Есть одна грустная, как почти все в Новом Завете, евангельская история о том, как Иисус "в силе духа" вернулся на родину, в Галилею, в город Назарет. Лука пишет следующее: "И пришел в Назарет, где был воспитан, и вошел, по обыкновению Своему, в день субботний в синагогу, и встал читать. Ему подали книгу пророка Исаии; и Он, раскрыв книгу, нашел место, где было написано: Дух Господень на мне <...> И, закрыв книгу и отдав служителю, сел; и глаза всех в синагоге были устремлены на него. И Он начал говорить им: ныне исполнилось писание сие, слышанное вами. И все засвидетельствовали Ему это, и дивились словам благодати, исходившим из уст Его, и говорили: не Иосифов ли это сын? Он сказал им: конечно, вы скажете Мне присловие: врач, исцели Самого Себя; сделай и здесь, в твоем отечестве, то, что, мы слышали, было в Капернауме. И сказал: истинно говорю вам: никакой пророк не принимается в своем отечестве" (Лк 4, 14-24).

В свете опыта ХХ века можно смело утверждать, что сентенция Иисуса нуждается в дополнении: никакой пророк не принимается и в чужом отечестве. Во всяком случае именно такой вывод можно сделать из биографии великого венгерского философа и крупного политического деятеля Дердя (Георга) Лукача (1885-1971), конкретно - из щемящих обстоятельств его эмигрантской жизни в Советской России в 1929-1945 годы с перерывом в 1931-1933 годы, когда он находился в Германии. Сам Лукач со свойственной большим людям широтой не склонен был драматизировать свое советское прошлое. Несмотря на все трудности, лишения, притеснения, ущемления, шельмования, кары, на которые щедра была Советская власть по отношению к Лукачу, - несмотря на все это, он назвал годы, проведенные в Москве, "хорошим, плодотворным периодом" своей жизни. Особенно дорогим было для него то интеллектуальное братство, о котором он мечтал с младых ногтей и которое нашел в "настоящем умственном коллективе", сложившемся вокруг "Литературного критика". Но что дозволено Юпитеру, не дозволено биографу и историку. Недавно появившаяся книга "Беседы на Лубянке. Следственное дело Дердя Лукача. Материалы к биографии." (М.: Институт славяноведения РАН, 1999) показывает, как бесконечно далека была от идиллии, от философической безмятяжности, атараксии жизнь венгерского гения в Советском Союзе. Встреча Лукача с Россией получилась совсем не такой, какой он представлял ее с дней своей молодости, дней духовной бури и метафизического натиска. И дело тут не только в аресте Лукача в 1941 году; все гораздо глубже, если есть что-то жизненно более глубокое, чем арест.

Автор "Биографического очерка" о Лукаче, помещенного в сборнике, Александр Стыкалин отмечает: "Более мессианский идеализм, способный привести ко второму пришествию Христа и "новых христиан" и составить реальную альтернативу лишенной духовных абсолютов современной западной цивилизации, венгерский философ увидел в России. Он глубоко интересовался русской литературой, ее нравственными исканиями, писал так и оставшуюся незаконченной фундаментальную работу о Ф.М.Достоевском <...> С вниманием к русской литературе перекликался глубокий интерес Лукача к революционному движению в России. Одно из характерных проявлений "второй" этики (этика "императивов души" в противоположность иудейско-христианской этике запретов. Ср. экспозицию проблемы душевной субстанциональности в подготовительных записях к работе "Достоевский": "Проблема: что преднаходит обретающая себя душа в качестве субстанции? 1. Индия: тождество с атманом: исчезновение индивидуальности. 2. Германия: собственная душа - в отношении к Богу. 3. Россия: собственная душа - в созданной Богом общности других душ" - С.З.) он видел в присущей русским революционерам готовности пожертвовать во имя общих интересов не только жизнью, но и собственным душевным комфортом и даже моральной чистотой". Все сказано довольно точно, за исключением тезиса о жертве во имя "общих интересов": согласно Лукачу, революционер чекана Ивана Каляева жертвует душу "за други своя", за человечество, а отнюдь не за какие-то "интересы", как бы их ни понимать. Россия, "русский Христос" Достоевского и революция в философско-историческом мышлении Лукача связаны так же неразрывно, как "Россия, Лета, Лорелея" в поэзии Мандельштама.

В упомянутой книге помещены, помимо следственного дела Лукача (постановление об аресте, протокол обыска, протоколы допросов, акт об уничтожении материалов, изъятых у Д.Лукача при обыске, и т.д.), документы, связанные с пребыванием Лукача в Советском Союзе (автобиографии, стенограммы выступлений, заявления и т.п.). Все это обозначено как "Материалы к биографии". Встает неотвратимый вопрос: а можно ли считать эти тексты материалами к биографии? Что они документируют? Являются ли они биографическими фактами? Позволю себе небольшое методологическое отступление.

В классической, восходящей к Вильгельму Дильтею (1833-1911) и его последователям европейской трактовке (есть и сколько угодно неклассических и постклассических трактовок, например - психоаналитических или структуралистских), подхваченной в России Винокуром, Жирмунским, Томашевским и другими, биография - это хронологически упорядоченное связное повествование о личной жизни какого-то человека, основанное на понимании доступной биографу совокупности выражений этой личной жизни во всем их многообразии, которые внутренне преформированы интенциональными переживаниями биографируемой личности. Любой факт становится биографическим фактом лишь постольку, поскольку он пережит биографируемой личностью, которая выразила это переживание посредством текста, действия, поступка, жеста или любого другого способа овнешнения внутреннего. И в этом качестве понят и словесно зафиксирован биографом. Все прочие факты подлежат компетенции не биографии, а истории или эрудиции.

Например, составленные Лукачем для многочисленных отделов кадров, с которыми ему пришлось контактировать в СССР, автобиографии биографическими фактами в собственном смысле слова не являются - это факты его совслужбы, повиновения канцелярской букве. Они не аутентичны. Или другой образчик того же в сборнике. Составители, комментаторы и автор биографического очерка, очевидно, исходят из того, что арест и тюремное заключение Лукача летом 1941 года были своего рода "часом пик" советского периода биографии Лукача и ставят его следственное дело как бы "в голову" публикации, всего собрания материалов. Но это их отношение к аресту и заключению Лукача, их прочтение данного факта как биографического. Но читатель книги не может выкристаллизовать из предлагаемых ему документов и сведений, каково было ценностное отношение самого Лукача к этому факту, личностный смысл последнего для него. В те "опасные года" в среде осевшей в СССР коммунистической эмиграции быть арестованным - это значило быть как все. Все были под подозрением в измене и шпионаже. В интеллигентских кругах гуляла такая история про Сталина и Димитрова, ходатайствовавшего за Лукача и спасшего его, как явствует из сборника, от верной смерти. Димитров обратился к Сталину с просьбой освободить из-под ареста нескольких немецких коминтерновцев-антифашистов, в чьей невиновности он, Димитров, был абсолютно уверен. На что Сталин дал (печально) знаменитый издевательский ответ: "А что я могу с ними поделать, Георгий? У меня самого все родственники сидят".

Мне думается, что для Лукача, еще в 20-е годы открывшего "тайный фронт" борьбы против вульгарного ленинизма в его сталинской ("Ленин", 1924) и бухаринской (рецензия на книгу Бухарина "Теория исторического материализма", 1925) версиях, продолжившего эту борьбу в 30-е годы в "Литературном критике", подвергнутого за полгода до ареста жесточайшему идеологическому разносу за публикации в этом журнале, прекратившем по решению Инстанции свое существование, - для Лукача несравненно большее биографическое значение имело его внезапное освобождение и прекращение следствия, которые он тривиально объяснял "везением", нежели давно нависавшие над ним арест и тюрьма. Практически все, с кем он работал в нелегальном ЦК КПВ в 20-е годы, к тому времени или были репрессированы сталинской охранкой, включая его заклятого недоброжелателя, "гностика дела" Бела Куна, или исчезли навсегда из политики и идеологии. Из всего, связанного с арестом, в его памяти потом, через десятилетия, оставалось и всплывало только одно: доблестные чекисты уничтожили рукопись его монографии о Гете.

Не исключено, что несравненно более острым "жалом в плоти" советского прошлого Лукача были щекотливые эпизоды, когда он выступал с осуждением "врагов народа" или с поддержкой процесса над Зиновьевым. Для жизнеописания таких сложных фигур, как Лукач, требуется не одна-две краски, а вся палитра. Так, ученик Лукача Людвиг Маркузе оставил в своей автобиографии примечательную заметку о встрече 1937 года с ним в СССР: "Это было на банкете, во время которого произносились здравицы в честь Испании. Я не узнал Лукача, тихого и гуманного приверженца догмы. Его облик исказился. Стал виден палач. И я видел, что он может подписать и мой смертный приговор". Маркузе если и ошибался, то в сторону преуменьшения скрытой опасности, таившейся в Лукаче. Что до многочисленных арестов, то, по-видимому, самое глубокое впечатление среди них произвело на Лукача его интернирование в 1956 году после подавления восстания в Венгрии: Лукач вместе с другими организаторами и вдохновителями восстания был тайком вывезен в Румынию и помещен в удаленный замок под неусыпной охраной. Когда Лукач вышел из своего заточения, он только и сказал: "А все-таки Кафка был реалистом". Лукач пережил этот арест совершенно по-кафкиански, и это стало биографически значимым фактом его личной жизни.

Если не выяснен смысл некоего факта в личной жизни биографируемого, то он зависает, как зависает РС, а в биографическом пространстве образуются разрывы, черные дыры. К примеру, допрашивавшего Лукача следователя НКГБ сержанта Пугачева поставили в тупик обстоятельства вступления в 1918 году философа в Компартию Венгрии - через неделю после того, как он опубликовал в буржуазном журнале статью "Большевизм как моральная проблема", где, по его собственной формулировке на допросе, "отрицал насилие вообще, тем самым объективно отрицал насильственный захват власти пролетариатом". Точно так же эти обстоятельства ставили в тупик ближайших друзей и знакомых Лукача уже тогда, когда произошло это "превращение буржуазного Савла в коммунистического Павла": близкая к окружению Лукача писательница Анна Леснаи вспоминала, что обращение Лукача в новую веру произошло буквально "в промежутке между двумя воскресеньями", ничем не предвещаемое. "Тайны" этого обращения не открывает и сборник.

Постичь природу и смысл этого обращения невозможно без учета русской темы в мышлении и жизни Лукача: только при условии такого учета вступление Лукача в коммунистическую партию из голой данности становится полноценным биографическим фактом. Русская тема в данном случае предстает в терминах Достоевского ("Братья Карамазовы") - "скорый подвиг" и "долгий подвиг". "Скорый подвиг" - это тот героически-жертвенный жест, с которым связано ожидание того, что абсолютное осуществится как бы одним отчаянным ударом. Лукач, по-видимому, заметил тут ложную этическую утопию и противопоставил скорому подвигу долгий подвиг добра, "живой жизни". Cвой поворот к большевизму в конце 1918 года он явным образом понимал не как "скорое" деяние, но как решение в духе "медленного", несущего крест бескомпромиссной доброты героизма.

В чем был этот крест, дают возможность уразуметь воспоминания старого коммуниста Йожефа Лендьела, довольно критично настроенного по отношению к Лукачу. Лендьел повстречался с так называемыми этиками, то есть группой людей, пришедших вместе с Лукачем в коммунистическую партию, в начале 1919 года. "Помимо товарища Лукача, - сообщал Лендьел, - главную роль играла Елена Андреевна Грабенко, жена Лукача, бывшая эсерка. Прямо или косвенно они прихватили с собой из Гейдельбергского университета философию немецкого мистика Фихте, датчанина Кьеркегора, преимущественно Гегеля и немножко социологии Макса Вебера, смешав все это с воззрениями Маркса". Лендьела призывали "наконец-то прочесть "Братьев Карамазовых" Достоевского. Это-де намного глубже, чем Толстой! Прежде всего я должен был прочесть речи старца Зосимы о "долгом подвиге", ибо такой подвиг есть нечто большее, чем смерть за какое-то дело. Умереть, твердо и смело совершить нечто великое - это легко. Но следует попытаться жить, как святой! - Я прочитал речи старца; прекрасно, великолепно; но как это касается меня? - Когда я затем узнал, что за проблемы обсуждаются в кружке Лукача, я буквально открыл рот и глаза. - Вот одна из проблем: мы, коммунисты, как евреи. Наша кровавая работа состоит в том, чтобы распинать Христа. Но эта греховная работа есть вместе с тем наше призвание; только через смерть на кресте Христос становится Богом, и это необходимо, чтобы спасти мир. Значит, мы, коммунисты, берем на себя грехи мира, чтобы спасти мир. - А почему мы должны взять на себя грехи мира? И на это имелся ответ, и это был очень "ясный" ответ из "Юдифи" Геббеля: "И если Бог ставит между мной и тобой, моим деянием, грех, то кто я такой, чтобы роптать на тебя из-за этого, чтобы от тебя уклоняться!" А вот одна из иллюстраций к этим тезисам: в 1919 году, будучи политкомиссаром одной из дивизий венгерской красной армии, Лукач лично отдал приказ о расстреле каждого шестого солдата из дезертировавшего батальона.

Самый простой способ сделаться монстром - это сделаться им с помощью известной идеологической системы. В сборнике приводятся заслуживающие самого пристального внимания биографов венгерского мыслителя дневниковые записи друга его молодости, знаменитого киноведа Белы Балажа, относящиеся ко времени наивысшей партийно-политической активности эмигранта Лукача: "Здесь, в Вене, он активно участвует в безнадежной конспиративной работе, выслеживая людей, скрывшихся с партийными деньгами. Тем временем его философский гений остается скрытым, подобно ушедшему под землю течению, расшатывающему и разрушающему верхний слой земли. Он рожден быть исследователем, одиноким ученым, созерцателем вечных сущностей <...> Он действительно стал бездомным, потому что оставил свой духовный дом". И далее: "Лукач-заговорщик, активная политическая фигура, революционер - это ложные маски, это не его метафизически укорененная миссия <...> Он не живет своей собственной жизнью. Он впал в метафизический грех". Я здесь не ставлю вопрос, верны или нет эти оценки Балажа: друзья и современники Лукача видели ситуацию именно так.

Стыкалин сообщает о женитьбе Лукача на русской политэмигрантке, эсерке Елене Грабенко. Лукач шокировал "своим поступком отца и все семейство <...> В первой своей жене венгерской философ увидел реальное воплощение не только России Достоевского, но и современной революционной России". Но это философема, а не биографический факт: суть дела состоит не в этом абстрактном "воплощении страны в женщине", а в том, что для молодого Лукача эсер, террорист, воспринятый через идейную призму повестей Бориса Савинкова "Конь бледный" и "Конь вороной", стал главной современной ипостасью софийности, гностической святости, которая связана с освобождением от Декалога, иудейско-христианских моральных запретов, в том числе сексуальных, как атрибута падшего мира, осужденного на гибель. Именно в этот экзистенциальный (биографический) контекст вписывается "курьез", сообщенный Стыкалиным в примечаниях к "Биографическому очерку": "Семейное счастье Лукача с российской бомбометательницей оказалось недолговечным. Елена вскоре заводит роман с душевнобольным музыкантом, образуется треугольник. Последующая жизнь Елены Грабенко с двумя мужчинами в одной гейдельбергской квартире была чем-то похожей на сожительство Маяковского с супругами Брик в Москве десятью годами позже". Но для богемной, разночинной и революционной России это вовсе не есть нечто исключительное: вспомним хотя бы о сожительстве Некрасова с четой Панаевых.

Внутреннее единство биографическому повествованию придает такой важный аспект личной жизни биографируемого, как ее стиль. В личной жизни незаурядного человека элементом ее стиля или стилеобразующим элементом может стать все, что угодно. Например, внешний вид, наружность. Это не было секретом для русских литературных классиков. Как указывал проницательный исследователь творчества Достоевского Леонид Гроссман, писатель "придает совершенно исключительное значение описанию наружности своих героев. Внешний облик человека для него, как для Бодлера, как бы является драматизированной биографией, материальным средоточием и полнейшим выражением внутренней драмы". Именно так, на мой взгляд, биограф должен подходить к внешности Дердя Лукача, даже к его манере одеваться, какой она запечатлелась в сознании его современников: "Не помню уж, в какой из дней 1930 года произошла моя первая встреча с Георгом Лукачем, - писал его друг и единомышленник Михаил Лифшиц <...> - Я был занят служебной работой в институте К.Маркса и Ф.Энгельса, когда на пороге моей комнаты появился тогдашний директор этого института Д.Б.Рязанов в сопровождении человека небольшого роста, одетого на иностранный лад (он носил непривычные для Москвы бриджи, гетры, замшевый жилет)".

В книге, может быть, больше всего поражает абсолютное, онтологическое несоответствие между стилем личной жизни Дердя Лукача и господствующим тоталитарным стилем сталинской эпохи. Разница между поведением, в том числе речевым и мыслительным, следователей НКГБ и поведением коллег Лукача по Институту Маркса и Энгельса, Институту философии и другим научным учреждениям Советского Союза была исчезающей - инерция господствующего стиля ее начисто перекрывала. Следователи НКГБ, допрашивавшие Лукача, втолковывали ему в меру своих скромных умственных возможностей: "Напрасно вы пытаетесь выдавать себя за коммуниста, марксиста. В теории вы были идеалист, а в области практики - оппортунист, фракционер. А попросту - вы были на службе иностранных разведок - шпион". А вот как аттестовал Лукача секретарь партячейки Института Маркса и Энгельса на заседании Комиссии ЦКК ВКП(б) по проверке и чистке рабочих и служащих от 5 марта 1931 года Ф.Ф.Козлов: "Попал сюда недавно. Околачивался то в одной, то в другой комнате. Долго был без дела. Вообще он философ, но Деборин его как философа не приемлет, посадить его в философский кабинет невозможно. Пытались организовать специальный кабинет "Философии истории", в конце концов Лукач приютился в кабинете Маркса, где заведовал Рязанов. Политическая позиция несомненно с правыми моментами <...> Как философ он известен как уклонист (!)".

Ради полноты картины привожу еще приказ #147 по Институту философии АН СССР от 19.XI.1938 года, подписанный Марком Митиным, одним из философских соколов Сталина, заклевавших "меньшевиствующих идеалистов" деборинской выучки: "В связи с изменением тематики института и сокращением штата научных сотрудников, работающих по вопросам литературы, освободить от работы старшего научного сотрудника т.Лукач Г.О. с 29 ноября 1938 года". Ошибся Мрак Борисович, как его тепло называли в философской среде: освободить гения от работы даже он был не в силах, а вот отрешить его от должности с.н.с. под унизительным предлогом "сокращения штатов" - это было в его власти. И в его стиле. Как и вынудить доктора философии, получившего эту степень еще в 1909 году в Будапештском университете, вторично защищать докторскую диссертацию в 57 лет, в 1942 году. И оценивали его диссертацию, что характерно, все те же сталинские соколы - Юдин, Розенталь, Максимов, Кольман (при оппонентах Асмусе и Быховском).

Свой "метафизический грех" Лукач в какой-то мере искупил, и именно в Советском Союзе. В годы своего вынужденного полного отстранения от политической деятельности он вместе с единомышленниками и последователями - Лифшицем, Грибом, Шиллером, Фридлендером и другими - создал или воссоздал марксистскую философию литературы и искусства, шире - одну из самых влиятельных и продуктивных в ХХ веке школ философии культуры. Она приобретала отчетливые очертания на страницах московских журналов "Литературный критик" и "Интернациональная литература", в книгах Лукача и Лифшица. Между ними сложилось особо плодотворное сотрудничество, несмотря на разницу в возрасте и жизненном опыте.

Лукач всячески подчеркивал интеллектуальное равноправие с Лифшицем. На экземпляре книги "К истории реализма, в издании которой Лифшиц принимал участие в качестве редактора и переводчика, Лукач написал своему соратнику: "Прошло уже десять лет со времени нашей первой встречи, которая не совсем случайно совпадает с началом моей новой творческой деятельности. По поводу того, что при этом возникает, у меня такое же чувство, какое было у одного из современников Шекспира, писавшего ему: "Я хотел бы, чтобы все, написанное мною, читалось в Вашем свете". Но ... Лукач был систематическим мыслителем, он оперировал концепциями, теориями, интеллектуальными глыбами. Лифшиц как философский писатель был скроен совершенно по-иному и прекрасно это понимал: "Работы, собранные в этой книге, - писал он в предисловии "От автора" к своему лучшему сборнику "Вопросы искусства и философии", - относятся к тому литературному жанру, который можно было бы назвать философско-исторической публицистикой. Этот род литературы имеет свои специфические трудности. С ними связаны в известной степени и общие недостатки этой книги. Я имею в виду прежде всего недостатки формы: местами слишком сложный язык, обилие исторических намеков и неразвитых положений". Будучи лучшим марксистским эссеистом ХХ века, Лифшиц так и не избавился от указанных им самим "недостатков формы". Лукач был от них свободен.

С Россией в мире модерна и постмодерна дело никогда не обстояло просто. Метафизическое или даже религиозное затруднение для современного мышления, с ней связанное, никто не выразил более пластично, чем Райнер Мариа Рильке в книге "Рассказы о господе Боге", где он воспроизводит свой имагинарный разговор с "белокурым молодым человеком, разбитым параличом". Сообщив собеседнику, что побывал в России, Рильке отвечает на его вопрос, а что это за страна - Россия: "Когда Вы спросили "что это за страна?", мне многое стало ясно. Например, с чем Россия граничит <...> Она должна упираться во что-то вверху и внизу". "Гм... - задумался мой друг. - Вы правы. Но с чем может граничить Россия с этих двух сторон?" Вдруг больной стал совсем похож на мальчика. "Вы это знаете!" - вскричал я. "Может быть - с Богом?" - "Да, - подтвердил я, - с Богом". В сознании многих выдающихся людей ХХ века, не только Рильке, Россия - это та страна, которая граничит с Богом. Среди этих людей - крупнейший философ Венгрии Дердь Лукач.