Россия как угроза своему существованию
Динамика, структура и вероятные последствия системного кризиса
Аналитическая записка
Часть IДмитрий Юрьев, Наталья Савелова
Мы живем, под собою не чуя страны... О.Мандельштам
Настоящая аналитическая записка обобщает результаты мониторинга общеполитической ситуации в России накануне 1999 г. и оценивает ее как ситуацию тяжелейшего системного кризиса, выходящего далеко за рамки тех экономических и политических проблем, которые находятся сегодня в центре внимания СМИ, политиков и экспертов. Речь идет вовсе не об угрозе политической системе, режиму, даже гражданскому миру в стране. Речь идет о том, что по совокупности объективных и субъективных обстоятельств человечество имеет реальный шанс войти в XXI век без России.
Основной вывод настоящей записки: системный кризис, который переживает Россия, есть прямое следствие фиктивного, имитационного характера реформ 1991-98 гг. Причины кризиса - не "частные ошибки" власти, но система, генерирующая ошибки. Кризис невозможно преодолеть, принимая правильные частные решения: единственная возможность разрешить его - коренная модификация системы.
В настоящей записке предпринята попытка в сжатом виде изложить взгляд на: - предпосылки нынешнего кризиса как прямого следствия по существу фиктивного характера реформ 1991 - 1998 гг.; - структуру действующих угроз для целостности и существования России на всех основных уровнях и во всех основных группах общественно-государственного организма; - возможности (если они есть) преодоления Россией кризиса без катастрофических последствий для страны.
I. Предпосылки
Социальная база и характер политического процесса 1989-93 гг.
К настоящему моменту оказалась исчерпанной социально-политическая структура населения России, начало формирования которой относится к концу 1993 - 1994 гг., когда прекратил свое существование прежний способ политической стратификации России, сложившийся к весне 1990 г., накануне выборов народных депутатов РСФСР. В последний раз этот тип стратификации проявился 25 апреля 1993 г. - в ходе референдума по схеме "да - да - нет - да". Ему соответствовало разделение общества на две достаточно устойчивые группы - условно, сторонников "Ельцина и реформ" (от 55 до 70%) и сторонников коммунистической реставрации (20 до 30%).
Данная политическая структура российского электората имела вполне определенную социальную основу.
В частности, в мае 1990 г., накануне созыва I съезда народных депутатов РСФСР, Председатель Президиума Верховного Совета РСФСР, член Политбюро ЦК КПСС В.И.Воротников уверенно прогнозировал, выступая в официальной печати, крайне низкий уровень политической поддержки на съезде сторонников Б.Н.Ельцина и движения "Демократическая Россия". По мнению Воротникова, этот уровень не мог превысить 20-22% голосов депутатского корпуса. Впоследствии анализ социального состава депутатов, избранных на съезд в условиях достаточно жесткого партийного контроля за процедурой выдвижения кандидатов и голосования, показал, что прогноз Воротникова был, по всей видимости, основан на статистических данных, поскольку численно совпадал с долей тех народных депутатов, которые представляли "неруководящие" общественные слои - рядовых рабочих и крестьян, инженерно-технических работников, представителей творческой интеллигенции. Остальные 80% депутатов составляли выходцы из различных звеньев управления производством, учебными заведениями, лечебными учреждениями, силовыми структурами, партийными и советскими органами и т.д.
Однако реальная политическая структура российского съезда оказалась иной. Проводившийся с первых дней работы I съезда народных депутатов РСФСР анализ поименных голосований позволил установить жесткую корреляцию между политической позицией и социальной принадлежностью депутатов (эта корреляция "продержалась" недолго - до начала 1992 г., когда значительная часть депутатов успела "выпасть" из общего контекста настроений и интересов своих избирателей). По наиболее острым, конфликтообразующим вопросам солидарно и противоположно друг другу голосовали две большие группы. Одна (неуверенное большинство, сумевшее избрать Ельцина председателем ВС) состояла не только из представителей "неруководящих" социальных групп, но также из хозяйственных руководителей среднего звена, директоров заводов, руководителей медицинских и образовательных учреждений, младших и средних офицеров, партийных и советских работников нижнего и среднего уровней. Другая (жестко консолидированное меньшинство, не способное "продавить" свою позицию, но вполне способное заблокировать практически любое радикальное предложение оппонентов) объединяла в себе в основном партийных руководителей высшего уровня (крупные горкомы, обкомы, ЦК), советских руководителей высшего звена (не ниже облисполкомов), генералов и адмиралов, работников суда и прокуратуры, высших руководителей КГБ и МВД.
Есть все основания предполагать, что и в целом устойчивая политическая структура российского электората определялась до 1993 г. упрощенной социальной структурой общества, в рамках которой произошло стихийное социально-психологическое и экономико-политическое размежевание интересов и ценностей высшего эшелона правящей партгосноменклатуры, с одной стороны, и "протестного большинства", с другой.
"Протестное большинство" представляло собой рыхлое, инертное образование. Оно временно, на основе ситуативного совпадения настроений и целей, объединило в себе образованные слои высококвалифицированных рабочих, инженерно-технических работников, творческой интеллигенции, а также партийно-хозяйственных руководителей низшего уровня. Такое его единство носило стихийный, но устойчивый характер и было по сути своей протестным единством: объединяющим фактором выступало жесткое противопоставление своих интересов интересам партгосноменклатурного слоя, с его "незаконными льготами и привилегиями".
Господствующим настроением эпохи стало требование "лишить номенклатуру привилегий" (четко и адекватно персонифицированное Б.Н.Ельциным, сумевшим уловить это настроение куда более точно, чем его союзники из "межрегиональной группы"). Господствующим самоощущением временно консолидированных "средних" - наивный исторический оптимизм: конкретная структура целей и задач массового демократического процесса не анализировалась, не подвергалась общественному обсуждению, содержательное единство интересов различных участников процесса как бы подразумевалось само собой. "Протестному большинству" образца 1989-91 гг. была свойственна колоссальная социально-политическая энергетика: на волне массового энтузиазма и в условиях повышенной общественной восприимчивости к массовой информации новые радикальные лозунги и новые политические имена с необычайной скоростью осваивались массовым сознанием и приобретали характер знаковых, консолидирующих. Знаковые лозунги и знаковые списки "своих" политиков в рамках описанного протестного единства начинали существовать до, вне и вместо реальных организационных и идеологических элементов политического процесса.
Следует, однако, подчеркнуть, что социальная основа политического единства "антиноменклатурного" электората 1989-91 гг. носила сугубо временный, поверхностный характер. Идеология "свободы, демократии и рыночных реформ" существовала исключительно в форме лозунгов момента, временно и поверхностно подхваченных общественным мнением. Реальной эмоционально-идеологической основой массового политического энтузиазма была высокая социальная самооценка, сформированная на базе традиционного советского патриотизма и столь же традиционного представления о необходимости устранения "того, что мешает нам нормально жить и работать".
Основные социально-профессиональные группы, объединение которых придавало политическому процессу глубину, динамизм и могущество, резко различались как по своим социально-психологическим, информационным, динамическим и иным характеристикам, так и по своему отношению к политическому процессу.
Наиболее массовая и при этом в социально-политическом плане "ведомая" группа - своего рода "советский средний класс" - составляла наиболее значительную часть общества, производила наибольшую часть "общественно значимого продукта", обладала максимальным творческим и интеллектуальным потенциалом, но была практически не задействована во властных структурах. Несмотря на высокий интеллектуальный потенциал, средний класс не был ни приверженцем "либеральных" ценностей (демократия, свобода слова, отсутствие мощного репрессивного аппарата), ни рыночной экономической модели - в условиях жесткого идеологического давления подобные идеи просто не могли получить сколько-нибудь широкого распространения и оставались уделом незначительной части "диссиденствующих". В качестве "идеала" (позитивного образа) средним классом рассматривалась в первую очередь не "западная демократия", а период начала 60-х, "оттепель", когда ценности, носителем которых средний класс себя ощущал (интеллектуальные, культурные, этические), имели максимальную социальную значимость и существовала массовая иллюзия возможности влиять на властные структуры.
Для этой группы были характерны, прежде всего: - всеобъемлющая неудовлетворенность существующим жизненным стандартом, основанная на стихийном осознании несоответствия между идеологическими штампами и реальным политико-экономическим потенциалом "передового социалистического строя" как строя, обеспечивающего крайне низкий уровень жизни в сравнении с уровнем жизни при "отсталом капиталистическом строе"; - стихийное неприятие нелепостей коммунистического режима; - отторжение наиболее одиозных элементов тоталитарной государственной практики; - обостренная готовность к освоению общественно-политической информации, подрывающей идеологические основы номенклатурного режима.
К началу 1990 г. в рамках этой группы доминировали морально-этическая мотивация участия в политическом процессе и умеренно-лояльные общественные настроения "перестроечного" типа, представления о возможности и желательности реформирования КПСС "сверху", более того, глубоко укорененные патерналистские представления о принципах взаимодействия между властью и обществом (в рамках которых обозначалось стремление к замене "плохой" патерналистской модели власти на "хорошую", "справедливую", которая "не будет нам мешать" и "даст нам возможность нормально работать"). Именно эта группа обеспечивала социально значимый масштаб общественной поддержки "антиноменклатурных" требований и позволяла быстро реализовывать те или иные политические установки через механизм массовых общественных протестов или даже через избирательный механизм.
"Политико-идеологическую элиту" протестного большинства образовывала аморфная и очень разнородная по социальному составу, целям и подходам группа "прорабов перестройки": - лидеров общественного мнения из числа "статусной" перестроечной (в том числе партийной) интеллигенции; - стихийных выдвиженцев из числа участников новых "неформальных групп" и более широких ситуативных протестных движений; - наиболее прагматичных выходцев из средних и низших "эшелонов" правящей номенклатуры, в том числе представителей партийных, комсомольских и чекистских структур, предметно сориентированных на инфильтрацию в новые протестные процессы с целью обеспечения их управляемого характера в интересах части номенклатурного руководства страны.
В рамках слоя "прорабов" отсутствовало организационное, политическое и идеологическое единство; мотивация тех или иных действий и общественно значимых акций носила зачастую остро ситуативный, а то и напрямую провокационный характер; разделить подлинные самодеятельные политические проекты и многоходовые "спецоперации", наивный энтузиазм и выполнение поручений курирующих структур не представлялось возможным не только в рамках тех или иных организаций и движений, но и в пределах одной личности; характер самооценки и отношение к основам развертывающегося политического процесса простирались от "шестидесятнической" интеллектуальной наивности до предельного, полукриминального партийно-комсомольского цинизма. Цели и интересы у представителей этой группы тоже были разные - но в общем они сводились к желанию избавиться от чрезмерного, сверхцентрализованного контроля со стороны высших партийных властей, от идеологических и моральных ограничений, существенно сдерживавших размах реализации политико-экономических амбиций "второго", "третьего" и прочих эшелонов номенклатуры.
Однако, несмотря на разнородность, именно эта социально и психологически активная группа обеспечивала идеологическую подзарядку и информационно-коммуникационную координацию антиноменклатурно настроенной массы.
Наконец, следует подчеркнуть, что немногочисленные представители подлинной политико-экономической альтернативы, хотя и присутствовали в советском обществе, но практически были вытеснены на обочину массового процесса и представали в рамках традиционных советских стереотипов как маргинальные, внесистемные, а значит "антисоветские", то есть криминальные элементы. При этом "экономические антисоветчики" - частные предприниматели, "цеховики" - не только воспринимались обществом в сугубо криминальном, негативном контексте, но и по существу правоприменительной практики в такой контекст попадали, поскольку убийцы, бандиты и производители "левых кофточек" оценивались и уголовным кодексом, и обществом в целом под одним и тем же углом зрения. А значит, сыграть консолидирующую роль в процессе формирования новой политической идеологии реальные (то есть внесистемные) частные предприниматели (в отличие от стран Восточной Европы) не могли в принципе. Отношение к политическим диссидентам было на исходе перестройки существенно более позитивным, но отчасти настороженным, а сами диссиденты в своем большинстве представляли собой интеллектуально-политическую секту, приспособившуюся к своей публично признанной внесистемной роли вечно гонимого и всегда правого меньшинства, а значит, не способную и не стремящуюся к активной, организующей роли в политическом процессе.
Только объединившись, основные элементы "протестного большинства" могли сокрушить монолит номенклатурно-коммунистического режима: "средний класс" обеспечивал социальную базу и эмоциональную "энергетику" политического процесса, а без активнейшей роли "номенклатурной составляющей" в советских условиях было бы невозможным необходимое информационно-коммуникационное и организационное обеспечение этого процесса.
Что объединяло перечисленные слои и группы? Негативное отношение к жесткой партийно-идеологической основе общественного и государственного устройства, к идеологическим и экономическим репрессиям, к гиперцентрализованности, к косному и неэффективному высшему эшелону номенклатуры.
Что их разделяло? Позиция по ключевому "популистскому" вопросу о номенклатурных привилегиях - потому что в то время как социально-психологическая мотивация антиноменклатурной "массы" сводилась к устранению системы привилегий в целом (при этом наивно подразумевался достаточно быстрый и ощутимый рост собственного "непривилегированного" состояния), целью "антиноменклатурной номенклатуры" фактически была возможность обеспечения неограниченного доступа к этим и другим, значительно более масштабным, "льготам и привилегиям", для себя - ценой "сброса" балласта в лице высшего номенклатурного эшелона.
После августа 1991 г.: незамеченный политико-идеологический кризис
Вот почему в первые же недели после событий августа 1991 г. в России разразился практически не осознанный в тот момент общественным мнением жесточайший политико-идеологический кризис.
С одной стороны, с распадом СССР, устранением официальной монополии КПСС на власть и объявлением курса на всестороннюю экономическую либерализацию (прежде всего - либерализацию цен) основные социально-политические цели "номенклатурной" составляющей бывшего протестного большинства оказались достигнуты.
Распад СССР предоставил правящим элитам союзных республик невиданную прежде бесконтрольность, а значит, возможность радикальной автономизации в самых широких пределах - от реальной политической независимости и начала процесса построения новой государственности (Прибалтика) до номенклатурно-феодального коллапса (Туркмения).
Распад КПСС позволил действовать столь же автономно и бесконтрольно прежде консолидированным номенклатурно-бюрократическим и административно-хозяйственным кланам (ВПК, ТЭК, АПК и т.д.), а главное - предоставил второму, третьему и т.д. эшелонам прежней партгосноменклатуры возможность экстраординарного кадрового роста вне рамок прежнего инерционного, косного номенклатурного конвейера.
Либерализация экономики по существу свелась к явочной легализации предпринимательской деятельности, которую ранее называли "спекуляцией" и преследовали по закону. Такая псевдолиберализация предоставила обширные возможности для инфильтрации партийно-комсомольских экономических структур и кадров в сферу возможностей "теневой экономики" и привела к резкому и неограниченному росту влияния и доли "теневой экономики" в общей структуре экономики России, к беспредельному и невозможному в советские времена росту уровня личного дохода "экономических менеджеров" высшего и среднего звена.
С другой стороны, для "советского среднего класса" все вышеперечисленное не только не являлось целью политической активности, но, напротив, подрывало самую основу его активного социально-политического существования.
Реальный распад СССР в период 1989-91 гг. никогда не выступал в качестве заявленной политической цели (за исключением Прибалтики и, возможно, Западной Украины), более того, все основные общественно-политические инициативы "протестного большинства" сводились к "реформированию" и "улучшению" Союза, а инициатива в действенном политическом обособлении РСФСР принадлежала реакционной группировке Лигачева - Полозкова в КПСС. "Советский патриотизм" был единственной легальной, общепринятой и идеологически нейтральной формой национальной самоидентификации "среднего класса" (поскольку он противопоставлялся в общественном сознании полуофициальному номенклатурному национализму - общесоюзному партийному антисемитизму, бюрократическому национализму "титульных наций" в национальных республиках и т.д.). "Беловежские соглашения" были первоначально благожелательно восприняты общественностью именно и прежде всего как форма цивилизованной трансформации СССР, как форма "спасения" СССР, "чуть было не погубленного окончательно в результате безответственных действий ГКЧП". Постепенное осознание реальности распада "страны" в отсутствие ясно сформулированной национально-государственной доктрины вело к массовому кризису национальной идентичности, к разрушению основы для консолидации общества на новых принципах.
Ликвидация централизованной партноменклатурной системы управления парадоксальным образом тоже привела к ухудшению социально-политических позиций "среднего класса". Во-первых, его прежние номенклатурные союзники оказались выведены из-под всякого общественного контроля (который в "урезанном", демонстративном виде, но все-таки осуществлялся в советские времена через посредство партийных и силовых структур). Во-вторых, новые механизмы формирования элит окончательно заблокировали возможность проникновения социально и политически активных элементов "среднего класса" во власть - даже по сравнению с традиционным номенклатурным механизмом, который обеспечивал возможность постоянного и регулируемого известными, хотя и негласными, правилами рекрутирования представителей "среднего класса" в элиту.
Наконец, поверхностная экономическая либерализация обеспечила "среднему классу" не рост возможностей для улучшения своего благосостояния, а новые формы и степени зависимости от новых, куда более бесконтрольных и формально безответственных, центров политической и экономической власти, привела к резкому снижению возможностей защиты "простыми людьми" своих социальных, политических и экономических прав.
В результате возникли предпосылки для масштабного социально-идеологического кризиса. Суть кризиса заключалась в том, что наиболее социально значимая группа, сыгравшая ключевую роль в политическом процессе отстранения КПСС от власти, оказалась по всем основным направлениям в глобальном социально-политическом проигрыше. Вместо ожидавшейся ликвидации номенклатурной системы при сохранении базовых "сбережений" советского времени (денежных, организационных, интеллектуальных, творческих, технических и т.д.) произошло обратное - все "социально-политические накопления" среднего класса "сгорели", лишив его самосознания, самооценки, политической воли, основы для социальной консолидации, - зато возможности для бесконтрольной феодально-бюрократической эксплуатации со стороны номенклатурных кланов и групп остались сохранены и приумножены.
Размах и последствия кризиса оказались усугубленными за счет ряда более частных обстоятельств идеологического и политического характера.
Во-первых, стихийно сложившаяся "демократическая элита" - неформальное объединение новых политиков "народно-депутатского" набора, старых партийных либералов, руководителей "перестроечных" СМИ - оказалась абсолютно не способной к эффективной реформаторской деятельности и к информационному обеспечению реформ вследствие мощных "протестных" стереотипов, свойственных советской либеральной интеллигенции. Главными среди этих стереотипов стали отождествления сильной государственной власти с тоталитарным государством, а активной информационно-пропагандистской политики - с коммунистической пропагандой, с "промыванием мозгов". В результате возник опаснейший и не подкрепленный ни историческим опытом, ни элементарным здравым смыслом миф о необходимости ослабления государственной власти и недопустимости государственной пропаганды в "переходный период" от коммунизма к капитализму.
Мировой опыт преодоления последствий тоталитаризма, фашизма, диктаторских режимов свидетельствует, что всякий раз соответствующий процесс требует мощнейшей консолидации общества и мобилизации государственной воли, возможно даже, с привлечением внешних сил и полумилитаристских принципов (оккупационный режим в Германии и Японии, милитаризованные движения сопротивления во Франции и в Италии), а также пролонгированной идеологической работы, обеспеченной всей мощью юридических механизмов преодоления прежних, отвергнутых обществом, стереотипов социально-политического поведения.
Во-вторых, в силу ряда объективных и субъективных причин ключевую роль в формировании "идеологии реформ" стали играть сравнительно молодые представители "прогрессивного направления" советской экономической науки, так называемые "реформаторы", которым был и остается присущ глубочайший марксистский догматизм, аксиоматическое представление о "базисной" роли экономики в жизни общества и государства, а следовательно, полное непонимание теснейшей взаимосвязи между успехом любого реформаторского проекта и наличием (или отсутствием) его социально-психологической поддержки обществом.
Наконец, в-третьих, практически в первые же послеавгустовские месяцы начал становиться очевидным тот факт, что реализованный в России и на постсоветском пространстве проект "номенклатурной департизации" обречен на неудачу: возникшая система общественно-государственных и социально-экономических отношений оказалась химерной, неустойчивой к малым внешним возмущениям, еще более, чем даже коммунистическая система, лишенной механизмов обратной связи и коллективного инстинкта системосохранения. Такая система не могла оказаться реальной альтернативой для "реформаторского проекта", но обеспечивала хорошие стартовые условия для глубокого социально-политического реванша (возможно, по террористическому варианту). А это означало, что радикальное, по сути дела, революционное реформирование всей системы власти и жизни в стране становится объективной потребностью России, единственной базой для ее сохранения.
© Русский Журнал, 1998 | russ@russ.ru |