Бакунин √ детям

Если вдруг вздумать этакое и попытаться описать ребенку, кто такой был дяденька Бакунин, то лучше всего для этой цели подошло бы, пожалуй, следующее произведение:

Кабы реки и озера
Слить бы в озеро одно,
А из всех деревьев бора
Сделать дерево одно,

Топоры бы все расплавить
И отлить один топор,
А из всех людей составить
Человека выше гор,

Кабы, взяв топор могучий,
Этот грозный великан
Этот ствол обрушил с кручи
В это море-океан, -

То-то громкий был бы треск,
То-то шумный был бы плеск!

Уверен, что просвещенный читатель с первой же строки понял, откуда это и что, а потому, не задерживаясь далее на данном обстоятельстве, сразу возражу тем, кто решит, будто и для взрослого человека такая информация о Бакунине окажется исчерпывающей. И не оттого только, что в отличие, скажем, от высокодуховного, но простого по составу Станкевича, Бакунин был сложным и неоднозначным. А оттого, что противоречия, из которых Бакунин был, как говорится, соткан, являлись непримиримыми, данными в чистом виде и, вследствие этого, он не мог на них играть. Поступая так: в трезвом состоянии рассудка - вполне сознательно, а если пребывал в смятении - то зачастую и не отдавая себе в этом отчета.

Бакунин √ взрослым

Бакунин был рожден властелином людей и, одновременно, рабом обстоятельств. Отсюда можно производить величину того значения, которое он придавал свободе. Ибо свобода - во всяком случае, для него - это не что иное, как возможность повелевать, не отвечая за последствия не только своих действий, но и действий подчиненных тебе людей. Это возможность запускать процессы и контролировать их в любой произвольно выбранный момент, но ни в коем случае не курировать их постоянно (у религиозников что-то вроде этого зовется "деизмом"). Характеру без чистых, полярных противоречий, характеру, у которого свойства его перемешаны, свобода не нужна. Только беспримесная отвлеченность - так сказать, эссенция чувства - нуждается в свободе, которая и дана наиболее емким отвлеченностям, то есть Добру и Злу, в рамках, к примеру, манихейской картины мира.

Удобство такой картины - в обратимости ее плюсов и минусов. Неудобство - в том, что эта обратимость достигается только преодолением известного расстояния между ними, во время какового протагонист свободы попадает в сферу действия обстоятельств, то есть оказывается зависим от них. А поскольку ощущение свободы (по сути сводимое к моменту освобождения) дается лишь при постоянном курсировании между полюсами, между плюсами и минусами, то и под колеса обстоятельств ему приходится попадать чаще, чем ему, быть может, того хотелось бы.

Якобы парадоксальная пушкинская рифмовка "прекрасен - ужасен" вполне передает это свойство манихейских характеров, указывая, в частности, еще и на то, что Петр был достаточно скор на ногу, когда перебегал от одного полюса к другому. Бакунин был тоже скор, но, во-первых, не так, как Петр, а во-вторых, его стартовые возможности заметно уступали петровским. Ну и, наконец, в-третьих, Петр, при всей своей полярности, апеллировал к конкретному и потому был столько же разрушителем, сколько и созидателем, Бакунин же апеллировал исключительно к абстрактному, к идее, и потому только разрушал, каковое свое свойство возвел в ранг диалектической доблести, предъявив миру (еще до всякого анархизма) знаменитое: "Страсть к разрушению есть вместе с тем творческая страсть".

Белинский, в котором тоже было немало бакунинских черточек, но которому, в отличие от Бакунина, был свойствен, по меткому выражению Гончарова, "сосредоточенный анализ", в разное время знакомства с будущим возмутителем спокойствия отзывался о нем по-разному. В том числе, и весьма проницательно. В период их тесного общения отзыв мог выглядеть более лицеприятно, например, так: "Ты пламенеешь неистощимою любовью к Богу, но к Богу как субстанции всего сущего, как к общему, оторванному от частных явлений, и еще никогда не любил ты субъекты и образы индивидуальные <...> для тебя идея выше человека <...> твоя кровь горяча и жива, но она (если можно употребить такое сравнение) течет у тебя не в жилах, а в духе твоем". Когда отношения их расстроились, отзыв о Бакунине получился у Белинского не в пример более "неистовым": "Гнусный, подлый, эгоист, фразер, дьявол в философских перьях". И чуть, пожалуй, более сочувственно: "Человек с чудесной головой, но решительно без сердца и притом с кровью протухшей соленой трески".

Если Белинский прав, то становится понятно, почему Николай I рыдал над бакунинской "Исповедью": абсолютный инсургент нашел в абсолютном самодержце самого конгениального своего читателя.

Поход на Берлин

На философское подвижничество в столице Пруссии Бакунина благословил угасавший Станкевич, туда же, а вернее - просто из Москвы, его выталкивали обстоятельства - как денежные, так и морального свойства. Денежные он решил, позаимствовавшись у Герцена. Моральные уладить оказалось труднее. Дело в том, что незадолго до отъезда Бакунин на квартире у Белинского крупно повздорил с тогда умным прогрессистом, а впоследствии ничуть не растратившим ума реакционером Катковым. Во время ссоры Бакунин ткнул Каткова тростью. Тот отвесил Бакунину пощечину. Должна была состояться дуэль, но Бакунин от нее под различными благовидными предлогами уклонился. Общественное мнение встало на сторону Каткова, его исчерпывающе выразил Огарев в письме Герцену: "Мне ужасно жалко, что я протянул руку помощи этому длинному гаду", - так написал он, никак, вероятно, не предполагая, что годы спустя превосходно с ним споется.

Москва и николаевская Россия, вообще, стали на тот момент для Бакунина минусом, Берлин, а за ним Европа - плюсом, и он понесся туда, откуда вновь мог бы позволить себе делиться с далекими и близкими ощущением полноты жизни. В канун отъезда и далекими, и близкими оказались одни и те же люди - его братья и сестры. Которым, растеряв всех российских друзей и потеряв умершего Станкевича, Бакунин писал перед отплытием: "Не позабывайте, любите меня, друзья, у меня никого нет, кроме вас, кроме вашего маленького мира, в котором я пережил так много человеческих и глубоко блаженных минут. <...> Я ваш, друзья, я весь ваш и никому более не принадлежу, кроме вас и Истины, которая составляет общую цель нашей жизни. Дайте же мне руки, сожмите их крепче, и ни пространство, ни время не разожмут их. Единство, царствующее в наших существованьях, есть верный, священный залог нашей взаимной любви. Каждый из нас может быть уверен, что ничто не может в нем произойти такого, что бы не нашло живого отголоска и участия в других. С этою достоверностью весело жить на свете".

Глупо отрицать: Бакунин по-своему любил своих родных. После того, как по пути в Берлин он заехал на денек попрощаться с ними в Премухино, он побывал там еще один только раз - и опять по пути: из Шлиссельбургской тюрьмы в сибирскую ссылку. Для его целей этого, по-видимому, было достаточно: он любил братьев и сестер не как таковых, а как отражение в них самого себя, своей, так сказать, Идеи с большой буквы. Он даже из ссылки, смертельно вроде бы ранив себя пресмыкательством (правда, не въявь, а письменно) перед двумя императорами, Николаем и Александром, - писал нравоучительные письма братьям. Многополярный характер позволяет такое: унижаются и поучают в нем разные полюса - и именно те, сообщение между которыми хуже всего налажено.

Эта же многополярность погубила Бакунина-студента. Он ехал в Берлин за озарением, он полагал, сподобившись его, что тут же сможет встать в позу ментора, как это удавалось ему прежде с Белинским, когда он преподавал ему Гегеля. Увы, фокус не удался. За изучением одних категорий шло изучение других, но озарением, даже в невероятном случае освоения всех их, не обещало запахнуть. И тогда Бакунин объявил, что вся германская метафизика - мертвечина, что в ней одни только "смерть и скука" и, вообще, "абсолютное безделье", в то время как он, Бакунин, жаждет "дела".

Под "делом" Бакунин понимал, конечно, совсем не то, что нынешние "делавары" и их наперсники вкладывают в слово "бизнес". "Бизнеса" в тогдашней Пруссии было хоть отбавляй. Сам Бакунин в письме Герцену приводит образчик его на примере праздничного оформления дома портного, где изображен прусский одноголовый орел, под ним портной с утюгом, под портным надпись:

Unter deinen Fluegeln
Kann ich ruhig buegeln, -

то бишь, "под твоими крыльями я могу спокойно гладить". Как всякий гордо реющий романтик, Бакунин не мог не оскорбляться столь беззастенчивым филистерством. Чем далее, тем более за словом "дело" в его исполнении все ярче, ярче и ярче пламенело грозное слово "революция".

Revolution not Evolution

Поэт Шарль Бодлер, которого Бакунин вряд ли заметил за революционной суетой, писал о женщинах так, как способен это делать один токмо настоящий курильщик опиума:

Ручной тигрицею зрачки в меня вперив,
Она мечтательно переменяла позы,
И были, чистоту со сладострастьем слив,
Еще пленительней ее метаморфозы.

С лебяжьей гибкостью, змеясь на простынях,
Все члены у нее, как сок олив, лоснились,
Отражены в моих всевидящих глазах;
А гроздья спелые грудей ко мне клонились...

(Восхитительный перевод Ю.Б.Корнеева).

Далее в стихотворении следует не вполне предсказуемое сравнение помянутых гроздий с духами зла, что, однако, не должно смущать - во-первых, ни в коем случае, а во-вторых, если в особенности вспомнить, что любимым художником Бодлера был Делакруа и что самым его известным произведением является полотно "Свобода на баррикадах", где в роли свободы изображена именно женщина и именно с обнаженной грудью. Тем самым духи зла - это груди свободы, из сосцов которых и тянут молоко сосунки-революционеры.

Такое истолкование шедевров двух мастеров, хочется надеяться, потрафит квиетистам, от которых, между тем, в период своего берлинского студенчества все дальше отходил Бакунин. И если, скажем, в эпоху европейского средневековья всем умственным башибузукам был один путь - в религиозный радикализм, то после взятия Бастилии и воздвижения культов Разума и Гильотины для них тоже не было выбора - в политику, в заговор, в революцию. О которой и четверть века спустя Бакунин отзывался с чисто юношеским пылом-жаром: "Мы понимаем революцию в смысле разнуздания того, что ныне называется дурными страстями, и разрушения того, что на том же языке называется "общественным порядком".

В 1842 году, в первом бакунинском революционном манифесте - статье "Реакция в Германии", которая потрясла не одного только Герцена, та же мысль формулировалась в своем первозданном виде: "Страсть к разрушению есть вместе с тем творческая страсть".

Всякий, кому эта мысль покажется кощунственной, если он хоть раз восхищался военным гением какого-нибудь полководца или оправдывал какую угодно насильственную акцию, должен признать, при условии честности перед самим собой, что впал в логическое противоречие (мастера казуистики из него, конечно, выберутся). Впрочем, Бакунин имел в виду вовсе не войны как таковые и обращался не к тем, для кого логические прорехи в собственных построениях ничто перед желанием опровергать очевидное. Буквально только что, перед самым отъездом из России, воспевавший домашних духов, он теперь вознесся выше, узрев духа более сильного, которому и призвал поклониться. Или - в его собственном исполнении: "Доверьтесь же вечному духу, который только потому разрушает и уничтожает, что он есть неисчерпаемый и вечно творящий источник всякой жизни".

Итак, Бакунин воззвал к демиургу. Демиург остался глух к бакунинской пропаганде за него. Зато не преминули отреагировать немецкие жандармы. Перед Бакуниным возникла перспектива насильственного возвращения в Россию. В таком повороте событий он нуждался менее всего. И Бакунин, при посредничании громкого именем революционного поэта Георга Гервега, дематериализуется в Германии, чтобы объявиться в Швейцарии, где тут же знакомится с Вильгельмом Вейтлингом - бастардом по происхождению, портным по профессии, бедняком по социальному статусу, странником во сне и наяву и коммунистом по убеждениям. Вейтлинг отрицал правительство, любовь к родине, частную собственность и свободу печати: и первое, и второе, и третье, и четвертое богатые используют в своих целях - так считал он. "Пусть кто-нибудь попробует писать в защиту бедных классов, тогда он увидит, что значит свобода печати при денежной системе", - писал Вейтлинг, который для торжества бедных над богатыми был готов рекрутировать любые деклассированные элементы - вплоть до преступников. Эта мысль была усвоена Бакуниным - но не сразу. Сразу вошла в него другая, антипарламентская филиппика Вейтлинга, заявлявшего: "Что толку в том, что мы имеем право бросить в избирательную урну имя того или другого кандидата; результаты выборов всегда окажутся одни и те же: всегда оказывается, что право на стороне богатых, а бесправие - удел бедных".

Отсюда Вейтлинг делал вывод о необходимости и неизбежности жестокой и беспощадной социальной революции, который опять же был усвоен Бакуниным - правда, без того, чтобы его при этом сильно волновали проблемы нищих и неимущих. Встать определенно на сторону какого-нибудь класса обязывало к тому, что надо было бы входить в его обстоятельства и нести ответственность за его судьбу - а такого в намерениях Бакунина не наблюдалось. "Главное - участие", - так он мог бы сформулировать свой лозунг, и надо сказать, что по этой части - сподвижничеству в разного рода революциях и восстаниях - равных ему в XIX веке не нашлось.

Абсолютное в оценке III отделения

Не мудрено, что вскорости после отбытия Бакунина из Берлина и знакомства его с Гервегом и в особенности с таким отъявленным радикалом, как Вейтлинг, Мишелем вплотную занялось III отделение. И даже персонально сам граф Бенкендорф. Который и потребовал навести справки о семействе Бакуниных: в особенности главного жандарма страны интересовал вопрос, не снабжается ли Михаил Бакунин деньгами из Премухина.

Донос от тверского агента по этому поводу был получен в духе фамусовского "ученость - вот чума, ученость - вот причина" и далее по тексту. Сообщив кой-какие сведения о Михаиле, Илье и Николае Бакунине, автор доноса писал: "О прочих сыновьях и даже дочерях все отзываются, что они умны, но странны образом мыслить, обращением и мечтательностью. Любя все отвлеченное, они занимаются исключительно изучением систем новейших философов, чем самым выводят себя из круга обыкновенных людей. Более прочих отличался восторженностью своею старший сын сего семейства Михаил, находящийся за границей, его внушениям приписывают нынешнее положение его братьев и сестер, которые, находясь при родителях, умствованиями своими, совершенно противными их правилам и образу мыслить, нередко нарушают семейное спокойствие.

Общее мнение хотя осуждает детей Бакуниных, особенно в отношении к родителям их, но менее того никто не объясняет чего-либо, могущего подать повод опасаться, что они ищут приноровить свои философические системы к нашему правительству или нашим узаконениям. Напротив того, все доказывает, что они мечтатели, надоедающие своими умствованиями".

Итак, стихия чистой мысли не ценилась ни соседями Бакуниных, ни агентами III отделения. Больше значения, однако, жандармы придавали тем практическим выводам, которые могли наследовать уединенным мечтаниям и яростным спорам. И потому на отношение Бенкендорф наложил резолюцию: "К отцу. Денег не посылать, его востребовать. А когда приедет - надзор". А еще через две с небольшим недели, 10 декабря 1843 года, казенной бумагой за #1647 шеф жандармов "имел честь покорнейше просить графа Нессельроде передать через заграничные русские посольства и миссии объявление Михаилу Бакунину, чтобы он "немедленно и не ссылаясь ни на какие предлоги возвратился в Россию и что в случае неисполнения сего, он подвергнется ответственности по всей строгости законов".

В это время сам виновник столь трогательных забот и беспокойств о его персоне метался по Швейцарии из кантона в кантон, а когда судьба занесла его в Берн, то получил приглашение в русское посольство, где ему и было передано требование Бенкендорфа немедленно возвратиться в Россию.

"Бакунин, - как сообщается в донесении поверенного в делах русского посольства Аманда фон Струве, - принял объявленное ему приказание с должным уважением", выдал соответствующую расписку, которую у него потребовали, обещал обязательно вернуть имевшийся у него на руках паспорт, которого, как назло, с ним не оказалось, и покорно возвратиться в Россию. Но покинув гостеприимные стены посольства, в тот же вечер, не теряя драгоценного времени, уехал из Швейцарии. Несколько дней спустя фон Струве получил от беглеца письмо, отправленное из Базеля. Бакунин сообщал, что лишен возможности вернуть паспорт. Этот важный документ, уверял он, необходим ему для поездки в Лондон по неотложным делам.

Так Бакунин впервые опробовал ту модель поведения, которую впоследствии, сидя в тюрьмах и находясь потом в Сибири, применил для побега из ссылки. С той лишь разницей, что прощального письма с извинениями не послал ни сибирским властям, ни тогдашним шефам охранки, ни императору Александру II, то есть всем тем, кому клялся честным словом не давать поводов раскаяться в оказанном ему доверии.

Абсолютное не видит причин быть обязанным относительному.

Абсолют и пиар

Жизнь каждого человека заключает в себе урок, жизнь человека яркого - урок особенный. Это общее место, и оспаривать его, как представляется, стоит разве что из крайней любви к общим местам - а так оно вполне сгодится.

Один из активистов французской революции 1848 года, впоследствии префект парижской полиции Коссидьер сказал о Бакунине то, что теперь стало общим местом: "Что за человек! Что за человек! В первый день революции это просто клад, а на другой день его надобно расстрелять". Из этих слов пусть неявным образом, но тем не менее явствует, откуда пошла быть теория перманентной революции Троцкого. Однако Бакунин был последовательнее Троцкого: он принимал участие - так уж или получилось, или было задумано - только в тех революциях и восстаниях, которые не побеждали. Ибо победа революции - это вместе с тем и ее смерть (пусть - переход в инобытие). Чуя возможность такой победы в доктрине Маркса, он яростно боролся с ним и его лозунгом диктатуры пролетариата, о котором отзывался: "Никакая диктатура не может иметь другой цели, кроме увековечения себя, и она способна породить и воспитать в народе, сносящем ее, только рабство; свобода может быть создана только свободою, то есть всенародным бунтом и вольною организациею рабочих масс снизу вверх".

На практике это выглядело как создание тайного "Альянса" в рамках организованного Марксом Интернационала - для борьбы с этим самым Интернационалом. Отчего Бакунина-деятеля можно квалифицировать и как революционера, и как заговорщика.

Резюмируя. Лет 30 назад один из проницательнейших французов ХХ века Жак Эллюль опубликовал книгу "Аутопсия революции" (то есть вскрытие ее трупа), в которой констатировал завершение эпохи революций. Если это действительно так (пока - так), то фигура революционера стала отныне анахронизмом. Чего никак не скажешь о заговорщике, о профессиональном террористе. В конечном счете и задача Бакунина, и задача нынешних герильеро - возмущать общественное спокойствие, крайней отвлеченностью разить вопиющую конкретность, которая, между прочим, без наличия угрозы своему благополучию всегда готова превратиться в пошлость. И потому нисколько не удивительно, что слова, обращенные Гюнтером Грассом, немецким писателем, а теперь и нобелевским лауреатом, к его не менее знаменитой землячке и левачке Ульрике Майнхоф, с равным успехом могут быть переадресованы Бакунину: "Она была верующей идеалисткой с врожденной ненавистью к компромиссам, верующей в Абсолют, в совершенное решение".

Именно здесь, в этой бурлящей неудовлетворенными желаниями и бесконечными претензиями малой массе, происходит теперь раскрытие характеров с тем, что именуется религиозным темпераментом. В области официальной религии имущественные и дипломатические споры давно уже пришли на смену спорам идейным. Церковники, их присные и паства куда больше озабочены войной за плацдармы в общей конкурентной среде с другими конфессиями и сектами, строительством новых доходных храмов или тяжбами за старые, чем устроением Града Божия на Земле. Борьба за торжество абсолюта, чего бы оно ни стоило, стала привилегией новых маргиналов (каковы были когда-то и первохристиане) - заговорщиков и террористов.

Тот же Бакунин, характеризуя свой стимул к действию, постоянно прибегал к слову "вера". И если вначале это была вера в Бога - в том ее виде, как ее описывал Белинский, то впоследствии это стала вера в то, что Бога - не надо. На закате своей жизни Бакунин именовал церковь "небесным кабаком", а кабак - "церковью земною". Он говорил: "Дело милосердного Бога и всех божественных идеалов на земле кончалось всегда и везде преобладанием цветущего материализма немногих над фантастическим идеализмом умирающих от голода масс". Сюда же подверстывается окончательное его суждение: "Бог существует - значит, человек раб... Человек свободен - значит, бога нет". Из этого логического круга не вырвется никакая белка. (Человек - вырвется, поставив Бога целью, гарантом и условием освобождения, а самого себя - принципиально, исключая случаи бюрократической верификации - освобождения недостойным.)

Однако урок и Бакунина, и Ульрики Майнхоф, и, если угодно, Че Гевары как раз и состоит в том, что лозунг борьбы за абсолют обречен возвращаться - и ему не важно, под какими это будет делаться флагами. К социальному реформаторству их вера и деятельность имеют разве что косвенное отношение - потому с точки зрения прагматики все они сплошь числятся неудачниками (наподобие библейских пророков). Смысл их вечного возвращения совсем в другом: ставить планку на такую высоту, которая бы напоминала о том, что настоящий отсчет в системе ценностей начинается сверху, а не снизу. Ибо без такой постановки любая деятельность становится объектной по отношению к public relations - и поделом.