Сергею Земляному √
с приветом из солнечной Нигдейи

Белое не похоже на белое, если нет черного - что-нибудь вроде этого запросто мог сказать какой-нибудь бесспорный китайский дядька из породы древних чудаков. И тем самым предоставил бы возможность перефразировать его затейливую мысль: утопия не похожа на утопию, если нет реальности.

Что такое реальность, не знает никто (кроме одного человека: "Пишите правду", - сказал товарищ Сталин, предельно кратко характеризуя существо социалистического реализма"). Вечный спор об этом между материалистами всех мастей и идеалистами всех разрядов решается в основном политическими, то есть явно временными, скоропреходящими и просто скоропортящимися средствами. Однако такая неопределенность не мешает человечеству вот уже пару-тройку миллионов лет довольно уверенно ориентироваться в этой самой реальности √ если не на уровне Единого, то хотя бы на уровне бинарных оппозиций.

То же с безумием. Никаких удовлетворительных объяснений насчет того, где проходит граница между ним и нормой, до сих пор не дано. Тем не менее, всякий нормальный человек сразу узнает безумца по полету, вернее, по тому, что он в этом полете несет. (Обратное, надо отметить, много затруднительнее).

Вообще психиатрам ведомо огромное, превосходящее всякое воображение, количество, в том числе и утопических проектов, которые выдвигали их пациенты. Поскольку на желание объять их все суровый запрет наложил еще Козьма Прутков, ограничимся одним, принадлежащим уроженцу родины Декарта и Пуанкаре (как математика, так и политика).

Итак, это схема нового технократического устройства мира, целиком подчиненного Франции и исповедующего католицизм весьма специфического толка. Мир, согласно сей схеме, управляется пятью папами, двадцатью пятью кардиналами, ста двадцатью пятью епископами √ и так далее. Самого себя автор, которого "анархисты держат в заключении и не пускают в Рим", величает "Папой первым". Все виды человеческой деятельности, и в особенности сексуальные отношения, оказываются строго регламентированы. Организацию венчает система концентрационных лагерей, именуемых автором "рассадниками мудрости". Туда направляются еретики и уклонисты, а также "помилованные" нарушители правил кросс-сексуального планирования.

Хочется напомнить, что проект этот принадлежит формально сумасшедшему и доведен до сведения внимающей публики лечащим его врачом. Хотя ничего специфически безумного в нем нет. Автор его √ горячий патриот своей родины, вот и отдает Франции скипетр владыки мира (для сравнения: "Rule, Brittania" - вполне себе английский гимн). Автор √ ревностный католик, вот и подминает под католицизм все остальные религии мира (мне на жизненном пути попался, например, православный священник, который по видимости весьма рационально объяснял , почему на Страшном суде спасутся одни православные, в то время как разные прочие в разной степени не спасутся).

То, что число религиозных иерархов у него кратно пяти (пентакль, пентатоника, пять китайских стихий √ вполне почтенная традиция), легко вызывает в памяти путеводитель Кампанеллы по его Городу, где вовсю доминирует эстетика центральной симметрии, совершенных форм, очерченности и исчисленности: семь поясов, носящих имена семи планет, окружность его, равная семи милям┘ В город через четверо ворот ведут четыре дороги, ориентированные по четырем сторонам света √ т.п. Что касается регламентации сексуальных отношений, то она с любовью описана хотя бы в "Мы" у Замятина. А концентрационные лагеря есть у Джорджа Оруэлла в "1984", только там они именуются не "рассадниками мудрости", а "лагерями радости". Невелика разница.

Все это я говорю совсем не для того, чтобы приравнять утопистов к сумасшедшим (хотя сюрреалисты сделали бы вид, что не понимают, о чем вообще шум). Тот же Кампанелла, будучи всего двадцати лет от роду, написал книгу, названную им "Философией, основанной на ощущениях". Когда ему стукнуло двадцать три, книга вышла из печати. Как пишет Штекли, она "сразу привлекла к себе всеобщее внимание. Большинство студентов <неапольского> университета восприняли ее с ликованием. Они давно уже отказывались слушать лекции по философии, читаемые схоластами-богословами, и требовали, чтобы философию преподавали люди, хорошо знакомые с естественными науками и медициной". К слову, весь тираж книги разошелся в считанные дни.

Когда священная инквизиция ознакомилась с ее содержанием, она не только не рекомендовала молодому человеку занять место на кафедре философии, но попросту засадила его в каталажку. И целый год продержала не в меру неортодоксального молодого человека в темном сыром подвале. В результате получилась типичная пиаровская акция тогдашнего разбора в защиту свободомыслия.

Советской политической психиатрии в этом смысле было далеко до инквизиции. Она зачастую сажала в дурдома такую публику, для которой подобная отсидка становилась чуть ли не главным предметом гордости на всю оставшуюся жизнь. Кампанелла, сидя в застенках инквизиции, апеллировал к идеалу так, как его понимал. Советские диссиденты, отбывая сроки в психушках, апеллировали к Западу, который они почитали гарантом чаемого идеала. Они его получили, свой идеал, и теперь винят власть в том, что он оказался не обучен галантерейному (с ними) обращению. Возможно, конечно, счастье Кампанеллы, что ему не привелось ощутить создание своей мечты на собственной шкуре. Хотя, если судить по тем невообразимым пыткам, что он вынес, его не запугало бы ничто.

Теперь √ лирическое отступление. А может быть, даже и наступление. В своем незабвенном романе, озаглавленном неизбывным русским вопросом √ "Что делать?", Николай Гаврилович Чернышевский пишет: "Господин стеснен при слуге, слуга стеснен перед господином; только с равным себе вполне свободен человек. С низшим скучно, только с равным полное веселье". Аналогичные же соображения находятся, что существенно, у идейного противника Николая Гавриловича √ Ивана Сергеевича Аксакова (на которого сполна распространяется розановский упрек государству в связи с Чернышевским: не ставить нужно таких людей против себя, а находить им сообразное применение). В свою бытность чиновником в Ярославле, молодой Аксаков исправно писал письма своим родителям. И в одном из них изложил, между прочим, такое: "Все это время я довольно много работал, составил из подчиненных мне топографов канцелярию, и переписка с разными присутственными местами завязалась своим чередом, но, надо признаться, порою находит на меня сильная скука и тоска. Удивительное свойство большей части губернских городов: это совершеннейшая пошлость, ничтожность людей. Общество почти везде таково, но в Москве и в Петербурге вы всегда найдете человек пять, с которыми можно говорить обо всем; здесь √ ни одного".

Не без того, чтобы было верно подмечено. Мысли свободно текут только в присутствии того, кто способен понять и подхватить их и, обогатив своими соображениями, вернуть тебе как стимул для дальнейших бескорыстных размышлений. Но стоит только почувствовать, как собеседник извращает твои мысли и препарирует их на свой лад, как тут же начинаешь вести игру: кто кого? Причем, более умный и образованный всегда почти попадает в ней в зависимость от человека сравнительно с ним невежественного и ограниченного, но в своей узости более целеустремленного. Даже если сам он волей обстоятельств поставлен выше невежды в системе иерархии и даже может отдавать приказы.

Если это приказы, требующие действий на физико-моторном уровне, то еще полбеды. Но если от выполняющего приказ потребны не только пресловутые ╚от забора до обеда╩, но и самостоятельная инициатива, способность адекватно реагировать на изменение ситуации, наконец, просто изрядные знания и общая культура √ проблемы неизбежны. И со временем они будут расти, подобно тесту в опаре. Только пассионарные личности вроде Петра Первого или Цинь Шихуана способны сочетать в себе безжалостный интеллект и безжалостную волю. Отчего мерило их характера всегда пасует перед мерилом их деяний.

Так вот, один из важнейших импульсов, который руководил утопистами, - это, безусловно, желание окончательно разобраться с проблемой понимания-непонимания. Очевидно, что основная причина серьезных социальных конфликтов √ это предваряющие их возникновение разного рода спорные моменты в отношении общества к организующей его иерархии. Спорные в том простом смысле, что у порождающих или натыкающихся на них возникает сомнение: почему именно так, а не иначе? На каком основании сукин сын Козлов гребет деньги лопатой, а я, такой же сукин сын Вайскопф, не имею и сотой доли того? Из чего, как правило, делается вывод, что Козлов окончательно плох √ потому что он-то и есть настоящий сукин сын, а я, Вайскопф, засчет этого, вполне хорош, поскольку, соответственно, не настоящий, и злопыхательство, таким образом, возводиться в ранг добродетели. (Живые примеры тому прячутся во всех кустах, готовые явиться оттуда в любой момент).

Утописты не были отшельниками, напротив, они находились в самой что ни на есть кофейной гуще событий. Томас Мор, напомню, был вице-канцлером, Кампанелла возглавлял заговор, готовивший восстание калабрийцев против испанского владычества, Джерард Уинстенли был одним из вожаков английских левеллеров, то есть "уравнителей", Гракх Бабёф стоял во главе "Тайной Директории Общественного Спасения", намеревавшейся выступить против термидорианской реакции, Сен-Симон участвовал в борьбе североамериканских колоний за независимость, Робер Оуэн, один из немногих, реализовывал свои утопические визии на практике √ в Англии и в Америке.

Это я к тому, что утописты более или менее отдавали себе отчет в том, какие страсти движут людьми. И, в частности, что страсть одних √ толковать все на свой лад, а страсть других √ истолковывать все в свою пользу. Сознавая подспудно (это, конечно, весьма приблизительная реконструкция, а не безошибочная деконструкция), что страсти эти неистребимы, утописты старались обойти их или обойтись с ними как можно круче. Во-первых, они избегали касаться в подробностях момента, как образовались их идеальные города и государства. Путешественник просто прибывал на остров √ и заставал идеал в уже готовом виде. Франсуа Рабле со свойственным ему саркастическим добродушием обыграл этот момент, отметив, что даже "детородные органы утопийцев обладали особой оплодотворяющей способностью, матки же утопиек были всегда расширены и отличались прожорливостью, цепкостью, а также удобным устройством своих ячеек, вследствие чего каждые девять месяцев в каждой утопийской семье рождалось не менее семи младенцев мужского и женского пола зараз┘"

Можно представить, почему утописты не стремились сломя голову к выкладкам на тему, как их идеальные граждане достигли своего идеального гражданского состояния. Потому что главное, что должно было случиться на помянутом этапе √ это утеря людьми представления о всяких иных вариантах развития и принятие придуманного (или выстраданного √ неважно) автором-утопистом порядка как единственно возможного и навсегда данного. Собственно, незыблемость порядка и могла служить в глазах утописта надежным гарантом того, что он отменно хорош. Всякие мотивировки при этом полагались попросту излишними. Объявлялось, что только так хорошо √ и никаких гвоздей. Вот несколько примеров.

Габриэль Мабли: "Я считаю доказанным, что при состоянии равенства ничего нет легче, как предупредить злоупотребления и твердо упрочить законы". Морелли: "Я думаю, что никто не станет спорить против очевидности следующего положения: там, где не было никакой собственности, не могло бы существовать ни одно из ее пагубных последствий". Гракх Бабёф: "В естественном состоянии все люди равны. Нет никого, кто не согласился бы с этой истиной".

Сходство приведенных формулировок очевидно. И причина их сходства, по-видимому, в одном: в том, что их авторы испытывали одинаковые затруднения, наверняка пытаясь именно доказать (ранний язвительный Чуковский о раннем романтическом Горьком: ╚Дано: сокол и уж. Требуется доказать: сокол лучше ужа╩) безусловное превосходство равенства над неравенством. Но у них ничего не получалось (внутренне), а то, что получалось (внешне), оказалось не более чем плодом досады на самих себя и на потенциальных читателей, которым и без объяснений должны быть ясны столь очевидные вещи.

Если же утопия предлагалась на базе какой-либо готовой идеологии, скажем, христианства, то, поскольку толкований его возможно множество (что не минус и не плюс, а реальность, данная нам в ощущениях), выбирался один, по тем или иным причинам близкий автору, и объявлялся единственно верным. Так, например, поступил во времена Реформации Томас Мюнцер. О котором, между прочим, сохранились следующие слова Эрнста Блоха: ╚Радуга Томаса Мюнцера никогда не засияет тому, кто не поставил себя бесповоротно под знамя Христа и Апокалипсиса╩.

Не думайте о белом медведе √ и попадете в утопию. Абсолютно универсальный рецепт.