Яков Гордин принадлежит к числу не самых заметных в глазах широкой публики, но, безусловно, самых достойных отечественных публицистов. За последние несколько лет он не сделал, кажется, ни одного опрометчивого общественного шага, к которым было столь предрасположено уходящее время общественных потрясений, и потому заслужил право на уважение и внимание со стороны читающей России. Тем более что "Перекличка во мраке" - сочинение исключительное: в некоторых отношениях непревзойденное, в прочих же - первостатейное. Если принять во внимание то обстоятельство, что Гордин написал свою работу в 1990 году, рецензенту впору умолкнуть и не менее четверти часа хлопать в ладоши. Иной оценки, кроме народных рукоплесканий, "Перекличка во мраке", пожалуй, не заслужила.

Формальное направление книги не в состоянии дать сколько-нибудь приблизительного представления о ее истинном содержании.

Восприятие русской революции глазами крупнейших поэтов того времени - Ахматовой, Пастернака, Цветаевой, Мандельштама - достойно и только. Правильно поставленные вопросы, хорошие стихи, сдержанный комментарий. Все гладко, правильно и опрятно. Человек с гуманитарным образованием не может не опознать профессиональной работы. Кстати, и это не так уж мало. Не обходится и без мелких открытий. К тому же подход выдает в Гордине публициста опытного и бесстрашного. Ну, хорошо, Ахматова - ее общественный пафос определен и выверен эпохой. А что содержательного скрывается за надсаженным курлыканьем цветаевского стиха? А косноязычный Мандельштам, писавший словно бы для самого себя, Господа Бога да Надежды Яковлевны? О чем тревожился он, прежде чем обольшевевшая действительность исторгла из него черную оду к усищам и голенищам?

Оказывается, все о том же: о Родине и свободе. Только делал это так, как и подобает поэту - не в крике, а в стихе. Так, если следовать внутренней логике повествования Гордина, его знаменитая строчка "Россия, Лета, Лорелея" сводима не столько к блоковской хрестоматии: "Ночь. Улица. Фонарь..." - но в той же мере является вольным перифразом стихотворения Леонида Каннегисера "Россия. Свобода. Война". В 1918 году поэт и социалист Каннегисер выстрелом в упор убил председателя Петроградской ЧК Моисея Урицкого.

Но разбор стихов, произведенный пусть даже и с благородной, общественно значимой целью, - занятие неблагодарное. Публицист вверяется произволу публики, предполагая заинтересовать ее тем, что, в принципе, едва ли в состоянии произвести какое бы то ни было действие. Среди читателей нет, да и не должно быть достаточного числа поклонников авторов "Спекторского" или "Стихов о неизвестном солдате". Прочим трудно уследить за содержанием и оттенками гординской мысли.

По-настоящему интересно становится тогда, когда автор отходит чуть в сторону от поэзии и пытается самостоятельно разобраться - не поверить истину, а именно разобраться, - как стало возможным то, что стало возможным с падением Временного правительства.

Тайна Октября, которую мы безуспешно пытаемся разгадать вот уже скоро как столетие, или крайне незамысловата, или вовсе недоступна человеческому пониманию. Предварительное согласие, кажется, достигнуто: Октябрь наследовал Февралю. Но отчего в таком случае произошла февральская революция? И здесь выработано консолидированное мнение: оттого, что войска петроградского гарнизона не исполнили приказа. В свою очередь преступное самоустранение армейских частей явилось прямым следствием качественного состава запасных полков, каковые квартировали в столице империи.

Цепочка замыкается естественным образом: октябрьская революция стала возможной благодаря структурному кризису русской армии, оказавшейся в высокой степени неготовой к современной войне. Извечное российское стремление поправить качество количеством обернулось винтовкой в руках вчерашнего мужика. А мужику думать некогда: у кого больше зарядов - тот и прав. Полному тождеству с Диким Западом мешает только отсутствие шерифа. Его функцию и приняли на себя Ленин и Троцкий.

Сегодня стало модным как бы не замечать того факта, что события 1917-1920 годов были вызваны к жизни подлинно народным движением не столько "за" (свободу, землю, счастье), сколько "против" (вашей свободы, вашей земли, вашего счастья). Не буржуазного, не дворянского, а именно определенно-личного, "вашего".

Непонимание всех в отношении всех не могло не привести ко взаимной ненависти, ненависть - к озверению. Но темпы! Но формы! Эту-то загадку разгадать воистину невозможно. Тот самый народ, который в тринадцатом году кидался вплавь за царским пароходом, который заботливо вырезал из "Нивы" и "Огонька" фотографии мальчика в матроске, за неделю не оставил камня на камне от тысячелетнего царства. Русская история, дотоле развивавшаяся в полном соответствии с передовыми общественными идеями, скукожилась и обратилась в прах. Могло ли быть иначе?

Едва ли. Гордин приводит замечательное в своей красноречивой прямоте свидетельство очевидца событий: "Можно по-разному относиться к борьбе русской интеллигенции с монархией. С монархически-синодальной точки зрения ее можно считать безумием и даже преступлением; с либерально-гуманитарной и революционно-социалистической - в ней нельзя не видеть основного смысла русской истории. Об одном только невозможен спор: о грандиозном размахе и даже вдохновенности нашего за сто лет до октябрьского переворота начавшегося Освободительного движения".

Чем не "Памяти Герцена"?! Не хватает только "молодых штурманов будущей бури". Какой пафос! Какой натиск! Какая святая уверенность в правоте своих взглядов, зиждущихся на случайных и, в общем-то, абсолютно ненаучных посылках! Смысл существования интеллигенции и в самом деле обретался в столетней кесаремахии, но ставить на одну доску интеллигенцию и государство... "Смысл истории" государства заключен в столетней кесаремахии? Непростительное ребячество, граничащее с душевным недугом.

Приведенная выше цитата - отрывок из воспоминаний Федора Степуна, одного из крупнейших и трезвейших русских умов двадцатого века. Это не просто конец. Это катастрофа. Амба. Кранты.

Можно только догадываться о том, что за "соображения" и "вопросы" распирали куда менее искушенных в мыслительной деятельности современников Степуна. Это больше чем непонимание, это умственная глухота. Говорить в таком случае о какой бы то ни было терпимости, снисходительности к контрагенту не приходится. Бог с ним с русским обществом. Цена ему известна - полушка. Но власть - она оказалась настолько никакой, что ни у кого и мысли не возникало проникнуться ее резонами.

Вслед за Степуном и Федотовым, двумя, пожалуй, наиболее серьезными русскими историческими публицистами постоктябрьской эпохи, Гордин подводит читателя к выводу, представляющемуся нам вполне справедливым: справа, со стороны власти, революцию было не остановить. Это не означает, конечно же, неизбежности победы того строя, который в конце концов воцарился в России. Строй при всей своей неотменимой важности - всего лишь фасад метода. Увы, рискуя ошибиться, предположим, что в случае победы Каледина или Корнилова метод остался бы прежним. Историк не иерей и не чувствительная барышня из Армии спасения: белый геноцид - чудовищно даже подумать об этом - лучше, чем красный, но от того он не перестает быть геноцидом. А геноцид - хорошее средство от прыщей, но никак не от социальных язв.

Революцию, по мнению Гордина, и в этом он верен своим великим предшественникам, в состоянии была остановить только верным образом отрефлектированная левая идея, вобравшая в себя новую социальную доктрину, традиционное религиозное сознание и должную меру жесткости в проведении необходимых мероприятий. Ничего этого в России 1917 года не было. На одну чашу политических весов была положена монархия, на другую ступил грязный сапог пьяного матроса. Победили братишки. Правая идея, оставшись в одиночестве, ничего не могла противопоставить маузеру.

Вменяемость левой идеологии в российских условиях - вот, пожалуй, главный урок 1917 года. В этом смысле книга Гордина подоспела к сроку. У нас становится модным быть правым. В российском обществе, где еще недавно царила апатия, примиренчество и преступное словоизвержение, ныне поднимает голову консерватизм не самой изысканной пробы. Бог с ней, с пробой, но всему есть предел.

В принципе, все довольно просто: действие рождает противодействие, и в ответ на агрессивное безумие т.н. "творческой интеллигенции", частью купленной, частью попросту сбесившейся от любви к ближнему, мы имеем дело с простейшим желанием другой части общества: а не изволите ли, господа, получить в рыло-с? И физиономия, конечно, фигуральная, и джебб (хук, кросс - кто разберет), по счастью, пока что виртуальный. Да и намерение понятное и где-то даже благородное, но абсолютно, на все сто процентов неплодотворное.

Строить левую политику сегодня трудно, рискую предположить, невозможно. Но необходимо сознавать - особенно в российских условиях - ее относительную правоту, тем самым вырывая социальные вопросы, которые вот-вот займут свое достойное место в жизни новой России, из рук коммунистов и все никак не соберущихся с силами социал-демократов. Кстати, неизвестно, кто из них более опасен для государства. Но... И вот здесь-то возникает главный повод для ... нет, не то чтобы полемики, но переклички с гординским текстом.

Как и большая часть здравомыслящих людей, я далек от того, чтобы утверждать безусловную ценность левой политики. Даром что едва ли в целом свете нельзя сыскать пример состоявшейся левой политики, практики, производной от левой фразеологии. Но ни в коем случае нельзя игнорировать силы левого слова, силы, заключенной не столько в элементарности и популизме, сколько в универсальности предлагаемых рецептов. Левые куда боле понятны, их слова вытекают из внешнего, более из ощущений, нежели от рассудка. Правое мировоззрение - идеология гражданина или собственника. Левая - убеждения человека. В этом смысле масса по определению несет в себе заряд социал-демократического нигилизма. Это безрадостно и опасно, не считаться с этим обстоятельством - преступно.

К тому же, если перейти с позиций современной российской действительности на позиции здравого смысла, то поводов для паники вроде как и нет. В самом деле, если правый политик представляет собой что-то вроде автомобилестроителя, видящего наравне со слепящим блеском легированных крыльев чертеж аппарата в целом, левый политик сродни автомеханику. Сход - развал - касса - газ - светофор. Его призвание - косметический ремонт. Предмета для спора нет. Правый, левый - оба лучше.

Но - вернемся на землю: государство - очень странный экипаж. Стоит чуть-чуть перекрутить гайку и - пиши пропало. Понятное желание улучшить сущее обернется совершенным небытием. В этом, собственно говоря, и состоит коренное отличие между правой и левой фразой, консервативной и социалистической практикой. Первая выстраивает мир из хаоса. Вторая корректирует взаимодействие уже существующих элементов в надежде привести их в гармоническое сочетание.

Ничего принципиально порочного в социальной гармонии нет - наоборот! Но стоит ли говорить, насколько ограниченным является ее положительный эффект в российских условиях? Последовательно левая политика в условиях России оказывается невозможной и попросту преступной. Но - да простится мне вольность - то же самое в полной мере следует отнести и к политике правой. Не может не относиться.

Современная политическая ситуация в России даже приблизительно не удовлетворяет нормам традиционного разделения. Нет главного, по отношению к чему следует определяться. Социалистическое и антисоциалистическое, левое и правое - все это не более чем бессодержательные оболочки, в лучшем случае пароли для опознавания чужаков, которые разделяют... даже не взгляды, а общие нормы бытового поведения - не больше. Состояние российской государственности общеизвестно, и нужны десятилетия изнурительного труда нации, чтобы придать устойчивость и определенность хоть какой-то общественной модели. Тогда и только тогда впору заводить речь о направлении. До тех пор все разговоры о "правом" и "левом" - не более чем стремление одной общественной силы отгородиться от другой, стремление понятное, но в высшей степени бессодержательное. А сама "правизна" и "левизна" - нечто загадочное и непонятное, требующее столь частных уточнений, что впору ревнителям из одного лагеря изобразить на своем щите скирду сена, а другим - пук соломы, только в этом случае публика окажется приуготовленной к различению сторонников частной инициативы и государственного регулирования. "Правый" - "левый", "левой" - "правой", "сено" - "солома" - так, кажется, при царе-батюшке унтер-офицеры учили маршировать вчерашних землепашцев? Боюсь, что большая часть содержательных расхождений вполне исчерпается незатейливой эмблематикой. И правые, и левые - если они только душевно здоровые люди - превосходно понимают, что, по сути, для сегодняшней России не остается иного различения политических сил, кроме их частичной вменяемости. Все то, что в широком смысле способствует укреплению российской государственности, - вменяемо, прочие - на прием к доктору, там разберутся. Сперва все-таки следует построить хоть что-нибудь, а дальше... Дальше - кому что любо. Кому - сено, кому - солома.

Не обладая достаточными познаниями во фрунте и рядах, припоминаю, однако, что сено подтыкалось под левый погон новобранца. Получается, что белой розой российской политики обречена стать солома? Решительно не могу с этим согласиться. Тому есть объективные резоны. На месте московского сенного - заметьте - рынка вот уже почти полвека красуется здание Министерства иностранных дел.

Очень бы не хотелось отдавать столь важный портфель социалистам.