Русский Журнал / Политика / Политграмота
www.russ.ru/politics/grammar/20001101_madison.html

Михаил Бакунин и проблема абсолюта в политике
Часть 1

Андрей Мадисон

Дата публикации:  1 Ноября 2000

Прежде чем говорить
о религиозном смысле русской революции...

"Из глубины", 1918

Недавно мне случилось побывать в подмосковном райцентре по имени Верея. Это довольно древний (XIV века) город в ста километрах к юго-западу от Москвы, основанный, как сказано в краеведческой книжке, "с главной и, может быть, единственной целью - стоять до последнего и умереть за столицу Руси". Он и стоял и умирал: обилие в городе памятников героям всех отечественных войн - тому прямое свидетельство.

Теперь город, несмотря на многократные мольбы в той же книжке, обращенные к "столице Руси", помочь ему хотя бы вниманием, дышит на ладан. В буквальном смысле этого слова: единственное здание в Верее, сияющее блеском новизны, - это отремонтированный православный храм. Да еще часовня, воздвигнутая в честь 650-летия города. На всем прочем - печать тления и разора.

День моего приезда был субботний, традиционно банный в России. К стоящему на живописнейшем берегу Протвы городскому помывочному заведению, которое своим видом более всего напоминало брошенный барак где-нибудь в приполярной зоне, молча тащились верейские старики и старухи - в затрапезе, согнутые и изборожденные жизнью. Было физически стыдно смотреть им в глаза.

К сведению: на шесть с половиной тысяч населения Вереи таких стариков и старух две тысячи. В городе ежегодно рождается пятьдесят человек, умирает - в два с лишним раза больше. Ну и так далее.

Верея, конечно, не уникум, подобных ей - сотни, если не тысячи (типичный пример - здесь). И пока они есть - такие, и пока ничего - ни реально, ни идеально - не делается для того, чтобы они стали другими, фраза о том, что, мол, "Россия исчерпала свой лимит на революции" - не более чем хороший завтрак при всегдашней возможности плохого ужина. Ибо ничто не может исключить (потому что оно природное, а не социальное) явления человека, который посмотрит на это не равнодушным сытым взором (или даже сочувствующим, но - дряблым), но у которого при взгляде на последовательное унижение человеческого достоинства стукнет в сердце какое-нибудь иррациональное чувство (например, совесть) - и он начнет искать и найдет свой способ, отличный от заповеданного государством, как помочь этим людям. Или воспользоваться ими - если это будет совсем другое иррациональное чувство.

Гарантий, повторяю, против такого исхода не даст никакая политтехнология. Можно - если руководствоваться объективным идеалом процветания нации - свести способность влияния людей-катализаторов катаклизмов до минимума: чем меньше трещин в обществе, тем труднее найти в нем точку опоры для того, чтобы перевернуть его. В преддверии годовщины Великой Октябрьской соцреволюции и заодно окончания столетия, важнейшим событием которого она, вероятно, таки была, неплохо было задуматься об этом - в порядке, скажем, некоторой отчетно-перевыборной медитации.

Бакунин-папа

"Яблоко от яблони недалеко падает, а человек от человека - далеко", - сия новоявленная пословица как нельзя более удачно характеризует не самым удачным образом сложившиеся отношения между отцом и сыном Бакуниными. Речь, естественно, о знаменитом сыне Михаиле Александровиче и куда менее заметном отце его Александре Михайловиче.

А между тем, он тоже был личность весьма примечательная - ну, хотя бы тем, что родился в 1768 году, то есть в том самом году, который оказался голодным как для России, так и для Франции. Видимо, именно поэтому или, попросту говоря, вследствие общей атмосферы недоедания, ребенком он получился слабым, и уже ввиду этой его слабости родители были просто вынуждены отправить его на поправку в Италию.

Там постепенно оправившийся от хворей и недугов юноша пошел учиться в Падуанский университет на естественный (то бишь философский) факультет, который и окончил, получив звание доктора философии за диссертацию о глистах на латинском языке. Уже одно это незаурядное сочетание делает его уникальным и беспрецедентным персонажем русской истории. Однако ровным счетом ничего комедийного в Александре Михайловиче не было. И не только потому, что к занятиям глистами на латинском языке он не возвращался более никогда в жизни.

Во-первых, несмотря на свое тогдашнее пребывание за границей, он сразу же по окончании университета стал трудиться на благо родины. И не кем иным, как "актуариусом", то есть, перетолковывая все с той же латыни, заведовал раздачей продовольствия при войске. Затем он был свидетелем революции не то в Париже, не то в Неаполе, и зрелище это не вызвало у него энтузиазма, о чем он и поведал много лет спустя в стихах:

Я наяву все это видел
В стране драчливых петухов
И с той поры возненавидел
Музыку тигров и ослов.

Тигры, ослы и петухи - это на языке простейшего иносказания, естественно, революционеры, карбонарии, инсургенты. К ним старший Бакунин не испытывал приязни, что, однако, не означает, будто он был заядлым мракобесом, обскурантом и зверем-крепостником.

Вернувшись из-за границы и поселившись по требованию матери в своем имении Премухине, о котором речь еще впереди, Александр Михайлович начал с того, что сочинил для подведомственных ему крестьян конституцию, каковую и потщился провести в жизнь. Содержание ее осталось неизвестным для потомков, но известным им стал тот факт, что крестьяне конституцию не приняли и даже возмутились против нее как, по-видимому, против новшества, вторгавшегося в заповедную область традиционного для них быта. В результате чего просвещенному новатору пришлось отказаться от предпринятой им реформы и предоставить своим пасомым жить по старинке. О чем он впоследствии также не преминул отозваться в стихах:

Разделом дней наполовину
Полусвободный селянин,
Три дня давая господину,
Другие три - свой господин.

На сей незыблемой основе
Покоится святая Русь.
И в ненавистном рабства слове
Взаимный кроется союз.

(Из чего нынешние ревнители, рыдатели и ходатаи за святую Русь, будь они простыми ребятами, обязательно должны были бы сделать вывод, предав его широкой огласке, что без возрождения правильного крепостного права этой самой святой Руси не бывать. Они его, возможно, уже и сделали - однако с пометой ДСП.)

Александр Михайлович, со своей стороны, был в этом решительно уверен, о чем поведал не только в стихах, но и в прозе. Поведал, кстати, по весьма примечательному случаю - когда получил для отзыва от Михаила Муравьева рукопись устава Союза Спасения. Отзыв был весьма определенен, и поскольку он представляет интерес не только сам по себе, но и как своего рода восклицательный знак для отсчета взглядов мятежного сына, то и стоит оглянуться на него попристальнее.

Итак, как пишет биограф другого Муравьева √ Сергея: "Быв довольно хорошо знаком с потребностями России, Бакунин по политическим своим воззрениям был строгий консерватор и монархист, на опыте изведавший кровавые неудобства перехода верховной власти в руки людей, не обладающих другими качествами, кроме свободомыслия. <...> Осуждая увлечения тогдашних молодых людей, бредивших конституциями, он по этому поводу высказал Муравьеву, что необходимость изменения образа правления существует только в воображении весьма небольшого кружка молодежи, не давшей себе труда взвесить всех бедственных последствий, которые, по его мнению, неминуемо произойдут от малейшего ослабления верховной власти в стране, раскинутой на необъятное пространство и не имеющей, кроме самодержавия, никакой органической связи между своими частями".

То есть, отдавая себе отчет в некоторых коренных неудобствах и недостатках России как единого государственного организма, старший Бакунин полагал, что никакой сплачивающей ее разрозненные части идеи, кроме идеи "сильной руки", нет, быть не может. В обосновании им этого своего мнения, нельзя не заметить, содержится немало любопытного и занимательного, в том числе и с точки зрения сегодняшней, когда трактуемая им проблема вновь никак не может быть отнесена к числу чисто шумовых отвлеченностей.

Лично Александр Михайлович живописал ее так: "В странах теплых, богатых и густо населенных, обилующих множеством образованных и праздных людей, ограниченные монархии еще могут существовать без особого неудобства; но при наших пространствах, суровом климате и ввиду неустанной европейской вражды мы не можем переносить атрибуты верховной власти в руки другого сословия, не только не приготовленного к политической жизни, но, по своему младенчеству, и не научившегося еще уважению к законам, если только закон не подкреплен механической силой. Поэтому самодержавие представляется у нас не столько необходимым или нужным для интересов династических, сколько потребностью для народа и безопасности государственной".

И наконец, заключительный аккорд политического кредо Бакунина-сениора, своего рода fanfares for a common man: "Для всякого честного и просвещенного человека, - настаивал он, - существует один путь - посильное поддержание власти и существующих законов. Как бы ни была плоха по временам эта власть, но до последней капли крови следует за нее стоять и умирать. Не путем анархии (слово сказано! - А.М.), насилий и заговоров против правительства мы можем достигнуть благоденствия, но распространяя в народе любовь к труду, трезвости, порядку, чистоплотности и честности; ознакомляя его с ремеслами и искусствами и развивая просвещение, мы получим возможность исторгнуть его из нищеты и с тем вместе создать дорогие учреждения, существующие на Западе вследствие громадного перевеса общественного богатства".

Таким образом, отец Бакунина был не кем иным, как государственником, державником, абсолютным монархистом, сторонником неспешного просвещения, доброподкладочным прожектером и, в конце концов, порядочным и весьма неглупым человеком. Так что его сыну Михаилу было не только от кого отталкиваться, но было и от кого набираться ума. Идеальная площадка для запуска реактивного сознания.

Премухино прекрасное и премудрое

Имение Бакуниных Премухино находилось в Новоторжском уезде Тверской губернии на брегах реки Осуги. Места там для глаза легкие, как раз из тех, что по душе добрым барам, - это и зафиксировал простодушно Александр Михайлович в своей эпической поэме с гидроморфным названием "Осуга", из видов на одноименную реку и почерпались им вдохновенные иллюстрации к политическим воззрениям:

Красуйся, тихая Осуга,
Душа Премухинских полей
И неизменная подруга,
Кормилица моих детей!

...чрез п'ни, через колоды,
Сквозь лоно кочек и запруд
Находит путь ручей свободы
И берега его цветут.

Родные дети русской флоры
Черемха, розан лесовой
В цветные вязи и узоры
Переплелися над водой;

По скату ландыш и любицы
И соловьи весною тут,
А летом красные девицы
В густом малиннике поют.

Отчего пели красные девицы в малиннике в общих чертах известно, а в остальном, конечно, идиллия, буколика и благорастворение воздухов. В том числе, и в семейных отношениях. Как писал впоследствии отцу Михаил Бакунин: "Вы были для нас чем-то великим, выходящим из ряду обыкновенных людей... Вы редко бранили и, кажется, ни разу не наказывали нас... (к вопросу о непоротом поколении! - А.М.) Я помню, с какою любовью, с какою снисходительностью и с каким горячим вниманием вы слушали нашу детскую болтовню... Наконец, я помню эти зимние вечера, в которые вы всегда читали "Robinson Crusoe", и это было для нас таким великим, таким неограниченным наслаждением. Потом наступал великий пост, и мы вместе с вами говели, и страстная неделя имела для нас что-то неизъяснимо торжественное... Вы, маменька, сестры, все мы были в одной комнате; тут не было никого постороннего, никто не разрушал своим неуместным присутствием этой святой гармонии... О, все это слилось, неразрывно слилось с нашей жизнью!"

Ответственный за становление целой плеяды замечательных русских мальчиков, в их числе - и самого Михаила Бакунина, рано угасший Николай Станкевич так итожил свое впечатление от Премухина: "Семейство Бакуниных - идеал семейства... Нам надобно ездить туда исправляться".

(Мотив "утраченного рая" и "золотого века", кстати, - вполне вероятный подспудный движитель Бакунина-младшего, в действиях и реакциях которого и впоследствии было немало детского, непосредственного, спонтанного - включая детские капризы и детскую неотрефлектированную жестокость. Кроме того, это все-таки "большой проект" - именно такой, какой и мог только одухотворять максималиста Бакунина: в конце концов, если есть политики-прагматики, профессионалы и менеджеры, то должны быть политики-романтики, любители и катализаторы - и первым не досталось бы работы, если бы не было вторых. Синтетические же политики-мыследеятели - вроде В.И.Ленина - исключительно штучные явления.)

Стоит добавить, что "идеал семейства" был горазд не только умением, но и числом: детей всего было одиннадцать, из них шесть дочерей и пятеро сыновей, и посредственностей среди них так и не завелось. Именно потому задерживаться на них - значит, задерживаться надолго, наш же интерес сосредоточен вокруг только одного из сыновей, стремясь в итоге к еще более узкой (она же - безбрежная) цели - сказать хоть несколько внятных слов по проблеме абсолюта в (в том числе, и околосовременной) политике.

Посему и с идиллией, и с буколикой придется расстаться и поспешить вслед за юным, точнее √ четырнадцатилетним, Михаилом в Петербург, куда, между прочим, в ноябре 1828 года увез его отец для подготовки в артиллерийское училище. Это принципиальный, пороговый момент биографии Бакунина. Ибо в училище, по его же словам, увидел он грязную и мерзкую сторону жизни: научился лгать, швырять деньгами, выпрашивая их под всякими предлогами, и даже подписал пару векселей. "Если я не впал в пороки, - писал он несколько лет спустя отцу, - которых я был частый свидетель, то по крайней мере привык к ним до такой степени, что они не только не приводили меня в омерзение, но даже не удивляли меня".

Итак, рай был, и рай оказался потерян. Отсюда еще больший соблазн трактовать остальную жизнь Бакунина как попытку обрести его вновь, как стремление доказать внутреннему отцу: "И я способен! И я могу! Вот только топну ногой - и врата откроются..."

Первый бунт

Поиски Бакуниным обратного пути в рай выглядят поначалу как поиски "истинного счастья", отличного от того "внешнего" и "случайного", примеры которого он много наблюдал, оказавшись после артиллерийского училища в армейской среде. "Да, дорогие друзья, - писал он в январе 1834 года, - есть истинное счастье на земле. Это не внешнее счастье, продукт обстоятельств и находящееся в зависимости от первого встречного, нет, это внутреннее счастье, основанное на чистоте и невинности сердца, основанное на полной преданности счастью тех, кого любишь, основанное, наконец, на упражнении своих интеллектуальных сил для углубления в тайны природы, чтобы направить свои стремления к возвышенной цели, которая перед нами".

Между тем, армейская действительность николаевской России могла способствовать разве что развитию ипохондрии. Часть, куда определили Бакунина, квартировала в Гродненской губернии, в какой-то глухой ее дыре с единственно украшавшим оную названием - Картуз-Березка. Наряжаясь в обычную для себя экзальтацию, Бакунин изливался оттуда своим замечательным сестрам: "Я здесь один, совершенно один! Вечное молчание, вечная грусть, вечная тоска - вот товарищи моего уединения. И если восторг чистой радости блеснет и осветит мгновенно мрак, царствующий в душе моей, я должен его подавить в груди своей. Никто не услышит меня! Я один! И восклицания умирают в пространстве, и радость превращается в горе. Я на опыте узнал, что прелесть совершенного уединения, так красноречиво проповеданная женевским философом (Ж.-Ж.Руссо. - А.М.), есть самый нелепый софизм: человек рожден для общества".

Бакунин делает все возможное, чтобы сменить ненавистный софизм на любезный сердцу трюизм (хотя мировой опыт свидетельствует, что искус одиночеством в той или иной форме - хоть камеры-одиночки - есть необходимая составная часть биографий, так сказать, людей абсолюта). И попросту сбегает, в конце концов, в Премухино, где, как спасительная подмога, ему явилось свидетельство о болезни: Бакунину разрешают подать в отставку.

Тем не менее - и это исторически закономерно - возвращение в рай не состоялось, в том числе и фактически. Его практический родитель захотел отправить его теперь на гражданское поприще - служить чиновником особых поручений при тверском губернаторе. Такая перспектива привела Бакунина к мысли о самоубийстве - он стремился в тот момент к знаниям, а не к чинам. Но зная, что отца не переубедить, наплевал на сыновнее послушание и тайком отправился в Москву.

Александр Михайлович, не без оснований возлагавший на сына определенные надежды, хоть и был поражен самым неприятным для себя образом, все же нашел силы, чтобы отправить сыну внятное и толковое вразумление. "Я получил письмо из Москвы, - скрепя сердце, писал он, - и вижу, что та же горячка в голове твоей продолжается, а сердце молчит. Отъезд твой не столько удивил, сколько огорчил меня". И переходил далее к концептуальной части своего послания: "Истинная философия заключается не столько в мечтательных теориях, а в исполнении семейных, общественных и гражданских обязанностей нашего быта, а ты, увлекаясь химерами, пренебрегаешь ими и толкуешь о какой-то внутренней жизни, которая все тебе заменяет: а между тем, сам ты не знаешь, куда от себя деться. Эта хандра, которая тяготит тебя, - необходимое последствие оскорбленного самолюбия, праздной жизни и беспокойной совести".

Примерному христианину Александру Михайловичу, конечно, не было дела до того, что ровно теми же словами он бы мог попрекать основоположника христианства, и потому он ничтоже сумняшеся предлагал непокорному Мишелю образумиться и вновь стать "добрым и послушным сыном". На что Мишель возражал тем, что он, во-первых, не имеет полного доверия родителей, а во-вторых, не может быть душою семейства и положительно в пользу его действовать, умереть же духовно и ограничиться приемами гостей, шарканьем в гостиных и проводами сестер на балы - не может.

Отцу вновь пришлось взяться за перо - и ответ его был весьма и весьма жесток: "Доверия нашего ты не имел, потому что заслужить его никогда не старался, - возражал он. - Что значит быть душою семейства и положительно в пользу его действовать? Я переведу это тебе по-русски: быть душою значит господствовать, и тебе обидно, что не согласились вступить в твое подданство, положительно же действовать в пользу семейства мог бы ты, исполняя волю нашу, а не твою собственную. "Чти отца и матерь твою да благо ти будет". Но ты этому худо верил, и я не стану тратить слов понапрасну".

Итак, мы имеем: с одной стороны, фрейдистский спор между отцом и сыном за власть, который будет потом спроецирован Бакуниным на государство и персонально на российского императора; с другой - неразрешимое противоречие между представителем оседлого образа жизни и кочевником. Его итог: в ответ на увещевания отца Бакунин только сильнее пришпорил коня. Что и неудивительно: настоящие основоположники начиная с осевой эпохи все как один были людьми непоседливыми. Кабинетное же знание передается только от седалища к седалищу.

Сделать субъективным то, что субстанционально

Разошедшись с отцом теоретически, Бакунин полон желания освободиться от него и практически. Иными словами - обрести материальную самостоятельность. Вольнолюбивые расчеты он строил на своем, как он полагал, неплохом знании математики. И потому по прибытии в Москву незамедлительно заказал визитные карточки, которые, будучи снабжены соответствующим предложением, столь же незамедлительно были разосланы по московским аристократическим семействам.

Однако уроки давали Бакунину заметно менее доходов, чем того требовали его пристрастия как к лакомствам, так к вину и табаку, которого он потреблял огромное количество. И Бакунин стал залезать в долги, к отдаче которых относился без особого рвения. Что и было сразу отмечено отцом: "Ты не бережешь и легко занимаешь деньги, не зная чем и когда платить будешь". Ту же (типа "кому должна я, я всем прощаю") черту подметил за Бакуниным Иван Сергеевич Тургенев: "Почти не было человека, у которого после четверти часа знакомства он не занял бы денег, которых, впрочем, не отдавал".

Куда как более резкий отзыв на ту же тему исходил от ближайшего тогда бакунинского приятеля Виссариона ("Висяши") Белинского, которому деньги доставались каторжным, изнурительным трудом и который потому как мало кто знал им цену. Что и было им с обычной беспощадной откровенностью высказано: "...Я тружусь и тружусь, как вол, с самоотвержением, с презрением собственных выгод, а между тем - бедствую совсем незаслуженно, это всем известно, - писал он Бакунину. - Ты, напротив, пальцем о палец не ударил для снискания себе денег: твои труды неизвестны обществу - ты о них только трубил и провозглашал".

Однако Белинский был бы зоилом, а не великим истолкователем, если б только осуждал и критиковал, а не понимал и потому принимал. В легкости, с которой Бакунин относился к деньгам, крылось "идеальное прекраснодушие", а не корыстный расчет. Белинский это понял и как никто сумел объяснить: "Я понимаю самое твое легкомыслие и легкость в попрошайстве, - продолжал он, - их источник - твое идеальное прекраснодушие. Для тебя спросить у другого "нет ли у тебя денег" - все равно, что спросить "нет ли у тебя щепок", и ты берешь деньги, как щепки. Я не помню, чтобы когда-нибудь, имея в кармане десять рублей, ты не готов был отдать мне пяти, а если я представлял крайнюю нужду, то и всех, за исключением полтины на четвертку табаку или двугривенного на извозчика... Этого мало: имея деньги, ты и не дожидался, чтобы я у тебя попросил, а спрашивал: "Висяша, не нужно ли тебе денег?" И ты давал и те, которые брал у других, и те, которые получал с уроков".

Такую же позицию практиковал Бакунин и по отношению к обществу - всего менее в нем было корыстных и карьерных соображений. Одержимость целью, постановка ее в синонимическую пару к абсолюту - отнюдь не одно и то же, что гневно осужденное конвенциональной моралью: "цель оправдывает средства". В письме к одной из своих сестер, на которых он имел решающее одухотворяющее влияние, Бакунин так отзывался об обществе: "Что мне до его существованья? Пусть оно падает, я ни шагу не сделаю, чтобы поддержать его". А дальше пояснял сущностные причины неприятия общественных установлений: "Нет прав, нет обязанностей - есть лишь любовь абсолютная, и когда есть любовь, нет обязанностей. Обязанность исключает любовь, а все, что исключает любовь, - преступно, бесчестно. <...> Истина безусловная, а не применяемая к тем или другим обстоятельствам - вот мой девиз".

Пользовать такие принципы на практике можно лишь в постоянно измененном состоянии сознания, не подъема даже, а экзальтации, возгонки духа. И Бакунину удавалось пребывать в нем не только самому, но он заражал столь же интенсивным и отвлеченным мировосприятием сестер своих, о которых те, кому довелось узнать и оценить их, слагали гимны - как это сделал, к примеру, Станкевич: "Бескорыстно любуешься этими девушками, как прекрасными созданиями божьими, смотришь, слушаешь, хочешь схватить и навсегда при себе удержать эти ангельские лица, чтобы глядеть на них, когда тяжело на душе..."

Что же выделяло премухинских барышень из множества других, умевших недурно по-французски, недурно на фортепианах и вообще недурных собой? А выделяла их - полагаю, это слово будет единственно уместным - осиянность поисками Истины, Добра, Самоотречения, которая явилась не сама собою, а была отсветом вербального могучего накала их непутевого братца. Вот что он писал одной из них, Татьяне, обращаясь при этом ко всем остальным: "Друзья мои, земля уже не есть наше отечество, счастье наше - небесное; жизнь наша - небесная; движения душ наших не ищут земли, не ищут ее наслаждений. <...> Абсолютная свобода и абсолютная любовь - вот наша цель; освобождение человечества и всего мира - вот наше назначение".

Находившийся в постоянном и оттого сумбурном поиске рычагов, которые могли бы круто изменить судьбу человечества или "попросту" так встряхнуть его, чтобы оно не могло уже вернуться в прежнее состояние, Бакунин обращался то к Христу, то к Фихте, то к Гегелю, в веру в которого он походя обращает Белинского и с той же проповедью адресуется к сестрам. Чтобы по-настоящему оценить уровень их духовного сообщения, надо помнить, что Бакунину было в то время 23 года, а сестрам и того меньше. И вот что и как писал он им в то время: "Вы слишком много рассуждаете о себе и браните себя. Это нехорошо, это признак прекраснодушия. Помните, что в вас живут два "я". Одно, бессознательно истинное, бесконечное, - это ваша субстанция, и другое, ваше сознательное, конечное "я", - это ваше субъективное определение. Вся жизнь состоит в том, чтобы сделать субъективным то, что в вас субстанционально, то есть возвысить свою субъективность до своей субстанциональности и сделать ее бесконечною. Вы славные девочки, в вас лежит бесконечность, и потому не бойтесь за себя, а верьте, любите, мыслите и идите смело вперед".

И девочки не только внимали, но и понимали, и не только понимали, но и повиновались ему. Правда, тут-то для них и начинались отнюдь не субстанциональные проблемы.

Коль любить, так без рассудку

Итак, любовь, по Бакунину, должна быть абсолютной, всепоглощающей, а если она не достигает совершенства, от нее нужно бескомпромиссно отказаться.

К сему такая эпизода: Станкевич знакомится со старшей из бакунинских сестер Любинькой. Между ними завязывается любовная переписка. Которая, естественно, в философско-отвлеченном плане, обсуждается всеми членами кружка Станкевича. В конце концов Станкевич делает Любиньке формальное предложение - и при этом пишет ей: "Знаете ли, есть минуты, в которые мне странно бывает представить нас вместе в простых, близких, людских отношениях. Вы мне казались так святы, так недоступны. Вы были для меня видимое Провидение, видимое божество. Я не думал, чтобы судьба могла соединить нас когда-нибудь - и вместе питал суеверную надежду на ее милости. И если бы мы не узнали, что необходимы друг другу, все-таки жизнь моя протекла бы под сенью Вашего образа; все святое и прекрасное внушено было бы Вами. И теперь, когда нам предстоит вечный, неразрывный союз, Вы все остаетесь для меня так же святы; я с таким отрадным чувством благоговения сознаю все Ваше превосходство надо мною, с таким упоением готов преклоняться перед Вами - душа нуждается в этом видимом божестве, ей необходимо в живом образе увидеть мир и любовь, которые потемнены во вселенной".

Несмотря на формальное предложение и формальное согласие, сознание любинькиного превосходства и чувство преклонения перед нею берут верх - Станкевичу начинает казаться, что он не соответствует высоте заданной им самим любви. Положение выходило неловкое. Но друзья сказали: раз любовь не абсолютная, значит, она не настоящая. К тому же, как бы на руку ситуации, ухудшилось здоровье Станкевича. Ему понадобилось для излечения ехать за границу - и он уезжает. Бедная Любинька чахнет на глазах и до последнего своего дня продолжает писать Станкевичу влюбленные письма...

А параллельно происходит другая история - с другой сестрой Бакунина, Варварой, подвижницей по характеру, бесконечно изнурявшей себя сомнениями, впадавшей то в восторженные состояния, то приходившей в упадок духа. Она выходит замуж за соседского помещика Николая Дьякова, человека добропорядочного, но заурядного, не одержимого идеей. Что незамедлительно было замечено Бакуниным, который стал требовать от сестры, чтобы она ушла от мужа и забрала сына. "Человек совершенный есть Бог, - писал ей Мишель, - и ты призвана развить в своем сыне человека, который, может быть, будет одним из величайших проявлений Абсолютного". "Скажи мне, ты нашла, что муж твой живет в Абсолютном?" - домогался он у сестры.

И Варвара, как могла, старалась привить мужу тягу к абсолютному. Но - не вышло. И тогда она ушла от него, забрав сына. Бакунин рекомендует ей укрыться от мужниных посягательств за границей. Варвара следует его совету и, уже находясь в Италии, узнает, что там же, в Италии, умирает Станкевич. Тут она понимает, что всю жизнь любила этого человека, оставляет ребенка в Неаполе на руках у няни, а сама устремляется в Рим. Увидав ее, Станкевич испытывает необычайный прилив жизненных сил: он, оказывается, любим, более того - он сам любит и готов любить впредь. Но дни его были сочтены, он умер на руках у Варвары.

Любая следующая станция √ Абсолют

Были и другие романы, и другие, столь же огнепальные, истории, но - песнь все-таки не совсем о них - вернемся к Бакунину. Застывшее представление о нем как об анархисте, а об анархизме - как о вычуре и придури не имеет к действительности серьезного отношения. Бакунин претерпел в своей жизни крутую эволюцию, которую правильнее было бы назвать чредой революций. Он постоянно сжигал то, чему поклонялся, и куда менее охотно поклонялся тому, что сжигал - да и поступал так всегда лишь под давлением неотвратимых обстоятельств.

Пришедший в конце своего жизненного пути к атеизму и отождествлению государственного гнета с религиозным, в молодые годы он пламенел благочестием и ревностно посещал церковь. Видевший уже в 40-е годы корень всех бед России в самодержавии и персонально в Николае I, в 1833 году он так откликался на пушкинское "Клеветникам России": "Эти стихи прелестны, не правда ли, дорогие родители? Они полны огня и истинного патриотизма, вот каковы должны быть чувства русского! <...> Русские - не французы, они любят свое отечество и обожают своего государя, его воля для них - закон, и между ними не найдется ни одного, который поколебался бы пожертвовать самыми дорогими своими интересами и даже жизнью для своего блага и для блага родины".

Эти юношеские излияния (сопоставимые с первой публикацией Демьяна Бедного еще под натуральной фамилией Придворова: "Греми, моя лира, // Я песню слагаю // Апостолу мира // Царю Николаю!") вполне согласуются с позднейшим увлечением Бакунина Гегелем, который в прусском (разница в букву!) государстве увидел воплощение абсолютного духа. Увлечение Гегелем, а точнее - непрестанное душевное беспокойство привели к тому, что Бакунин решил оставить Москву и отправиться в Германию для более углубленных занятий немецкой философией. Никакие политические и паче того - революционные страсти тогда, по-видимому, еще не володели им. Он был примерный квиетист и консерватор, и не случайно из Гегеля он в первую очередь вынес оправдание действительности, которым - до одержимости - заразил Белинского.

Накануне отъезда за границу, который, как обычно для него, сопровождался утомительными денежными хлопотами, Бакунин мыслил в таких терминах: "В жизни все справедливо, все благо, и... самые страдания в ней необходимы, как очищение духа, как переход его от тьмы к свету, к просветлению".

Такие переходы, когда они происходили с ним самим, Бакунин, как и подобает человеку с психологией пророка, воспринимал очень остро, о чем, в свою очередь, отозвался в письме к нему Белинский: "Переходя в новый момент, ты требовал, чтобы и мы переходили в него, и ненавидел нас, видя, что мы в своем моменте, а не в твоем".

Иначе и быть не может, если человек, разочаровываясь в одном абсолюте, тут же без памяти влюбляется в другой.

Окончание следует.