Издание Шмитта, кажется, пришлось впору. В приглушенном шуме толков о диктатуре голос теоретика "десизионизма"¹ должен звучать весомо и достаточно ясно для всех, "имеющих уши".

Одни из них - те, кто авторитарностью склонен пугать, - обрели с выходом книги счастливую возможность встречи с "метафизическим" оппонентом (а что, как не такие встречи, позволяет нам время от времени расставаться с той наивностью полагания, которая сопутствует мнимому чувству очевидности своей веры?). Другие - те, кто при этом, бог знает почему, не склонен пугаться, - имеют шанс получить в подарок ту или иную из собственных, доселе молчаливых, предпосылок формульно отчеканенной монетным двором немецкой мысли. И наконец, всем сообща не стоило бы пренебрегать случаем переключить полемические энергии с поверхности ходульных приговоров и заклинаний на глубину "радикально-понятийной" аналитики политических институтов и мировоззрений. В метафорике Шмитта - на глубину политической теологии.

"Политическая теология"... Содержательно под знаком этого заголовка может быть воспринята не только одноименная работа, но - в не меньшей степени - два другие трактата, входящие в сборник: "Римский католицизм и политическая форма" и "Духовно-историческое состояние современного парламентаризма". "Политическая теология" - заголовок, которым сказано достаточно много. В своем роде, им заявлен метод. "Все точные понятия современного учения о государстве представляют собой секуляризованные теологические понятия"², - сходу провозглашает автор.

Дело, однако, не только и не столько в том, что в процессе новоевропейской секуляризации формы религиозного сознания уступают место своим политическим аналогам-заменителям. Для Шмитта важнее синхронический характер этой связи: в каждый данный момент времени он предлагает увидеть господствующую систему политико-правовых понятий и представлений в качестве определенной теологии, опрокинутой в социальность, обнаружить за формами мысли политических прагматиков, теоретиков и практиков права "последнюю, радикально систематическую" конструкцию исповедуемых ими или самим "духом времени" метафизических очевидностей. "Метафизическая картина мира определенной эпохи имеет ту же структуру, как и то, что кажется очевидным этой эпохе как форма ее политической организации"³ - собственно, реализуемый Шмиттом метод состоит в раскрытии этого тождества, в установлении "политико-теологического" соответствия и выступает, не правда ли, предложением двигаться вглубь. В работе "Политическая теология" есть небольшая методологическая часть, где Шмитт заявляет свой метод политической социологии в качестве такового и эксплицирует его вполне феноменологически, вклиниваясь между двумя претенциозностями - "спиритуалистического объяснения материальных процессов", с одной стороны, и "материалистического объяснения духовных феноменов"⁴ - с другой. Феноменологический взгляд политической социологии Шмитта, в самом деле, снимает псевдоколлизию "общественного бытия" и "общественного сознания", отказываясь от амбиций причинного объяснения, но сохраняя за собой ту решающую привилегию научной строгости, которая заключена в установлении функциональных зависимостей как форме систематической организации данности.

Все три работы, вошедшие в книгу, представляют собой опыт такого рода установления "политико-теологических" тождеств и соответствий. Вчитайтесь, именно этот проблемный ракурс встроен в каждое из трех заглавий. Сам трактат "Политическая теология" снабжен подзаголовком: "Четыре главы к учению о суверенитете". Этой встречей "политической теологии" с "суверенитетом" на титульном листе вполне прояснена интеллектуальная задача, предпосланная работе: ее предмет - "радикальное" ("быть радикальным, - говорил Маркс, - значит видеть вещь в ее корне"; и здесь - значит доводить последовательность мысли до теологического и метафизического пределов) прояснение понятия суверенитета, которое, в силу специфики метода, превращается в социологию понятия суверенитета.

Стоит ли говорить, что вопрос о суверенитете далек от академической праздности, что он политичен? Вопрос о суверенитете - это тот случай, когда политическая социология становится политической в шмиттовском смысле - в смысле максимальной потенции размежевания. Концепции "ограниченного суверенитета" (международно-правовой глобализм!), "делимого суверенитета" (федерализм!), концепция "правового государства" (либеральный демократизм!) - чем не опорные вехи того полемического пространства, в котором логика Шмитта, обаятельная, академически грамотная логика, окрасится сверхинтенсивными тонами полемического напряжения.

"Суверенен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении"⁵, - первые слова трактата. Потенциал этой, парадоксально конкретной, на первый взгляд, дефиниции, развертывается по мере прояснения определяющих терминов "чрезвычайное положение" и "решение". Решение в его специфичности Шмитт мыслит, отталкиваясь от ситуации действия всеобщей нормы, выраженной в формуле права. Ему удается показать, что задаваемый нормативным универсализмом правовой континуум не может не содержать изъятий, и правовое заполнение пространства не устраняет моментов правового вакуума. Эту имманентную недостаточность правопорядка автор описывает в терминах "исключительного случая": "Исключительный случай, случай, не описанный в действующем праве, может быть в лучшем случае охарактеризован как случай крайней необходимости, угрозы существованию государства или что-либо подобное, но не может быть описан по своему фактическому составу. Лишь этот случай актуализирует вопрос о субъекте суверенитета, то есть вопрос о суверенитете вообще"⁶. Имеет ли место "исключительный случай" - вопрос, не относимый к действию правовой нормы, но решаемый, с позволения сказать, посредством решения, "персоналистически ответственного" приказа.

Решение об исключительном случае - решение par excellence, экзистенциалистское в своей абсолютности. Необходимым образом оно не только не обсуждается, но также как таковое не обосновывается: любое обоснование в смысле отнесения ко всеобщему будет не чем иным, как смещением вопроса об инстанции авторитета в дурную бесконечность; Сартр назвал бы такое обоснование "нечестностью". Не правда ли, сходство налицо: абсолютно-ответственный выбор - "решение"; кардинальность пороговой ситуации - "чрезвычайное положение" - эти параллели смыслового ряда в самом деле дают повод думать, что в 20-е годы, когда писалась "Политическая теология", представления экзистенциализма обладали уже той силой метафизической очевидности, которая могла обеспечивать им симметрию в формах политической мысли.

Итак, суверенен тот, "в чьей компетенции должен быть случай, для которого не предусмотрена никакая компетенция"⁷, при этом само собой разумеется, что "предпосылки и содержание компетенции здесь необходимым образом неограниченны"⁸. Суверен принимает решение о чрезвычайной ситуации и организует ее в качестве некоторого порядка. Это властное водворение порядка изнутри хаоса - решающая предпосылка возможности действия какого бы то ни было права. "Не существует нормы, которая была бы применима к хаосу. Должен быть создан порядок, чтобы имел смысл правопорядок", - фиксирует Шмитт. Отсюда тезис: "Суверен создает и гарантирует ситуацию как целое в ее тотальности"⁹. Так и теистический Бог: трансцендентный "космосу", он выступает его онтологическим гарантом.

В качестве полемического контрпонятия своему учению о суверенитете Шмитт не упускает из виду доктрину "правового государства". Метафизическая беспечность либеральных демократий - их нечувствительность к хаосу вулканически дышащего подполья - эта черта высвечивается Шмиттом как тенденция к абсолютизации "нормального состояния", ситуации уже-конституированного порядка. Такого рода аберрация делает возможными ту тавтологичность самоописания правопорядка и то вынесение за скобки вопроса об "исключительном случае" (вопроса о радикально понятом суверенитете), которыми отмечены конституции "правовых государств". Последовательным выводом правового либерализма является положение, фиксируемое Шмиттом в отношении теоретизаций Кельзена: "государство тождественно своей конституции". Идея чрезвычайной ситуации, между тем, предполагает нечто обратное: "если это состояние наступило, то ясно, что государство продолжает существовать, тогда как право отходит на задний план". Впрочем, быть может, "чрезвычайная ситуация" - лишь алармистский миф? В этом вопросе Шмитт сохраняет затаенную усмешку политического реалиста: "Можно ли покончить с экстремальными исключительными случаями, - говорит он, - это вопрос не юридический. И если кто-то верит и надеется, что такое действительно возможно, то это зависит от его философских убеждений..."¹⁰. Но покуда экстремальные случаи наступают, покуда политика сохраняет свою автономность и ее стохастическая вселенная требует решения, "правовое государство" остается идеологией - формой "ложного сознания", иллюзорно стабилизирующей действительность среды средствами картины мира.

Развертываемую Шмиттом концепцию суверенитета можно было бы считать, пожалуй, частным мнением еще одного немецкого профессора либо, того хуже, изощренным педантизмом спора о терминах. Однако автор методологически предусмотрителен: его определение суверенитета строится как социология понятия суверенитета. В достаточно подробном анализе аргументов либеральных теоретиков права Шмитту удается показать: проблему суверенитета они решают тем, что отрицают его. Это обстоятельство, в полном соответствии с исповедуемым методом, относится им на счет метафизической противоположности двух картин мира: "нормативистской" и "десизионистской". Та и другая замыкаются под пером Шмитта в достаточно полные и целостные метафизические конструкции - с собственными теоретико-познавательными, теологическими, антропологическими предпосылками. Особенно яркие параллели строятся с областью теологии: "чрезвычайное положение имеет для юриспруденции значение, аналогичное значению чуда для теологии"; между тем как "идея современного правового государства реализуется совокупно с деизмом с помощью такой теологии и метафизики, которая изгоняет чудо из мира и которая так же отстраняет содержащееся в понятии чуда нарушение законов природы, устанавливающее исключение путем непосредственного вмешательства"¹¹. Не правда ли, еще один случай убедиться в прежнем: живучее в нашей политической культуре подспудное ожидание чуда состоит в особой связи с радикально понятым суверенитетом - с авторитарностью. Итак, в социологическом методе Шмитта понятие суверенитета раскрывается как элемент комплексной политико-теологической конструкции, и в этом заложен особого рода пафос: суверенитет как реальность немыслим вне десизионистской политической вселенной, вселенной Карла Шмитта. Нам остается думать, и у нас немало к тому оснований, что эта вселенная - и есть та, где мы живем.

Идея "Политической теологии" о фундаментальных метафизических структурах, к которым возводима циркулирующая совокупность институциональных и концептуальных политико-правовых форм, - эта мысль о базовом "политико-теологическом" соответствии востребуется Шмиттом не только в методологическом плане. Она служит отправной точкой оформляемого им понятия легитимности. Решение вопроса о легитимности выступает как момент действенной связи между функционированием политической системы и тем комплексом фундаментальных очевидностей, который составляет метафизическую атмосферу эпохи. Собственно, легитимность и есть эта фундаментальная очевидность, поскольку она задействована в сфере политико-юридического¹², в сфере формирования, функционирования власти и ее дискурса.

В свете этого понятия Шмитт говорит о демократии на страницах "Политической теологии" и - в еще большей степени - "Духовно-исторического состояния современного парламентаризма". Отдавая дань консерватора критической герменевтике "современных идей", он изящно, не без видимого удовольствия выводит на поверхность апории демократической теории и, сталкивая метафизические отождествления демократической идеи с истинами реалполитического духа, подводит черту: "удел демократии - упразднять самое себя в проблеме образования воли"¹³. Однако, верный реалистическому духу, Шмитт констатирует действительность демократии в качестве нововременной идеи легитимности. Бесповоротный конец роялистской эпохи - конец известного рода метафизики, в результате которого династическое, "традиционное понятие легитимности утрачивает всякую очевидность"¹⁴. Демократическая легитимность, убежденность, что власть не должна иметь иного источника и референта кроме воления подвластных - коррелят глубоких преобразований картины мира (автономия разума, новые идеалы научности, "философия имманентности", пришедшая на смену христианской мистике трансцендентного). На стыке господства демократии как идеи легитимности и ее невозможности как политически действенной системы Шмитт фиксирует парадокс. В результате сторонники демократии пребывают во власти "ложного сознания", не переставая устранять демократию в проблеме операционализации демократической воли, противники же попадают в плен "отчужденной практики", действуя в смысловом и институциональном поле демократической легитимности и фактически признавая ее господство. На этом фоне понятна особая симпатия Шмитта к Муссолини (доктринально он был ему решительно ближе грядущих неоспиритуалистических мистерий национал-социализма): "только итальянский фашизм как в теории, так и на практике означал слом этого (демократического - М.Р.) господства"¹⁵. Шмитт улавливал, кажется, скрытый в радикальности вызова запал обреченности, и в его констатациях затаен налет пессимизма. Оглядываясь вокруг себя и чуть назад, он фиксирует действительное господство "современных идей" на уровне фундаментальной очевидности "жизненного мира", той самой радикально-понятийной структуры эпохи, которая имеется в виду мыслью о "политической теологии". Говоря другим языком - на уровне "эпистемы", чья устойчивость соотнесена с устойчивостью идейно-политического и собственно политического каркаса. Но всякое господство преходяще, и вместе с ним - всякая стабильность. Тем интереснее нам, живущим в эпоху, не чуждую эпистемологических коллапсов и конца нововременных очевидностей, выжидающе наблюдать за симметричной мутацией политических форм - и участвовать в ней, эпистемологически.

Примечания:

¹ Излюбленное Шмиттом слово: desizion (решение).

² Шмитт Карл. Политическая теология // Шмитт Карл. Политическая теология. - М., 2000. - С.57.

³ Там же, с.70.

⁴ Там же, с.67.

⁵ Там же, с.15.

⁶ Там же, с.16-17.

⁷ Там же, с.22.

⁸ Там же, с.17.

⁹ Там же, с.26.

¹⁰ Там же, с.18.

¹¹ Там же, с.57.

¹² Филиппов А. Карл Шмитт. Расцвет и катастрофа // Шмитт Карл. Политическая теология. - М.,2000. - С.288.

¹³ Шмитт Карл. Духовно-историческое состояние современного парламентаризма // Шмитт Карл. Политическая теология. - М.,2000. - С.175.

¹⁴ Шмитт Карл. Политическая теология // Шмитт Карл. Политическая теология. - М.,2000. - С.77.

¹⁵ Шмитт Карл. Духовно-историческое состояние современного парламентаризма // Шмитт Карл. Политическая теология. - М.,2000. - С.178.