Русский Журнал: Виталий Товиевич, чем, по-вашему, было ознаменовано в нашей журналистике начало 90-х годов?

Виталий Третьяков: Общественно-политические события этого периода известны, они все имели значение для развития что старых, что новых СМИ. Но нельзя не упомянуть принятый еще в советское время Закон о печати, на основе которого и возникли практически все новые газеты и журналы. Закон отменял цензуру и вводил регистрационный механизм учреждения новых СМИ: ты подавал заявку в Госкомпечать, платил довольно незначительные деньги и учреждал любое издание. Почти сразу же в Российской Федерации, входившей еще в состав СССР, возник Закон о средствах массовой информации - он был даже чуть лучше союзного закона. Таков был формальный момент, открывший возможность легального возникновения массы новых изданий. Это первое.

Далее я бы отметил такой интересный факт: все журналисты, желавшие тогда работать в средствах массовой информации, разделились на две примерно равных части. Первые концентрировались в старых советских СМИ, в той или иной степени поддерживавших всякие новые начиная, но, тем не менее, действовавших очень осторожно. Даже "Московские новости", "Огонек", "Аргументы и факты" - самые смелые издания того периода - вели определенную игру вокруг имени Горбачева, не рискуя в целом слишком сильно его критиковать: они позволяли себе проявлять симпатию к Ельцину, но не ставили под сомнение лидерство Горбачева. Новые издания, куда пошла другая часть журналистов, были свободны от этого табу - но не в силу смелости главных редакторов и самих журналистов, а потому, что традиционные издания имели инфраструктуры, работа которых зависела от благоприятного или неблагоприятного отношения власти к этим изданиям. Многие традиционные СМИ буквально на второй день после событий августа 1991 заявили новую позицию, у меня возникало удивление: а почему такую же позицию они не заявили до того? Они чувствовали, что что-то рушится, но были частью этого рушимого, поэтому резонно боялись потерять многое из того, что имели. Кстати сказать, парадокс ситуации состоял в том, что обладание инфраструктурой позволило многим из традиционных изданий не только выжить, но и затоптать своих более молодых и смелых конкурентов на этапе вступления в полную свободу слова. Дальше произошла приватизация СМИ, владельцами стали либо главный редактор, либо возникшие на основе редакций новые юридические лица. Обладание материальной базой давало громадную фору в борьбе традиционных изданий с новыми. Крупнейшие газетные холдинги сегодня существуют как раз вокруг тех изданий, которые были известны с советских времен. Они даже сохранили старые названия - "Комсомольская правда", "Московский комсомолец" - что теоретически совершенно непонятно.

И третий фактор, значимый для начала 90-х годов. Новая реальность открыла возможность для вступления в журналистику людей, которые в былые времена не могли даже помыслить, что они будут работать в СМИ - журналистика была особой государственной профессией. Этот поток неофитов (физики, литераторы, философы, биологи - кто только ни сделался журналистом), с одной стороны, принес в профессию много интересного и ценного. Но с другой стороны, как в период всякой революции - а тогда по масштабности и фундаментальности изменений события были, безусловно, революционными, - в общей толпе в журналистику прошло огромное количество профанов и бездельников, погнавшихся за известностью и удовлетворением своей алчности. Это очень понизило профессиональный уровень, испортило русский язык в СМИ (в частности, за счет некритичного использования английской терминологии применительно к русской действительности). Снизилась степень ответственности, что в принципе характерно для периода перехода из несвободы в свободу, но в журналистике это было особенно явно. В результате позитивная тенденция, связанная с возможностью открытия любых изданий, часто проигрывала тенденции негативной - профанации журналистики. А после гайдаровских реформ появилось еще коммерческое направление в журналистике, она стала рассматриваться как бизнес, чего до 1991 года не было. Это проявилось в системе владения СМИ, возникла новая расстановка сил, связанная не только с идеологией, но и с интересами бизнеса, которые имели последствия и в финансовой, и в политической сферах. Политика в тот период активно конвертировалась в деньги.

РЖ: Как конкретно сказались гайдаровские реформы на жизни новых изданий?

В.Т.: Эти реформы, вне зависимости от отношения к Гайдару, стали началом рынка, что повлекло за собой коммерциализацию журналистской деятельности. В 1990-91 годах она почти не ощущалась, но были все-таки поразительные явления. Например, когда возникла "Независимая газета", цены на бумагу, типографские услуги и т.д. были старые, все изменилось с развитием кооперативов. Моя зарплата вначале составляла 1500 рублей, у моих заместителей - чуть меньше, в тот момент это были очень высокие заработки, если не принимать в расчет кооперативный сектор. Тогда "Волга" стоила по-прежнему семь тысяч рублей, то есть на несколько зарплат журналист мог ее купить. Начавшиеся гайдаровские реформы это преимущество очень быстро сожрали.

РЖ: О каком периоде в 90-е годы вы можете сказать: в это время пресса действительно была свободной?

В.Т.: Я бы не сказал, что до августа 1991 пресса была свободной. Новые издания (а их в стране было очень мало по сравнению с традиционной прессой) могли проявить себя как действительно свободные, хотя у каждого была идеологическая ангажированность: в основном они были проельцинскими. Традиционная пресса была свободной только на бумаге, но по сути - нет. Приведу простой пример. В дни августовского путча, как известно, был запрещен ряд газет, в их числе, естественно, и "Независимая газета". "НГ" печаталась в типографии газеты "Известия", которая запрещена не была. Мы заслали номер в типографию, рабочие были готовы его делать, но начальство не давало на это разрешения. Внутри типографию никто не контролировал, БМП с солдатами стояли на улице. Газету можно было бы отпечатать, грузовик с тиражом, конечно, не выпустили бы, но, скажем, сто человек могли под мышкой вынести по десять экземпляров - результат был бы заметным. Если бы типография была нашей, мы бы непременно так и поступили, но известинцы так не сделали. Я никого не осуждаю, просто привожу факт. Так что на бумаге свобода наступила абсолютно для всех, но реально ею воспользовались только новые издания. Настоящая же свобода для всех пришла только после августа 1991 года. Потом она бывала извращенной, ущербной и т.д. В октябре 1993 года демократами на два дня была введена цензура, им не понравились оценки их действий против Верховного Совета. В 1996 году, видя все недостатки Ельцина, многие издания поддерживали его во время выборной кампании, чем сами ограничивали собственную свободу слова. Тем не менее, все это находилось в рамках одного явления - свобода слова наступила. Безусловно, она существует и сегодня. Другое дело, что эта свобода ограничивается в каждом конкретном издании определенными параметрами, связанными с тем, кто им владеет и какова идейная и партийная ангажированность его главного редактора. Поэтому свобода слова - как полноценный феномен - доступна только для тех, кто имеет возможность получить набор изданий. Человек, имеющий возможность купить лишь одну газету, не пользуется свободой слова, хотя в обществе она существует. А вот читая пять-шесть изданий разных направлений, он будет иметь возможность выбрать то, которое ему ближе.

РЖ: Но это уже уровень эксперта?

В.Т.: Важно иметь потенциальную возможность выбрать близкое тебе издание. Информационный плюрализм сегодня обеспечивает телевидение, газеты его перешибить не могут, а вот в комментариях печатные издания богаче. Поэтому здесь человек может выбирать близкое ему направление, иначе он останется за пределами свободы слова, которая, повторю, сегодня в обществе существует.

РЖ: Вы сказали, что свобода слова на бумаге наступила давно, но, в отличие от новых изданий, традиционные СМИ были, фактически, менее свободными, поскольку их хозяйственная деятельность была встроена в систему. Потом у всех появились владельцы, условия стали равными. Но тут же возникли разговоры о том, что свобода слова стала ограниченной: за всеми изданиями стоят определенные финансовые и политические интересы...

В.Т.: В период нашего вхождения в демократию демократическая система в западном ее варианте уже находилась в системном кризисе: когда свободы вступают в противоречие друг с другом, общество и государство реагируют на это каждый раз по-разному, но в результате неизбежным становится ущемление какой-либо из свобод. Свободу слова старались ограничивать в последнюю очередь, но после известных событий 11 сентября, возможно, что-то изменится и в этом направлении.

Если рассматривать функционирование свобод в демократических странах, то нужно признать, что ущемление свободы слова как некого абсолюта присутствует не только в реальной жизни, в зависимости от обстоятельств, но и содержится в законодательстве этих стран. Примеров тому множество. Законодательство всех демократических стран предполагает наличие спецслужб. Позволенные им методы работы, - как легальной, так и нелегальной в особенности, - ограничивают свободу слова в плане производства и распространения информации. Далее: существует законодательное ограничение абсолютной свободы слова, связанное с запретом разжигания межнациональной розни, призывов к насильственному свержению существующего строя, пропаганды радикальных учений. В рамках свободы слова ты можешь кого угодно назвать дураком, но даже если ты назвал дураком настоящего дурака, он может подать в суд, и ты это дело, скорее всего, проиграешь.

Ясно, что все к насилию относятся плохо, но не мною сказано: насилие - это повивальная бабка истории. Если призывы к насильственному свержению существующего строя вообще изъять из человеческой истории, то она остановится. Революции, являющиеся неизбежным механизмом подталкивания истории в ее поступательном движении, чаще всего сопровождаются насилием, а в таком случае неизбежны призывы к свержению строя и насилию.

Наконец, есть просто реальная жизнь. Журналисты объективно заинтересованы в существовании абсолютной свободы слова (с ее уменьшением просто сужается тематика: если, например, нельзя будет писать о спецслужбах, вооруженных силах, целый слой журналистов останется без работы). Но субъективно каждый из них желает некоего ограничения свободы слова. Скажем, радикал-демократ не хочет, чтобы коммунисты могли высказываться по телевидению столь же подробно, как демократы. Это эгоистическое ограничение: коммунист может прислать сколь угодно умную статью, но ее не напечатают, потому что он коммунист.

Существуют корпоративные интересы данной издательской и журналистской группы, и правду о самой себе она не готова рассказывать. Существуют корпоративные интересы данной бизнес-группы, стоящей за изданием, здесь правды тоже не жди. Наконец, существуют так называемые общенациональные интересы, постоянно накладывающие ограничения на проявления свободы слова. При нынешних возможностях распространения информации невозможен уже цензор с ножницами, но работают другие механизмы. Скрытая цензура осуществляется через правящую элиту, которая передает соответствующие импульсы руководителям СМИ, и те без всяких приказов понимают: об этом сейчас писать не надо. Один из самых ярких примеров, демонстрирующих парадоксальность сегодняшнего функционирования свободы слова, - история Клинтона и Моники Левински. Это был настоящий пир свободной прессы: СМИ в мельчайших подробностях обсуждали обстоятельства полового акта президента США с этой самой Моникой. Более того, все это рассматривалось в Сенате, откуда шла прямая трансляция на всю страну. "Свободнее" такой свободы слова просто не бывает. В результате выяснилось: президент солгал под присягой. Нужно принимать достаточно очевидное решение. И тут властвующая элита США своим "коллективным разумом" решила: национальным интересам страны будет нанесен серьезный ущерб, если этот преуспевающий президент главной страны мира будет низвергнут посредством импичмента. Тема мгновенно исчезла и с телевидения, и из газет. Ясно, что никакого распоряжения не было, но об этом говорить перестали. Это самый яркий пример, но подобные механизмы в меньших масштабах действуют постоянно.

РЖ: А как вы относитесь к рассуждениям о том, что в советское время пресса была свободней, чем сейчас, когда все издания раскуплены, журналисты сплошь делают заказные материалы, а главные редакторы - просто марионетки в руках определенных олигархов?

В.Т.: Я не считаю советский период "черной дырой" в истории России, точно так же не считаю советскую журналистику совершенно ущербной - она давала высокие профессиональные образцы. Но считать, что сейчас российская пресса менее свободна, чем советская, просто смешно. При всем том, что марксистско-ленинское описание буржуазной прессы применимо к сегодняшнему дню без особенных скидок. И тем не менее, работать с олигархом и проводить независимую от него журналистскую политику можно. Думаю, мой опыт работы с Березовским это доказал. Если ты ощущаешь себя самодостаточной величиной в журналистике, то ты сам на общем поле свободы слова отвоевываешь тот плацдарм, который другие не умеют или не хотят отвоевывать. Да, печальным следствием всего этого может стать, что однажды владелец газеты скажет: "Хватит!" Но за все хорошее нужно платить...

Есть в нашей журналистике еще одна проблема, к сожалению, становящаяся фундаментальной. Сегодня самостоятельной областью политической деятельности стал пиар, а пиаровские структуры заняли свое место в политической системе. Что такое пиар? Это пропаганда и реклама, преувеличивающие достоинства того, что пытаются навязать потребителю. Но - в отличие от рекламы - пиар позволяет себе конкурирующий товар очернять. Пиаровские технологии по объему в политике сегодня колоссальны, а реализоваться, как всякая пропаганда и реклама, он может только через СМИ. В результате читатель потребляет в одной упаковке и собственно журналистику, и пиар. Более того, пиаровские службы зачастую работают руками журналистов - проще говоря, идет прямой подкуп журналистов. Смешение пиара и журналистики я считаю главной на сегодня проблемой СМИ. Я сейчас преподаю в МГИМО и в Высшей школе экономики, хорошо знаю факультет журналистики МГУ, я с ужасом всюду обнаруживаю кафедры и отделения PR. Это все равно что на лечебном факультете мединститута открыть отделение технологии умерщвления. Наступление пиара на свободную журналистику, а через нее на демократические институты - это наступление нового тоталитаризма.

Интервью брал Сергей Шквалов