Сергею Земляному √
с приветом из солнечной Нигдейи

Если взглянуть на человечество с кочки диахронии, то есть попросту оглянуться назад, на его историю, можно, если не прилагать труда к ее интерпретации, обнаружить, что она, эта история, есть последовательная арена борьбы, а значит, и взаимодействия двух тенденций.

Одна √ прогрессистская, настаивающая на движении ради движения, на непрерывной смене объектов внимания ради новых впечатлений и, соответственно, стимуляции новых мыслей, действий и изобретений, на том, что препятствия нужно брать, а не пасовать перед ними, созерцать их или обходить стороной. То есть, это максимально активная, по преимуществу экстенсивная позиция. Ее обычно связывают с широко понятым западным менталитетом.

Другая тенденция √ охранительная, ориентированная не на непрерывный рост, а на поддержание баланса, на "динамическое равновесие", предпочитающая смене впечатлений углубление в какое-либо одно из них, соответственно, менее деятельная, в "работе" с препятствиями склоняющаяся к переговорам или к ожиданию, пока они естественным образом сами исчезнут. И связывается она традиционно с восточным менталитетом (хотя и не является его прерогативой).

Если попробовать обобщить обе тенденции в какие-нибудь зрительно осязаемые картинки, то более-менее сойдет представить первую тенденцию в виде кнута, а вторую √ в виде вожжей.

В связи с только что обрисованной дихотомией есть смысл вспомнить еще одну, а именно √ дихотомию позитивной суммы и нулевой суммы. Понятие нулевой суммы, восходящее к теории игр, отражает игровую ситуацию в замкнутой системе, где количество капитала постоянно и выигрыш одного может идти только за счет проигрыша других. Наглядный пример нулевой суммы √ акционерные общества недавних пор с их пресловутой ╚пирамидой╩. В отличие от нулевой, позитивная сумма возможна только в открытой системе, где выигрыш одного не влечет за собою автоматический проигрыш другого, но является следствием обогащения самой системы. Именно позитивная сумма была положена в основание идеи прогресса, что и сделало прогресс критерием моральных суждений. Впервые осознал и описал эту ситуацию Адам Смит.

Рабы, писал Смит, трудились не меньше цивилизованного человека, но были нищими. Сейчас, то есть в конце XVIII √ начале XIX века, даже самый бедный рабочий обеспечен жизненно необходимым.

Философско-этическое обоснование рассуждениям Смита дал Иммануил Кант, считавший, что антиобщественные стороны человеческой натуры, такие, как тщеславие или жажда власти, являются потенциалом прогресса. Гражданское общество он полагал проводником этого потенциала. Сравнивая членов общества с деревьями в лесу, он говорил, что каждое дерево, борясь за воздух и солнце для себя, стимулирует к такой борьбе и другие деревья: в результате все они "растут стройными и прекрасными". Тут невольно придется отметить, что Кант, видимо, "по недосмотру", забыл упомянуть о судьбе тех деревьев, что гибнут в этой борьбе. Не говоря уж о том, что его ментальный эксперимент нимало не учитывал такой возмущающий фактор, как вмешательство человека.

Другая позиция представлена в европейской традиции именами Гоббса, Локка, Мандевиля и Руссо.

Томаса Гоббса можно назвать предтечей современных экологических паникеров. Акцентируя тишину и безопасность как единственные достойные ценности, он чурался-боялся любых изменений. Справедливости ради надо сказать, что эта боязнь происходила не из трусости, а из осознания того факта, что любые политические изменения носят по преимуществу поверхностный характер. Так, например, Гоббс выступал против нарождавшейся демократии, отстаивая более привычную монархию. Вот ход его рассуждений: "Когда частные граждане, то есть подданные, требуют свободы, они по существу, говоря о свободе, требуют себе не свободы, а господства, даже не подозревая об этом по своему невежеству. Ведь если бы каждый предоставлял другим такую же свободу, какую он хочет для себя..., то вновь бы вернулось то естественное состояние, в котором все имеют право делать всё; и если бы люди знали, что такое состояние хуже всякого подчинения, они бы отвергли его. Но если кто-то требует свободы только для самого себя, отказывая в ней всем остальным, разве это не есть требование господства? Ведь тот, кто свободен от всяких уз, тот является господином всех остальных, кто скован ими. Следовательно, в народном, демократическом государстве свобода граждан не больше, чем в монархическом". Защитников демократии, понимаемой как цистит легкости необыкновенной самовыражения (с закономерным превращением телевизионного ящика даже не в ящик Пандоры, а в некий сосуд), Гоббс, кстати, просил не беспокоиться.

Врагом изменений был и компатриот Гоббса Джон Локк. Его трудовая теория ценности была не более чем этическим протестом против несправедливости. Труд у Локка не дифференцирован, а тяжелый физической труд представляет для него абсолютную ценность и отождествлен с трудом вообще. Кроме того, он лишен динамического компонента в виде денег, которые выступают в качестве абсолютного зла, вне своей прогрессивной, с точки зрения того же Адама Смита, функции. Охранительное мировоззрение сказывалось у Локка не только в политике и экономике, но и в его теории воспитания, вообще оказавшей большое влияние на европейскую педагогику. Вот типичный пассаж из локковских "Мыслей о воспитании": "Боль, причиняемая розгой, раз уж пришлось применить эту меру, нужно продолжать усиливать до тех пор, пока она не одержит верх; она должна прежде всего сломить упорство ребенка и установить родительский авторитет, а затем уже рассудительность, соединенная с лаской, должна закрепить его навсегда".

Еще один английский мыслитель, Бернард Мандевиль, занимая этически противоположную позицию, двигался, хотя и только отчасти, в направлении Смита. Неравный доход он оправдывал уровнем потребностей рабочих. Они заинтересованы только в куске хлеба, говорил Мандевиль, и работали бы не более четырех часов в день, если бы их труд ценился дороже. Мандевиль считал, что на уровне "рабочий √ капиталист" это игра с нулевой суммой.

На взгляд оппонировавшего им всем Адама Смита, рабочие точно так же стремятся к благосостоянию, как и капиталисты, и так же, как и они, выигрывают от прогресса. По его мнению, высокие заработки в развитых странах никак не снижают производительности труда, а нищета в отсталых странах сочетается с чрезвычайно низкой производительностью в нем.

Гоббса, Локка и Мандевиля, да, пожалуй, и других критиков капитализма объединяет страх перед непредсказуемым характером имманентных переходу к нему изменений, ощущение абсолютной противоположности материального и морального измерений жизни, отношение к социальному неравенству как к следствию социального неравенства.

Оригинальность мышления Руссо дала ему возможность прорваться сквозь стереотипы своего времени к пониманию природы культурного процесса. Жан-Жак считал, что природное интеллектуальное неравенство людей в первую очередь "повинно" в их неравных способностях к жизненному благоустройству. Утверждая, что материальный прогресс усиливает этот неравенство, он тем самым характеризовал прогресс как явление, неотделимое от интеллектуального развития человека.

Однако именно последнее, то есть это самое "интеллектуальное развитие", было поставлено под сомнение √ и не кем иным, как соратником Руссо по веку Просвещения Мари Франсуа Вольтером. Большая часть того безмерно многого и утомительно объемистого, что он написал, устарела уже, по-видимому, навсегда, но ржа времени вряд ли скоро коснется самого крошечного его произведения √ "Истории одного брамина", которую пересказывать √ только портить, чего я и не подумаю делать, хотя, конечно, отдаю себе отчет в том, что это √ скрытая форма рекламы. (Ей, впрочем, как до народа, далеко до приема, который применила одна петербургская газета в 1905 году: сначала она напечатала слоган "Да здравствует р┘!", потом "Да здравствует ре┘!", далее "Да здравствует рев┘!" и наконец "Да здравствует ревельская килька!" Тираж газеты за это время подскочил баснословно.)

Задачка, заданная Вольтером, - одна из тех, которые человечество решает всю свою историю. С одной стороны, Екклезиаст с его "все суета сует" и "во многой мудрости много печали", с другой √ китайский божок счастья, круглый, сияющий, которому что ни случись, все в кейф. Кем быть? Утописты полагали, что однозначно разберуться с этой проблемой, простым волевым усилием сняв противоречие. Городя по своему разумению проекты утопических обществ, они приписывали их членам немеркнущее счастье, руководствуясь, по-видимому, чем-то вроде заключительной угрозы Бармалея в "Айболите-66": мол, или все будете счастливы, или в бараний рог согнем.

Скажем, Шарль Фурье на первый взгляд отдавал себе печальный отчет в том, что люди "всегда будут руководимы только любовью к богатствам и наслаждениям". Тем не менее он же и тут же утверждал, что "народ, столь лживый и столь грубый при строе цивилизации", будучи организован на предлагаемых им началах, непременно станет "сверкающим правдивостью и учтивостью". Фурье констатирует: "Всякий трудящийся находится в состоянии войны с массой и неблагожелателен в силу личного интереса. Врач желает своим согражданам добрых лихорадок, а поверенный √ добрых тяжб в каждой семье".

Со всеми этими "цивилизованными" пороками Фурье намерен совладать, вызывая искусственные распри, спровоцированные разногласия, которые затем, будучи разрешены, приведут к всеобщему согласию. Которое, в частности и в свою очередь, будет выражаться в том, что в его коммунах, названных им "фалангами", "наши празднолюбцы, даже щеголихи, будут на ногах с четырех часов утра, зимой как и летом, чтобы с жаром отдаваться полезным работам √ уходу за садами и птичниками, занятиям домоводством, фабричным производством и другим, в отношении которых механизм строя цивилизации внушает отвращение всему богатому классу".

Несколько более прозаичен в своем отношенрии к человеческому качеству в рисуемом им идеальном обществе Гракх Бабёф. Утверждая, что оно затевается "ради того, чтобы гарантировать каждому члену общества состояние устойчивого благоденствия" (вполне себе идеал общества потребления), он позволяет себе существенно уточнить сказанное √ мол, "никому не будет позволено жить за счет других, в Республике не будет трутней. Совсем нетрудно будет установить за ними наблюдение, которое будет их сдерживать".

Бабёф либо не отдавал себе отчета, либо отдавал его слишком хорошо, в том, что "установив наблюдение", то есть, узаконивая стукачество, он строит общество не "устойчивого благоденствия", а устойчивой подозрительности. Точно так же у Фурье нет никаких разъяснений относительно вакансии арбитра при разрешении разногласий. Обычная ситуация в таких случаях (генетически восходящая к дворовым конфликтам) это когда один настаивает на авторитете Ивана, другой √ на авторитете Петра. Что в итоге дает вместо одного конфликта как минимум два. Как тут быть?

Один из исследователей утопизма, Леон Сарджент, пишет по этому поводу, а также по поводу двух других известных утопистов: "Скиннер считает "Уолден-2" хорошим обществом, а я не уверен в этом. Большинство моих студентов ужасает мир, изображенный Беллами, а Беллами он нравится".

Напомню, что "Уолден", так сказать, "один", написал Генри Дэвид Торо √ и он его не придумал, а натурально (в буквальном смысле слова) прожил. Будучи один, Торо спокойно реализовал то, что для Пушкина было почти неврозом ("давно, усталый раб, замыслил я побег" и т.д.). При этом он без колебаний отверг возможность реализовать коллективистский вариант утопии в коммуне "Брук Фарм". Принципиальный абсентеист, Торо предпочитал право на душевную рефлексию праву избирать и быть избранным. Что это значит для утопий?

Как минимум одно: исходящий из реальности и к реальности же обращенный проект общественного устройства должен считаться с наличием таких людей (хотя считаться с ними вообще хлопотно). Второе: любой проект, игнорирующий интересы тех или иных людей или групп оказывается тем самым в той или иной мере утопическим. Третье: как учет интересов всех, так и подавление этих интересов во имя единообразного принципа ведут к социальной статике. В этом смысле реализованная демократия и "Город Солнца" ничем не отличаются друг от друга. Четвертое √ как следствие из вышесказанного: поддержание социальной динамики требует от общества подавления одних и вознесения других. Конкретное наполнение "одних" и "других" имеет наибольшее значение с точки зрения взаимодействия с другими обществами. Именно поэтому все прежние утопии автономны, и именно поэтому современный проект утопии, буде он появится, скорее всего, включит в себя несколько подпроектов: нет больше "места, которого нет", зато есть политические технологии, которые бесценны как литературный прием для создания какой угодно утопии на любом месте.

Эдуард Лимонов, покрыв в одном из рассказов Советский Союз гладкой белой коркой, оставил Штаты и Солженицына без работы. Это, так сказать, "чистая литература". Однако можно подойти к делу и политтехнологически: покрыть чем-нибудь гладким не корку, а подкорку, и потом уже устраивать граждан в нужном обществе с учетом наиболее ходовых среди них извилин.

Самый короткий, однако, путь √ это коллективный инсайт. But how?