Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

События | Периодика
/ Политика / Политграмота < Вы здесь
Наследство и наследники "Вех"
Самоанализ интеллигенции как политическая философия1

Дата публикации:  6 Февраля 2001

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

1

Внешняя - политическая и экономическая - свобода никогда не стояла в центре русской политической философии. Сама "свобода" была редким гостем среди философских категорий. А появляясь - чаще мыслилась отрицательно, не как свобода для, но как свобода от. Тем легче было Бердяеву утверждать божественную первичность свободы, что никто так и не мог объяснить: в чем же механизм, каковы жизненные основания той попутной политической и экономической свободы общества от государства, которая созревает в тени свободы социальной2? Социальная справедливость - вот то максимальное приближение к социальной практике, что позволяла себе русская политическая мысль, та сверхзадача, что заставляла ее формулировать требования правового государства и заводить разговор о либеральных ценностях. Либеральный охранитель Чичерин, социал-либерал Новгородцев, умеренный социалист Кистяковский и социалист более решительный С.И.Гессен мало беспокоились о выяснении того, как именно сохранить политическую свободу, когда она станет не исключением, а правилом русской жизни. Тот же, кто серьезно задумывался о творческом равновесии свободы и власти (показательное различение!), совершенно явственно держал равнение правее, далеко направо от русского розового либерализма, питая надежды на качественный русский либеральный консерватизм.

Археологически отчищая мысль от полемических и актуальных наслоений, именно проблему свободы и власти вывел из политической философии Чичерина Петр Струве, в начале 1900-х - социал-либерал. Правея, Струве числил себя уже либеральным консерватором и немало сил отдал пропаганде этого синтеза. В эмиграции он утверждал уже "окончательное", с годами все более общее мнение, что вершиной русской политической философии было веховское, синтетическое направление, ведущее свое начало от Чичерина - к сборникам "Вехи" и "Из глубины", к их центральным авторам: Бердяеву, Булгакову, Струве и Франку, отчасти Новгородцеву и политической публицистике Евгения Трубецкого. В просветительской риторике и дидактике веховству довольно быстро определили итоговое, резюмирующее положение в затянувшемся русском споре консерваторов со всеми маломальскими либералами.

"Люди или учреждения" - так на протяжении ста лет до сборника "Вехи" звучала дилемма, в решении которой первым отдавали предпочтение консерваторы, вторым - "либералы". В предисловии к сборнику "Вехи", написанном Гершензоном и одобренном другими участниками, дилемма получила однозначное решение: "признание теоретического и практического первенства духовной жизни над внешними формами общежития в том смысле, что внутренняя жизнь личности есть единственная творческая сила человеческого бытия и что она, а не самодовлеющие начала политического порядка, является единственно прочным базисом для всякого общественного строительства. С этой точки зрения идеология русской интеллигенции, всецело покоящаяся на противоположном принципе - на признании безусловного примата общественных форм, - представляется участникам книги внутренне ошибочной, то есть противоречащей естеству человеческого духа, и практически бесплодной, то есть неспособной привести к той цели, которую ставила себе сама интеллигенция, - к освобождению народа". Один из авторов, Изгоев, вполне обоснованно усомнился в такой определенности. Накануне выхода сборника в свет он писал Гершензону: "Вы возбудите только бесплодный спор на тему, что было раньше: яйцо или курица? Боюсь, что при обсуждении сборника по существу наши противники всю свою артиллерию направят на вопрос: Учреждения или личности? - и ничего кроме старого шаблонного спора Вы не получите... Я тоже полагаю, что для интеллигенции вопросы внутренней духовной жизни имеют первенствующее значение, но обосновываю это совсем иначе"3.

Нарушенная в предисловии к "Вехам" и почти незамеченная их авторами деликатность состояла не в одном лишь несоблюдении "равновесия" личности и учреждений, того равновесия, что и содержало в себе весь смысл либерально-консервативного синтеза. Предисловие как-то вскользь указывало на "освобождение народа", словно не в его горизонте возникала и развивалась сама проблема свободы и власти. Будто бы лишь самокритика интеллигенции, предпринятая в "Вехах", заставляла ее тщательнее задуматься о наиболее успешном механизме этого достижения и утверждения свободы. "Вехи" звучали так, словно вся проблема свободы в России была проблемой интеллигентского сознания4.

Тем не менее если и есть основания для почитания "Вех" за одну из вершин русской мысли, то вовсе не потому, что они ловко встроились в "старый шаблонный спор" о "людях или учреждениях", или оттого, что явили миру образцы самокритики. Ни то, ни другое нельзя отнести к их собственным достижениям5. Идейный контекст и даже живые идейные предшественники были готовы принять либерально-консервативные поиски авторов "Вех" как свои собственные, как часть сложившейся традиции. Сама проблематика и все главные тезисы "Вех", будь то критика интеллигенции, утверждение религиозных принципов жизни и общественной деятельности, поиск оптимального соотношения полюсов свободы и власти, "духа" и "учреждений", вошедшие во все хрестоматии социально-философской мысли под именем веховства, были хрестоматийны еще до их появления в сборнике. Даже дотошная, попунктная критика революционной интеллигенции, без всякого сомнения, опирающаяся на собственный революционный опыт веховцев, не добавила ничего нового к тому, что критиковали за предшествующие "Вехам" пятьдесят лет.

Столь резко заявленное в предисловии к сборнику противопоставление внутренней жизни личности и внешней силы "учреждений" (власти, государства) преуменьшало тот реальный интеллектуальный прогресс, что был достигнут его авторами. Не случайно, обращаясь к опыту "Вех" в преемственном ему сборнике "Из глубины", Новгородцев говорил: "Противопоставлять духовную жизнь личности внешним формам общежития и самодовлеющим началам политического порядка - это значит, с другого конца повторять ту самую ошибку, в которую впадают проповедники всемогущества политических форм". Не в банальном соединении "людей" и "учреждений", не в ученическом вычислении арифметической середины (даже подкрепленной аристотелевским концептом "середины") состояла чаемая премудрость либерального консерватизма, а в признании свободной личности источником живого содержания "учреждений". Свободная личность - источник живого содержания государства - в этой формуле, кажется, нет ни одной несущественной оговорки. Безусловно, только свободная личность содержательно соотносится с государством; безусловно также и то, государство само по себе, без личностей, благодаря только истории и геополитической статике, несет в себе особое содержание, но лишь свобода личности придает ему живую перспективу. Утрируя, можно легко сказать, что только (религиозная, национальная и культурная, экономическая и политическая) свобода делает личность. Потому и государство, имеющее своей целью и содержанием такую личность, может легко жертвовать тем, что в актуальности (не в принципе) не служит религиозной, национальной, культурной, экономической и политической свободе. Недемократический, немассовый смысл такого либерального консерватизма очевиден.

Стоило реализоваться отрицательной задаче свободы (политическому "освобождению"), как авторы "Вех" в голос, и с годами все громче и громче, заговорили о "личной годности" и "самоограничении". Впрочем, именно личного подвига ждали от интеллигенции авторы "Вех" и на нем основывали перспективы общественного переустройства. По Булгакову, на "новые практические пути" могли стать только "новые люди": "Речь идет... о самой человеческой личности, не о деятельности, но о деятеле". На "воспитание человека" надеялся Струве: ответственность, профессионализм, "личная годность" - вот что должно было преодолеть и индивидуалистическую самодостаточность, и диктат политики. Интеллигенция должна была перевоспитаться и в своем перевоспитании раствориться в нации. Или, как сформулировал другой автор "Вех", Изгоев, "от интеллигентского периода жизни надо переходить к национальному, народному"6. Бердяев еще более заострял эту оппозицию национального и интеллигентского (органического и механического, религиозного и рационалистического): "Внутреннее устроение своей личности и внутреннее устроение своей родины - вот лозунги, которые должны быть провозглашены взамен старых интеллигентских лозунгов. Регулятивными идеями должны быть идеи личности и нации, а не интеллигенции и класса. Вот за что ратуют "Вехи"7. Ясно, что веховцы не хотели, не могли и не должны были вырабатывать тактических или даже стратегических рецептов политической линии интеллигенции. Здание (религиозного по сути) подвига личности в социальной жизни ("общественности"), личного подвига социальной жизни, опиралось на целую традицию политического поведения и не нуждалось в дополнительных основаниях.

2

Как бы катастрофичны ни были предчувствия "Вех", как бы ни предупреждали их авторы себя и общество о катастрофической перспективе, никто из них на деле не задумывался о возможности гибели традиционного государства и - вместе с ним - о гибели тех минимальных начал свободы, которые в нем уже существовали. Для сохранения минимума свобод в Российской империи, думается, действительно было достаточно политического самоограничения и личного подвига.

Для спасения же государства ничего не годилось. "Те пути, на которые стала русская интеллигенция в завоевании свободы гражданской и политической, были в значительной мере ложны и привели ее и страну в тупик величайшего деспотизма. Это видели ясно авторы "Вех", - в эмиграции убеждал своих читателей Струве8. Но составленный веховцами по горячим следам Октября 1917 года сборник "Из глубины" заставляет в этом глубоко усомниться. Проповедники парализованы, и те, кто не поминает свою прозорливость, лишь перечисляют причины катастрофы. Как в этих условиях распорядиться религиозным подвигом, как в большевистском государстве прозреть Государство, каким, в конце концов, иным путем теперь идти к свободе - ни слова. Вот что осталось от веховской социальной философии. И это не случайно. Ибо еще в "Вехах" обнаруживался трагический зазор - то, что в "Из глубины" Франк назвал "философской неуясненностью и религиозной невдохновенностью" либеральной веры в ценность нации и государства. Религиозный подвиг интеллигента оказался не приспособлен к тому, что входит в него неотъемлемой частью, - к самой борьбе, к тому неизбежному злу, которое не может не учитывать "живое сознание трагической трудности и ответственности всякой власти". То, что приближалась борьба против самой социалистической интеллигенции и самого анархического народа, авторы сборника вряд ли себе представляли. Иначе б писал Франк, что "внешняя война бывает нужна для обеспечения свободы и успешности национальной жизни (...); внутренняя война - революция - может всегда быть лишь временно необходимым злом, но не может без вреда для общества долго препятствовать социальному сотрудничеству". Внутренняя война во имя "свободы и успешности национальной жизни" отсутствовала в либерально-консервативном проекте. И присутствовала в проектах "социальных сотрудников". Фразу Франка о том, что "основная морально-философская ошибка революционизма есть абсолютизация начала борьбы", один из читателей "Вех" сопроводил издевательской репликой: "О, господи". Это был Ленин9.

К пятидесятилетию свершившейся катастрофы, в 1967 году, антисоветский "Посев" издал за границей репринт сборника "Вехи" (в СССР не запрещенного), а духовный наследник веховства, издательство YMCA-Press, - буквально выхваченный из полубытия, забытый почти всеми его авторами, "Из глубины" (в СССР запрещенный даже в переиздании). Их параллельное бытование в советской диссидентской среде естественным образом вызвало к жизни попытки продолжения и подражания. Подражания, заведомо обреченного на неудачу. Ведь не стало даже повода к тому здоровому охранительству, что продемонстрировали "Вехи": в СССР государство не уступало обществу минимума свобод, а активная и радикальная интеллигенция не угрожала этому минимуму катастрофой. Сами "Вехи" из советского далека воспринимались сквозь призму "Из глубины", в ключе, заданном амбициозным предисловием Струве к этому сборнику: "Сборник "Вехи"... был призывом и предостережением... русское образованное общество в своем большинстве не вняло обращенному к нему предостережению".

Попыткой продолжения и подражания стал сборник статей подсоветских интеллигентов "Из-под глыб" (изданный в 1974 году тем же YMCA-Press). Его авторы ни разу не упомянули сборник "Из глубины", но внутренняя перекличка этих двух книг явственно ощущалась. Солженицынское предисловие гласило: "Ожидая от истории дара свободы и других даров, мы рискуем никогда их не дождаться. История - это сами мы, и не минуть нам самим взволочить на себя и вынести из глубин ожидаемое так жадно". И уж конечно, обильные прямые и косвенные отсылки на "Вехи" и их авторов заполняли "Из-под глыб". По понятным причинам отношение к наследию "Вех" было вполне догматичным. Солженицын варьировал предисловие к "Из глубины": "Пророческая глубина "Вех" не нашла сочувствия читающей России", "Вехи" и сегодня кажутся нам как бы присланными из будущего"; Ф.Корсаков апологизировал: "Вехи" исчерпали проблему интеллигентского распада, последующая судьба интеллигенции, не захотевшей услышать предостережения и пророчества, эволюционировала в полном соответствии с предсказанным". Очевидно, что речь шла не о реальном сборнике, а о том его образе, что к тому времени сложился в эмигрантской литературе и стал в центр хрестоматийной эмигрантской книги Зернова "Русское религиозное возрождение XX века". Образ пророчества позволял верным наследникам занять ту позицию тотального отрицания греховного мира, о которой в свое время писал консервативный основоположник антиинтеллигентской критики Н.Н.Страхов. Обличительный, предельно бескомпромиссный тон - дух "суда над интеллигенцией и революцией" - склонял новых веховцев к еще большей радикализации веховских формул. Перемены, невольно вносимые в либерально-консервативный строй "Вех", коснулись самой принципиальной его стороны. Солженицын так формулировал свое представление об аутентичном веховском наследии: "Сама по себе безграничная внешняя свобода далеко не спасает нас. Интеллектуальная свобода - очень желанный дар, но как и всякая свобода - дар не самоценный, а - проходной, лишь разумное условие, лишь средство, чтобы мы с его помощью могли бы достичь какой-то другой цели, высшей. (...) Главная часть нашей свободы - внутренняя, всегда в нашей воле... Коль скоро абсолютно необходимая задача сводится не к политическому освобождению, но к освобождению нашей души от участия в навязываемой лжи, она и не требует никаких физических, революционных, общественных, организационных действий, митингов, забастовок или союзов". Еще более конкретное политическое применение "примата духовной жизни" выстраивал М.С.Агурский: "Справедливая разумная система может быть построена лишь при условии, что в ее основу будут положены духовные и нравственные ценности. А это означает, что при решении социальных, экономических и политических вопросов следует исходить как из принципа социальной справедливости для всех, так и из принципа отказа от насилия как средства решения общественных проблем". Оставалось лишь определить меру насилия и абсолютные ценности, во имя коих возможно его применение: для "Вех" это были нация и государство, их политическое и гражданское освобождение.

Но "Из-под глыб" не могли привечать государство (очень хорошо видя его историческое лицо и не видя его внеисторического смысла), и из названного ряда выбирали лишь нацию. Абсолютный (зачастую личностный, то есть богоподобный) смысл нации - одна из доминант сборника 1974 года. Неполитический, внегосударственный смысл нации, очевидно, должен был стать духовной альтернативой внешнему устроению жизни. Полное воспроизведение веховской позиции в условиях коммунистического государства имело немалые трудности: тотальные претензии власти на духовную жизнь человека, даже и отступившие в послесталинский период, лишали "личный подвиг" его естественной общественной огласовки. Не только религиозное вчувствование в государство, но и даже эмпирическая к нему лояльность подходили к черте "участия во лжи". Поэтому выстраиваемая религиозно-национальная личность была начисто лишена реального поля деятельности, любая немаргинальная социальность изначально уничтожалась требованием "неучастия во лжи". "Путь внутреннего духовного подвига, - писал в "Из-под глыб" А.Б., - это единственный путь, который приведет человека - и все общество - к освобождению. Об этом тоже писали 70 лет назад авторы сборника "Вехи", в особенности С.Булгаков и С.Франк, но тогда их мало кто понял". Однако Булгаков вполне четко определял сферы приложения этого подвига: "Россия нуждается в новых деятелях на всех поприщах жизни: государственной - для осуществления "реформ", экономической - для поднятия народного хозяйства, культурной - для работы на пользу русского просвещения, Церковной - для поднятия сил учащей церкви, ее клира и иерархии". Под коммунистами, конечно, нельзя было столь свободно распоряжаться духовными силами, но и Булгаков вовсе не учил неучастию. Франк тоже словами, не допускающими двояких толкований, осуждал аскетическое отношение интеллигенции к политике, "ее фанатизм и нетерпимость, ее непрактичность и неумелость в политической деятельности, отсутствие у нее государственного смысла". Разумеется, в СССР и речи быть не могло о практичности и умелости в политической деятельности, но и Франк не мыслил себе освобождения земной жизни человека без приведения политики в соответствие с элементарными принципами общественно-политической свободы.

И еще одно важное обстоятельство. Излишне говорить, что степень и качество информированности авторов "Вех" о ведущих западных идеях, о фактической стороне и принципах развития западной цивилизации во много раз превосходили подобного рода сведения авторов "Из-под глыб". Не следует забывать, что и Россия начала XX века во многом соответствовала стандартам "открытого общества" и в главнейших направлениях социальных наук развивалась в едином и одновременном поле с Западом. Сами веховцы принадлежали не только к интеллектуальной элите, но и к разряду профессиональных "социологов" не ниже среднего европейского уровня. Но никто из них, даже отдавая психологическую дань славянофильству, не позволил себе высказывать суждений о перспективах, слабостях или пороках Запада. Напротив, тот же Булгаков в своей веховской статье показал пример спокойного и трезвого отношения к достижениям общественной жизни Европы, недвусмысленно высказываясь об их приемлемости и желательности для России. Констатируя, что русская интеллигенция не соответствует принятым ею европейским формам деятельности, Булгаков, Франк, Струве, Бердяев не заводили бесплодных бесед о несовершенстве Запада вообще и об удивительном преимуществе отсталой России, на новом историческом витке оказывающейся в выгодном положении перед свободным, но "духовно исчерпанным" Западом. "Из-под глыб" же, из-под тотальной несвободы, не участвуя во лжи и, следовательно, не имея доступа ко сколько-нибудь представительной информации о Западе, обходясь случайным выбором отрывочных цитат, авторы 1974 года - судили Запад, заботясь о глобальном значении внутреннего, духовного освобождения русской интеллигенции, отнюдь не по формальному признаку называвшейся советской.

Идеал чаемого общественно-экономического строя, обрисованный в "Из-под глыб", стоял еще дальше от утверждаемого "Вехами" либерального консерватизма. М.С.Агурский, например, мечтал не только о выборах руководителей средств массовой информации и цензоров, но и преследовал архаичные народнически-коммунистические цели: "Центр тяжести сместится на уровень отдельной небольшой общины", "исчезнет современная классовая структура общества, питающая политический антагонизм, но исчезнет и то, что называется интеллигенцией (не в духовном, а в социальном смысле), ввиду стирания противоположности физического и умственного труда". Здесь следует оговориться. Развитие русской социальной мысли не было стабильным и свободным. На протяжении XIX и начала XX века социальная наука чаще всего оставалась в небрежении у публицистов и литературных теоретиков, в тени общественного внимания накапливая качественные перемены и лишь от случая к случаю участвуя в спорах на актуальные политические темы. Достижения науки резюмировались в громких, мобилизующих все наличные социальные знания публичных полемиках и сборниках, служивших манифестами общественных направлений. Таким готов был стать и сборник "Вехи". Но высокая степень актуальности и политизированности полемики вытеснила из сознания ее участников некоторую научную архаичность социального знания авторов "Вех": в 1908-1909 годах они во многом еще продолжали опираться на свои штудии марксистских лет. Однако, повторюсь, о такой "архаичности" можно было только мечтать в 1974 году. Путь, избранный "Из-под глыб", путь упрощения и мифологизации наследия "Вех", вынудил его авторов сосредоточиться на воспроизведении общих мест антиинтеллигентской, охранительной критики, народнической самокритики, публицистических штампов эпохи первой русской революции. Музеефицированный, хрестоматийный, дважды архаичный образ "Вех" был подан как "пророчество из будущего". Ни о каком резюмировании социально-философской мысли второй половины XX века в "Из-под глыб", по форме и по существу сборнике второй половины века XIX, и речи быть не могло.

Но псевдовеховская проповедь "Из-под глыб" претендовала стать идеологией подсоветской интеллигенции. И что же вышло из нее теперь?

3

В сборнике 1974 года Солженицын писал: "Обратный переход, ожидающий скоро нашу страну, - возврат дыхания и сознания, переход от молчания к свободной речи, тоже окажется и труден и долог, и снова мучителен - тем крайним, пропастным непониманием, которое вдруг зинет между соотечественниками". Так оно и случилось после августа 1991 года. Ибо уничтожаемая в "Из-под глыб" сфера политики и строилась на оппозициях, различениях и расколах. А проповедь "Вех" в том и состояла, чтобы, не уничижая актуальные оппозиции, утверждать внеисторические единства: нацию и государство.

Свободы не может быть достаточно. Свобода не может быть чистой, полноценной и не истребляемой ежесекундно повседневными, актуальными неизбежностями и относительностями. Чтобы только представить себе полноту политического освобождения и высшую ценность свободы, вовсе не обязательно твердить о ней изо дня в день и уличать оппонентов в неуважении и измене. Для идейной и политической жизни России в принципе довольно было одного дня - 21 августа 1991 года; довольно, чтобы чувство реальной полноты и неотносительности свободы вошло в интеллигентское сознание. Уже не требовалось заклинать чуждое чудовище политики и пестовать необщественный аскетизм. Оставалось лишь нести свой "личный подвиг" по той полной программе и в здравом сознании того охранения возможной свободы, что были преподаны "Вехами" - и преподаны, заметим, в условиях несравнимо более несвободных, чем после 1991 года.

В 1990-1992 годах "Вехи" выдержали несколько переизданий, журналы пережили волну рефератов и толкований, публицистика наполнилась реминисценциями и присяганиями их наследству. Поклонение "Вехам" сделало невозможной даже лояльную к ним сколь-нибудь антивеховскую полемику. Триумф их стал фактом. И вновь, как в 1974 году, хрестоматийная, заемная и неоригинальная часть веховских идей возвысилась до вершин, затмевая предшественников. Вдогонку им к читателям пришли "Из глубины", ярко антикоммунистические, горько кающиеся в легкомысленном попустительстве катастрофе. Вослед им читателю беспрепятственно открылись "Из-под глыб", дотошно подтачивающие ложь недавнего режима, утверждающие достаточность хотя бы внутренней свободы. И что же? Разве интеллигенция прониклась охранительной любовью к государству, гарантирующему небывалую для России всех времен свободу духовную, политическую, экономическую, информационную? Изготовилась к "личному подвигу", задумалась о собственной "личной годности"? Отвергла искушения социализмом и привычной оппозиционностью ко всему и вся?

Эксперимент, проведенный в истекшие годы при максимально благоприятных для веховской традиции условиях, убедительно показал: веховская проповедь - даже в предельно упрощенном и догматизированном, пропагандистском виде - бессильна, доступна единицам, единицам адресована, единицам - важна. Политическая философия, поставившая в центр своих рассуждений такого общественно инфантильного нарцисса, как интеллигенция, оказалась бесперспективной. Невольно задумаешься, что русская интеллигенция только в своем радикальном самоуничтожении как социальной общности, как замкнутого, самодостаточного ордена способна не навредить своей стране и хотя бы выработать сколько-нибудь значимое социальное знание. Если еще не поздно. Если уже не пишется какое-нибудь "Из тьмы", не задумывается какое-нибудь "Из-под гнета", призванное уже в XXI веке продолжить застарелый, уже двести лет как бесперспективный для России интеллигентский спор: люди или учреждения? Внутренняя свобода или все-таки внешняя? Государство или интеллигенция?

Примечания:



Вернуться1
Самоанализ интеллигенции как политическая философия. Наследство и наследники "Вех" // Новый мир. - М., 1994. #8 (февраль 1994).



Вернуться2
Все-таки из этого ряда есть значительное исключение - Петр Струве, который, исследуя свершившийся опыт коммунизма, дал внятную формулу такой свободы: "Право собственности и экономическая свобода индивида есть необходимая принадлежность и в то же время главная гарантия свободы личности" (1921), - и чуть позже: "Когда вас спрашивают, что нужно России, смело отвечайте: во-первых, свобода, во-вторых, свобода, в-третьих, свобода. И говоря так, надлежит отдать себе ясный отчет вот в чем. Основанием всякой свободы является свобода хозяйствования, а одним из выражений и воплощений хозяйственной свободы является личная собственность" (1928) (примечание 2000 года).



Вернуться3
К истории создания "Вех" / Публикация В.Проскуриной и В.Аллоя // Минувшее. 11. - М.-СПб., 1992. С.270.



Вернуться4
Здесь и далее принимаю определение интеллигенции, данное ей Гасаном Гусейновым: "Самоназвание общественных групп, занятых умственным трудом и противопоставляющих себя народу и власти".



Вернуться5
Об этом подробно в книге: М.А.Колеров. Не мир, но меч. Русская религиозно-философская печать от "Проблем идеализма" до "Вех". 1902-1909. - СПб., 1996. С.310-320.



Вернуться6
А.Изгоев. На перевале. VII // Русская Мысль. - 1910. Кн. VIII. II отд. С.66.



Вернуться7
Н.Бердяев. Исторические записки о современности // Московский Еженедельник. - 1910. #9. Стлб. 51.



Вернуться8
П.Струве. Дневник политика // Россия и Славянство. - 1929. #13.



Вернуться9
РГАСПИ. Ф.2. Оп. 1. Д.23577. Л.86 об.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Олег Беляков, Swiss Made /31.01/
До завершения "Бородинского сражения", с его явно неоднозначным исходом, лучше бы воздержаться от чрезмерных восторгов как по поводу абсолютной независимости и объективности швейцарской прокуратуры, так и в отношении грядущей пользы от этого для нашего бюджета.
Владимир Кумачев, Сергей Казеннов, "Дело Бородина": некоторые последствия /29.01/
В планах российских властей наверняка была борьба с коррупцией и криминалом в экономической сфере. В этом смысле дело Бородина дало важный импульс: оно может пробудить у многих "инстинкт самосохранения", развернуть их экономические интересы вовнутрь, к России. Можно ожидать, что в связи с делом ППБ сократится вывоз капитала из страны; более того, данный вектор может поменять свой знак.
Александр Базилюк, Уши национализма /22.01/
Кому было выгодно убрать Гонгадзе? Кто стоит за скандалом? Что же случилось за истекший год? Власти объявили денежное вознаграждение за информацию об исчезнувшем Гонгадзе. Но лучше бы эти деньги направить на поиск тех, кто просочился в окружение Кучмы и организовал криминальную кампанию под условным названием "Гонгадзе". Их особая примета - ослиные уши национализма.
Алексей Мухин, "Приватизация" российских спецслужб финансово-промышленными группами /18.01/
Вместе со сменой концепции власти и установлением правления новой команды те или иные "олигархи" приходятся "не ко двору". Формирование "новой элиты" в России. Орудием для уничтожения "олигархов" служат спецслужбы и силовые ведомства, которые в значительной мере защищают интересы тех, кого им приказано "уничтожать".
Алексей Мухин, Формирование "новой элиты" в России /18.01/
предыдущая в начало следующая
Модест Колеров
Модест
КОЛЕРОВ
политический консультант
kolerov@regnum.ru

Поиск
 
 искать:

архив колонки:





Рассылка раздела 'Политграмота' на Subscribe.ru