задал вопрос, от которого я похолодел. Почему, хотел он знать, американская Пагуошская группа не привлекает меня к участию в других встречах? Для меня этот вопрос означал: "Если с Вами все в порядке и Вы тот, за кого себя выдаете, т.е. не цээрушник, то почему Бернард Фельд, Поль Доти и все прочие не приглашают Вас чаще?"

Я воспользовался случаем. Я рассказал подлинную историю про экспериментаторов, изучавших стаю помещенных в клетку шимпанзе, где была смонтирована сложная машина, которая при нажатии правильной комбинации кнопок выдавала банан. Я сказал ему, что экспериментаторы выяснили две вещи. Если вожак стаи каким-то образом узнавал, как пользоваться машиной, то все остальные обезьяны стояли вокруг, наблюдали за ним, учились и вскоре тоже добывали себе бананы. Однако, если банан удавалось получить молодой обезьяне, то никто не начинал наблюдать за ней и никто не учился - они просто отбирали у нее банан.

Емельянов засмеялся и сказал, что точно то же происходит и в Советском Союзе. Они говорят, что им нужна свежая кровь, но в конечном итоге все готовы ждать, пока не убедятся, что кровь относится к нужной группе.

После первой мировой войны была очень популярна песенка "Кто повидал Париж, тому на ферме не живется". Аналогичная ситуация была с моими попытками вернуться к математике. На моем преподавании в Помоне пагубно сказывались отсутствие интереса и недостаточная подготовка к занятиям. Я тратил все время на чтение книг о Китае или о чем-то еще - о чем угодно. Поэтому я взял и уволился.

Когда я учился в Суортморском колледже, я выиграл летнюю стипендию от Совета по социологическим научным исследованиям (ССНИ) для разработки "Эксперимента в играх с торгом". Это было попыткой применить психологию к математическим теориям, касающимся исходов определенных игр с ненулевой суммой для двух лиц. Результаты были опубликованы в научных изданиях и на основании этого успеха ССНИ выделил мне стипендию на первый год обучения в Стэнфорде, предполагая, что я буду применять математику к проблемам социальных наук.

Вспомнив об этом эпизоде, я подал заявку на стипендию для переподготовки в Стэнфорде в качестве экономиста, и мне ее дали. Однако изучение экономики навевало на меня такую же скуку, как и преподавание математики.

В том же √ 1969-м - году произошло нечто совершенно неожиданное, что, как теперь понятно, решило судьбу систем ПРО и сделало возможным заключение договора о запрещении этих систем. Произошел тот счастливый перелом, который так нужен был противникам систем ПРО. По чистому совпадению он был связан с сейчас уже несуществующими отделениями Федерации американских ученых (ФАУ), исполнительным директором которой я стал через год с небольшим.

Коротко говоря, военные решили разместить дюжину противоракетных установок, необходимых для создания "тонкого" щита против китайской угрозы, рядом с крупнейшими городами, где их удобнее всего было бы превратить в "толстый" щит. Это оказалось роковой ошибкой. Отделения ФАУ стали с возмущением говорить о "бомбах на заднем дворе", и люди, которые в противном случае не заметили бы системы ПРО, пришли к выводу, что она опасна.

Я помню, насколько изумил меня этот аргумент в то время. По моему мнению, было маловероятно, что боеголовки ПРО начнут двигаться сами по себе, поэтому они не представляли опасности для городов. Но общественное мнение было крайне благоприятным для противников ПРО. Я не разжигал этого огня, но и не пытался его погасить. Его вообще ничто не могло погасить. Примерно в это время к оппозиции примкнул сенатор Эдвард Кеннеди, и под его руководством число противников ПРО в сенате выросло с дюжины до тридцати четырех, чтобы позднее достичь пятидесяти - достижение, сыгравшее решающую роль в заключении договора по ПРО.

В феврале, учитывая, что в Вашингтоне разгорались дебаты о ПРО, а мое стремление получить экономическое образование улетучилось, я решил бросить Стэнфордский университет и переехать в Вашингтон. Отчасти причиной этого стало намерение Джерома Визнера составить финансируемый сенатором Кеннеди сборник материалов, направленных против систем ПРО. Я послал Джерри телеграмму с предложением помощи, и мне была поручена глава по технике инспектирования. Где-то в районе февраля я съездил на разведку в Вашингтон без Би-Джей, а позднее попросил ее уволиться с работы и приехать ко мне.

В Вашингтоне мне всегда нравилось. Моя семья переехала в этот город в 1940 году, когда мне было пять лет. Мои самые первые воспоминания были связаны с вашингтонским соседом, неким морским капитаном - капитаном Вилленбухером, - который подошел к двери дома и крикнул отцу: "Война началась!" Он первым узнал о нападении на военно-морской флот в Перл-Харборе и пробежал четыре дома по авеню Небраски, чтобы сообщить эту новость соседу-газетчику.

До пятнадцати лет я учился в местных школах (начальной школе Лафайетта и средней школе Алисы Диал младшей). В 1950 году мой отец поехал в Париж корреспондентом ныне не существующей газеты "Нью-Йорк Дейли Компас". И хотя позже я учился в средней школе в Нью-Йорке, а затем уехал в колледж и аспирантуру, я продолжал регулярно приезжать в Вашингтон, поскольку мои родители вернулись туда в 1952 году. Поэтому город я знал хорошо.

Я быстро завязал контакты с противниками ПРО, которых тогда возглавляли сенатор Джон Шерман Купер (республиканец от Кентукки), чьим главным помощником был Уильям Миллер, и сенатор Филип Харт (демократ от Мичигана), главным помощником которого была Мюриэл Феррис. Вместе им удалось увеличить число противников ПРО в сенате с тридцати с чем-то до пятидесяти.

Имея в своем распоряжении все сообщество ученых, они могли воспользоваться услугами экспертов, гораздо более именитых, чем я. (Одним из наиболее эффективных противников ПРО был Вольфганг К. Х. Панофский, работавший на линейном ускорителе Стэнфордского университета.) Но никто из них не обитал на Капитолийском холме. Как однажды написал Макджордж Банди в статье, опубликованной в "Форен Аферс", для того чтобы эффективно влиять, очень важно непосредственно находиться в нужном месте. В течение последующих месяцев я понял, как важно быть в центре событий, соединяя ниточки и завязывая контакты.

Очень поучительно было наблюдать за подлинным двигателем кампании Уильямом Миллером, ставшим позднее американским послом на Украине. Сидя в задней комнате офиса Купера, он звонил известным ученым, работал с прессой, опрашивал помощников других ведущих сенаторов и вообще организовывал кампанию. Будучи старше меня на три года, он имел опыт работы в качестве сотрудника министерства иностранных дел и знал внутренние механизмы. В этой борьбе против систем ПРО я помогал ему, чем мог, и ходил по бесконечным коридорам Конгресса в качестве помощника на общественных началах.

Ракеты с разделяющимися боеголовками

В годы работы в Гудзоновском институте (1962-1964) из одного засекреченного документа я узнал о том, что ракеты могут выстреливать несколькими, индивидуально наводящимися на цель боеголовками, что давало возможность разрушить вражеские ракеты наземного базирования очень эффективным первым ударом. К 1969 году сведения о ракетах с разделяющимися боеголовками были широко опубликованы, и это оружие справедливо критиковалось как новый виток гонки вооружений.

Оглядываясь назад, можно сказать, что ракеты с разделяющимися боеголовками сыграли большую роль в побуждении Советского Союза к заключению договора по ПРО, поскольку они давали возможность выпустить по системе ПРО столько боеголовок одновременно, что эффективность этой системы полностью сводилась к нулю. Это была безусловно основная причина, по которой Макнамара одобрил разработку таких ракет. Но в то время мы все рассматривали ракеты с разделяющимися боеголовками как порожденный гонкой вооружений кошмар. Как я писал в июньско-июльском выпуске "Уор/Пис Репорт": "Из опасения перед советскими ракетами с разделяющимися боеголовками Соединенные Штаты готовы создать систему ПРО. Из опасения перед советской системой ПРО Соединенные Штаты готовы внедрить ракеты с разделяющимися боеголовками... Существует мнение, что политические руководители обеих крупнейших сверхдержав просто слишком слабы, чтобы оперативно решить возникшую проблему... Вопрос, похоже, в том, будут ли они пытаться?"

Начиная с 1949 года ни по одному серьезному военному вопросу мнения сенаторов не разделялись даже приблизительно поровну. Но когда 6 августа 1969 года обсуждался вопрос о системе ПРО, число ее противников и сторонников совпало: пятьдесят на пятьдесят. Оппозиция выросла с 12 голосов в 1967 году до тридцати четырех в 1968-м и до пятидесяти в 1969-м. Чашу весов перевесил голос вице-президента Спиро Агню, что давало возможность развивать систему ПРО. Однако администрация была вынуждена сделать свое намерение создать систему ПРО предметом торга на переговорах, направленных на заключение договора о запрещении ПРО. Результаты голосования сыграли на руку сторонникам договора по ПРО. Выигрыш оппонентов ПРО мог бы погубить систему ПРО Соединенных Штатов, но при этом был бы потерян предмет торга на переговорах с русскими. С другой стороны, большой перевес на стороне сторонников ПРО привел бы США к созданию системы ПРО, но лишил бы их договора. Поэтому такое равновесное состояние было, на самом деле, оптимальным. Оно обеспечивало второй - после дебатов о "бомбах на заднем дворе" - большой прорыв к договору о ПРО.

В конце того лета мы снова поехали в Москву. Один знакомый математик пригласил меня на конференцию по "большим системам", которую он проводил в Тбилиси. Статья, которую я представил в РЭНД, о новых методах линейного программирования в точности подходила по теме. Я использовал эту конференцию как предлог для поездки в Россию, чтобы попробовать еще раз уговорить Москву заключить соглашение о запрещении антибаллистических систем.

На конференции не было ничего особенно интересного, если не считать обеда со знаменитым математиком Львом Понтрягиным. Потеряв зрение в подростковом возрасте в результате несчастного случая, он, тем не менее, смог внести существенный вклад в развитие новых областей математики, в частности теории топологических групп. Наряду с американцем Джоном фон Нейманом и советским ученым Андреем Николаевичем Колмогоровым его включают в тройку крупнейших математиков того поколения. Вместе с тем, он, к сожалению, был известен как самый антисемитски настроенный советский ученый.

Сенатор Майк Гравел, демократ от Аляски, и законопроект об обменах

Сенатор Майк Гравел, демократ от Аляски, был избран в 1968 году, и вскоре после моего приезда в Вашингтон, в феврале 1969-го, я написал для него текст его первого выступления в сенате, направленного против системы ПРО. Мы стали друзьями, и позднее, узнав, что осенью я собираюсь в Москву и смогу все ему показать, он решил поехать туда одновременно со мной.

Его реакция на московскую бедность укрепила мою веру в то, что политикам было бы очень полезно посетить советскую столицу. Он тут же решил внести законопроект о субсидировании поездок в Москву конгрессменов, сенаторов, губернаторов и других должностных лиц. Этот законопроект был впоследствии внесен под девизом: "В неведомых краях живут люди с песьими головами".

Просмотрев рассказы представителей Запада, посетивших Россию в последние два столетия, я убедился, что, как я и думал, ястребов усмиряет увиденная бедность, а голубей отрезвляет лживость. В представленном Гравелом отчете он присоединился к моему мнению, что близкое знакомство с Советами заставит "меньше их бояться и меньше им доверять".

После отъезда Гравела из Москвы некий посредник спросил меня, не соглашусь ли я встретиться с Сергеем Хрущевым, сыном ушедшего в отставку премьера Никиты Хрущева. У Сергея была больная сестра Лена, и он хотел, чтобы кто-нибудь отвез ее кровь на анализ в Америку. У нее подозревали красную волчанку. Мы с женой охотно согласились, но до нашего отъезда образец крови не был взят. Когда он был доставлен, мы взяли его в советском посольстве в Вашингтоне и отвезли в Больницу Джонса Хопкинса, чтобы его проанализировал крупнейший специалист по волчанке доктор А. Макгее Харви.

Я всегда испытывал к Хрущеву определенную симпатию (теперь он представляется мне предтечей Горбачева на пути перемен), поэтому мы с женой решили организовать приезд врача. Мы сказали Харви, что не можем предложить ему достойный гонорар за медицинские услуги, но если он с женой хочет провести неделю в Москве, то мы можем оплатить их билеты туда, а Хрущевы (у которых были рублевые средства) смогут заплатить за обратные билеты в местной валюте. Я попросил его соблюдать правила медицинской этики и не раскрывать фамилию пациентки. Он с готовностью согласился и свои обязательства выполнил.

У девушки действительно была волчанка, и она со временем умерла. Приехав в Москву в 1970 году, я узнал, что Харви и его жену в КГБ обыскали, раздев догола. Почему? Тайна оставалась нераскрытой в течение двадцати лет, пока Сергей Хрущев не опубликовал свои мемуары "Хрущев о Хрущеве". В этой книге Сергей Хрущев рассказал, что наше предложение прислать врача его поразило, но болезнь Лены была так серьезна, что он обратился к министру иностранных дел Громыко, который послал телеграмму советскому послу в Америке Добрынину, чтобы обеспечить помощь и визы. Однако КГБ, по-видимому, решил, что мое желание помочь Хрущевым связано с усилиями ЦРУ по вывозу за границу мемуаров Никиты Хрущева. (На самом деле я, конечно, ничего об этих мемуарах не знал.)

Когда Сергей - не взяв гида "Интуриста" - повез Харви с женой повидаться со своим отцом, подозрения КГБ укрепились. Позже кэгэбэшники ворвались в гостиничный номер супругов и устроили тщательный обыск, снимая происходящее на пленку, но ничего не нашли. Тем не менее, они сказали Сергею, что Харви - агент ЦРУ, и Сергей, видимо, отчасти в это поверил.

Меня тоже ложно обвинили. Как пишет Сергей, ему сказали, что "Стоун и Харви - старые цеэрушники" и что он должен сообщать обо всех контактах с ними в КГБ. (Когда двадцать лет спустя Харви узнал об этом, он посоветовал мне не расстраиваться, добавив, что, когда он был в Индии, его регулярно называли агентом ЦРУ. На самом же деле Харви был просто крупнейшим в Америке специалистом по волчанке!)

По словам Сергея, от этого инцидента пострадало много людей, включая "совершенно посторонних людей, выписавших визы для Харви в советском посольстве в Вашингтоне". Прервались его отношения с Юлием Воронцовым, который тогда был советником-посланником (а теперь работает послом) и который передал мне анализы. Математику Ревазу Гамкрелидзе, который организовал мою встречу с Хрущевыми, больше не разрешали выезжать за границу. В книге Хрущева написано, что "и Стоуна особенно не привечали в Советском Союзе". (Хрущеву позже сказали, что Стоун несомненно был шпионом и активным агентом ЦРУ.)

Двадцать лет спустя Сергей Хрущев написал мне, чтобы объяснить, почему он раскрыл наш общий секрет в своей книге ("Настало, как мне кажется, время раскрыть секреты") и поблагодарить меня ("Я чрезвычайно благодарен Вам за Ваше гуманное участие в судьбе моей сестры и за Ваше молчание в те, не слишком счастливые, годы").

Оглядываясь на прошлое, представляется неизбежным, что людей, пересекающих баррикады, обвиняет в шпионаже как одна сторона, так и другая. Целые учреждения были созданы для того, чтобы подобно сторожевым собакам лаять при виде любого необычного знака. На самом деле на будущий год (1970-й) меня впустили в Советский Союз, и когда я в следующий раз попросил разрешения (в 1975 году) - тоже. Однако на границе мне всегда приходилось долго ждать, что я приписывал тому, что советской системе требовалось время, чтобы прикрепить ко мне сопровождающего. (В действительности, единственная вещь, которую я когда-либо нелегально вывез из Советского Союза, была поэма Евгения Евтушенко о Роберте Кеннеди.)

Поскольку в 1969 году кончилась стипендия, полученная мною от Совета по социальным исследованиям, я обратился за стипендией на 1969-1970 годы для занятий в области международных отношений в Совет по международным отношениям. При этом я убедил Совет позволить мне жить в Вашингтоне и только раз в месяц приезжать в Нью-Йорк для проведения семинаров. Это позволило мне продолжить выполнять роль специалиста по контролю над вооружениями на Капитолийском холме, которая так мне подходила. Мы сняли дом в нескольких минутах ходьбы от Конгресса, который я приготовился осаждать.

Настоящий текст представляет собою главы из книги Джереми Дж. Стоуна ╚Every Man Should Try╩: Adventures of a Public Interest Activist, которая была опубликована в 1999 году издательством PublicAffairs. Включенная в английское название книги цитата ╚Every Man Should Try╩ (╚Попытаться должен каждый╩) является частью известного высказывания Джона Кеннеди: ╚One man can make a difference, and every man should try╩, которое можно перевести так: ╚Даже один человек в состоянии изменить [общество], и попытаться это сделать должен каждый╩.

Перевод Натальи Шаховой