Когда я слышу слово "политика" применительно к России, я не снимаю с предохранителя свой браунинг, как герой пьесы Ганса Йоста "Шлагетер" (а вовсе не Йозеф Геббельс, как полагают и пишут наиболее просвещенные отечественные публицисты и политологи). Я даже не хватаюсь, подобно нашему magister ludu Станиславу Бэлзе за газету "Культура", ибо здесь не за что уцепиться. Я даже не плюю через левое плечо, подобно незабвенному Владимиру Солоухину. В ушах у меня начинает немолчно рокотать бас профессора Воланда: "Ну, уж это положительно интересно, - трясясь от хохота, проговорил профессор, - что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!" (Михаил Булгаков. "Мастер и Маргарита". Глава III).

И в самом деле: за что ни возьмись в российской политике - ничего нету. Я как-то обвык, примирился с достоверностью того, что нету в родном Отечестве левых: левые, которые клянутся и божатся соборностью с духовностью и державностью - это, по разумным понятиям, никакие не левые, а недорезанные советской властью хомяковцы. Но уж правые, правые-то наверняка в нашем политическом пространстве представлены одним клином, одним сплошным массивом? Последняя передача "Глас народа" на НТВ с очаровательной и почему-то раскованно фамильярной Светланой Сорокиной в роли телемузы российской демократии и свободы слова и парадом людей, которые причисляют себя к правым, окончательно убедила меня: нету в России, как ни прискорбно мне сие признавать, и правых. Конечно, невозбранно кличут себя правыми многие, но приглядишься к иному из них и ахнешь: да это же ряженый, "это же из хора - балалаечник". Березовский, который собственными руками возводил олигархический авторитаризм Ельцина и прикармливал генерала Лебедя, или Хакамада, которая как истинно либеральная предводительница правых сил умудрилась на госпосту ровным счетом ничего не сделать во имя святыни либерализма, малого и среднего бизнеса, удушенного легальным и теневым криминалом, - это только доверчивая и человеколюбимая Сорокина, да и то, гуманно предположу, больше по долгу службы, могла отнестись к ним как к представителям правой идеи. Это - всего лишь дети адмирала Колчака современного чекана. Такой у них политический джоб.

Но свою политическую чашу мне пришлось при просмотре помянутой телепередачи испить до дна: оказывается, и оппозиции у нас никакой нет. Ни так называемой правой (см. Кириенко), ни дважды так называемой конструктивной, их нет даже в идеологическом помине (см. в РЖ мою статью "Политический стиль либеральной оппозиции"). С неподражаемой грацией г-жа Хакамада в прямом, прошу извинения, эфире назвала оппозицию этого сорта дамой, которая не готова отдаться Березовскому, посоветовала ему переквалифицироваться в управдомы. Ценю грацию Хакамады, но... но истина дороже. Не на даму смахивает таковая оппозиция, а на до боли трогательную селяночку из поэмы "Мертвые души": "Направо, что ли?" - с таким сухим вопросом обратился Селифан к сидевшей возле него девчонке, показывая ей кнутом на почерневшую от дождя дорогу между ярко-зелеными, освеженными полями. "Нет, нет, я уж покажу", - отвечала девчонка. "Куда ж?" - сказал Селифан, когда подъехали поближе. "Вот куды", - отвечала девчонка, показывая рукою. "Эх ты!" сказал Селифан. "Да это и есть направо: не знает, где право, где лево!"

Перед наблюдателем и аналитиком реальностей современной России встает задача предварительного топографического описания ее политического пространства, что невозможно без выбора определенного угла зрения (der Standpunkt), соответствующей системы координат, позволяющей, например, отличать "правое" от "левого", и известного масштаба, который дает возможность нарисовать более или менее полную картину нашей действительности. Насколько указанная задача далека от чистого академизма, свидетельствуют, например, те неимоверные трудности, с которыми сталкиваются отечественные и зарубежные политологи при попытках дать точную квалификацию программы и курса президента Путина. Нынешняя неразбериха с правыми и левыми в России связана во многом с тем, что постсоветские реальности в ней точно так же не могут быть описаны в терминах классической политической философии, как невозможно было сделать это относительно реальностей горбачевской, перестроечной или сталинской эпохи. Классическое различение между "правыми", "левыми" и "центром" в политике восходит к временам Французской революции, к ситуации, сложившейся в Национальном собрании Франции в 1789 году. Томас Карлейль представляет ее так: "Как и во всех человеческих сообществах, сходное начинает притягиваться к сходному, согласно вечному закону: ubi homines sunt modi sunt (где люди, там и правила). Намечаются зачатки системы, зачатки партий. Образовывается Правая сторона (Cote Droit) и Левая сторона (Cote Gauche): депутаты, сидящие по правую руку от председателя и сидящие по левую руку; правая - консервативная, левая - разрушительная. В центре расположились англофильствующие конституционалисты или роялисты, ратующие за двухпалатную систему" (Томас Карлейль. "Французская революция. История". Книга IV. Глава вторая). Позже к правым, левым и центру были приурочены конкретные интересы и приписаны известные политические методы. Очевидно, что контрпродуктивным является любой опыт наложения этой схемы на ситуацию, скажем, в Государственной Думе. И при Сталине, и при Горбачеве, и при Путине "правизна" или "левизна" в российской политике зависела и зависит исключительно от отношения к позиции, занимаемой и проводимой первым лицом в государстве. Некогда знаменитая фраза о коммунистическом политике, который в ходе своей карьеры колебался вместе с курсом партии, хорошо отражает не только то, что было, но и то, что есть.

Столь же бесперспективной является метода ориентации в российском политическом пространстве тех его обывателей, которые в качестве компаса используют понятия "истинного", "подлинного" или даже "аутентичного". Не могу не поддаться искушению - с тем чтобы побороть его - и не процитировать на сей счет моего любимого автора: "Он знал мировосприятие людей современных только по парламентским и газетным баталиям; а так как у него хватало образованности, чтобы увидеть всю их поверхностность, он ежедневно утверждался в своем предрассудке, что истинный, глубоко понятый буржуазный мир есть не что иное, чем то, что он, граф Лейнсдорф, сам о нем думает. Словечко "истинный" в приложении к политическим убеждениям было вообще одним из его вспомогательных средств для ориентировки в созданном богом, но слишком уж часто отрекавшимся от него мире. Граф был убежден, что даже истинный социализм согласуется с его взглядами" (Роберт Музиль. "Человек без свойств". Книга первая. Глава 21). Костикову, Дугину - имя им легион - не требуется графского титула, достаточна одна причастность к политической "элите" и ее таинствам, чтобы верно следовать заветам графа Лейнсдорфа. И безнадежно запутывать себя и своих читателей.

С учетом их горького и поучительного опыта я пойду другим путем, подобно некоему соотечественнику. Категории "правое", "левое", "центр" и другие в том же роде суть не априорные категории политического разума, а нечто совсем иное. Как отмечал один толковый мыслитель, "даже самые абстрактные категории, несмотря на то, что они - именно благодаря своей абстрактности - имеют силу для всех эпох, в самой определенности этой абстракции представляют собой в такой же мере и продукт исторических условий и обладают полной значимостью только для этих условий и в их пределах". И далее подчеркивается, что категории выражают "формы наличного бытия, определения существования, часто только отдельные стороны этого определенного общества, этого субъекта" (Карл Маркс. "Экономические рукописи 1857-1859 годов". Введение). Этот философско-исторический подход, думается, целиком справедлив и безусловно продуктивен в отношении вышеозначенных политических категорий. Вся тонкость в том, чтобы определить, пусть даже асимптотически, тот исторический субъект, для которого эти категории являются "формами наличного бытия". Здесь и далее в качестве такого субъекта рассматривается геополитический и нравственный инвариант российской государственности, каким он откристаллизовался в ходе ее более чем тысячелетней истории. Понятия "левого" и "правого", "консерватизма" и "революционаризма" приобретают философско-историческую осмысленность, только будучи понятыми как определения существования этого субъекта.

Далее я хотел бы рассмотреть в этом качестве феномен идейной право-консервативной оппозиции в условиях советской власти, каковым выступает загадочный текст выдающегося русского мыслителя Павла Флоренского (1882-1937) "Предполагаемое государственное устройство в будущем" (март 1933 года). Этот текст настолько непривычен, скандалезен и провокативен для современного расхожего либерального сознания, для присяжных поверенных по наследию Флоренского, что по теперешний день он окружен чем-то вроде заговора молчания в солидных периодических изданиях. Он никак специально не прокомментирован в наиболее репрезентативной для флореноведения антологии "П.А.Флоренский: Pro et Contra" (Спб: РХГИ, 1996). Чрезвычайно скупыми являются примечания к тексту во втором томе "Сочинений в четырех томах" священника Павла Флоренского (М.: Мысль, 1996). Между тем данная работа Флоренского крайне интересна, во-первых, потому, что она автохтонна: она написана в Советском Союзе, в обстановке пограничной, крайней - в тюрьме, во время следствия по делу мифического "национал-фашистского центра" никогда не существовавшей "Партии Возрождения России" (она сохранилась в архивах КГБ, откуда была передана семье Флоренского в 1990 году). Во-вторых, несмотря на чрезвычайные обстоятельства своего возникновения, она архетипична и остро актуальна: в ней с поразительной пластичностью выразилась вся догматика русского консерватизма, русской правой идеи, которая атмосферически преломилась в тексте через "время мира и его эпоху" - через всемирно-исторический момент истины, пережитый нашей страной и всем человечеством в 30-40-е годы ХХ века. В-третьих, выраженные в этом тексте взгляды имеют не индивидуальный, а парадигматический характер: с той же, в сущности, парадигмой работали одновременно с Флоренским в СССР его друг и товарищ по судьбе Алексей Лосев и представители евразийства в эмиграции, прежде всего Николай Трубецкой. А либеральное безмолвие, окружающее это произведение Флоренского, объясняется очень просто: Флоренский, как и Лосев, как и Трубецкой, как и Бердяев ("Философия неравенства"), был непримиримым идейным противником либерализма.

Параллельно с презентацией, выражаясь на современный лад, данного программного документа право-консервативной идеологии я хотел бы затронуть тему, волнующую меня в связи с умственной стерильностью нынешней оппозиции - правой в той же мере, что и левой, и такой же самозванной. Тему духовной продуктивности оппозиции. Прямой и косвенной. Особенно косвенно, хотя здесь придется говорить о прямой. Я отдаю себе отчет, что эта тема, эта нитка потянет за собой и другие, не менее важные: и прежде всего - место оппозиции в классическом историческом цикле "старый порядок - революция - реставрация - новый порядок" (см. Ипполит Тэн. "Происхождение современной Франции". Т. I: "Старый порядок". - СПб: Пантелеев, 1907: "Старый порядок, революция, новый порядок - я постараюсь точно описать эти три состояния"). Есть две противоположные точки зрения на проблему духовной продуктивности оппозиции в рамках этого цикла. Одна из них представлена в замечательной книге Алексиса де Токвиля "Старый порядок и революция": "Я был убежден, что, сами того не сознавая, революционеры заимствовали у старого порядка большинство чувств, привычек, даже идей, с помощью которых и совершили Революцию, разрушившую старый порядок" (М.: Моск. филос. фонд, 1997). Другую отстаивал уже помянутый Карлейль, говоря о Французской революции: "Разумеется, это великое событие, более того, трансцендентное, опрокидывающее все правила и весь предшествующий опыт, событие, увенчавшее наше Новое время". Это трансцендирование, это увенчание Нового времени в духовном плане было делом оппозиции: революция лишь пожинала ее плоды.

И здесь до известной степени можно согласиться с точкой зрения Николая Бердяева, брошенной им в лицо революционерам-большевикам: "Напрасно вы, делатели революции, одержимые ее демонами, думаете, что вы - творческие люди и дела ваши - творческие дела. Напрасно думаете вы, что эпохи революций - творческие эпохи в жизни человечества. Вы - люди, совершенно лишенные творческого духа, обделенные им, ненавидящие и истребляющие творчество. Ибо поистине творчество - аристократично, оно есть дело лучших, оно не терпит власти худших, господства толпы, которой служите вы. Есть ли творческий дух в Робеспьере или Ленине? Не истребители ли они всякого творческого порыва? Творчество не терпит равенства, оно требует неравенства, возвышения, оно не допускает оглядки на соседей, как бы не опередить их. Дух революции, дух людей революции ненавидит и истребляет гениальность и святость".

И далее: "Никогда в эпохе революций не процветало духовное творчество, не бывало религиозного и культурного возрождения, не бывало расцвета "наук и искусств". Измерение революции - плоскостное, а не глубинное. <...> Все революции кончались реакциями. Это - неотвратимо. Это - закон. И чем неистовее и яростнее бывали революции, тем сильнее бывали реакции. В чередованиях революций и реакций есть какой-то магический круг. <...> Вы противополагаете "реакцию" всему прогрессивному, творческому, всякому развитию, движению. Для вас реакция есть застой или движение назад, возврат к тому, что было до революции. Это - неправда. В реакциях есть иная глубина. Реакция может быть и творческой, в ней может быть и подлинное внутреннее движение к новой жизни, к новым ценностям. И никогда реакция не возвращает просто к старой жизни. Во всякой духовной реакции на революцию открывается что-то новое, неведомое старому миру, рождаются творческие мысли. Нарождается что-то третье, отличное и от того, что было в революции, и от того, что было до революции. В третьем приоткрывается что-то новое, небывшее. Пережитое столкновение двух миров обостряет сознание, изощряет мысль, дает новое чувство жизни. Этому научает духовная реакция во Франции начала XIX века против революции" (Николай Бердяев. "Философия неравенства"". Письмо первое. - М.: Има-пресс, 1990).

Теперь о самом тексте Павла Флоренского "Предполагаемое государственное устройство в будущем". Уже из его названия очевидно, что это проект государственного и общественного строительства, который Флоренский считал необходимым предложить своим собеседникам из ОГПУ как оптимальный для России. Издатели этого текста считают маловероятными варианты самооговора или инфернального розыгрыша, допуская, что "отец Павел мог попытаться высказать и свои истинные взгляды на целый ряд вопросов государственного управления, надеясь, что они окажутся необходимыми для будущих поколений. <...> Под угрозой смерти, при тюремных пытках и издевательствах, он написал философско-политический трактат, который по содержательной стороне и стилистической емкости может быть поставлен в ряд классических работ Л.Тихомирова, И.Ильина, А.Солженицына". Как ни сомнительна приведенная линия преемственности - Флоренский считал монархию настолько же изжившей себя государственной формой, насколько и парламентскую республику западного типа, в отличие от указанных авторов, - примем ее к сведению.

Отправным пунктом Флоренского в его рассуждениях является классическое различение между государством как формой и гражданским обществом как содержанием, между тяжеловесной "государственной машиной и подвижной тканью общественной и личной жизни (быта)": "Устройство разумного государственного строя зависит прежде всего от ясного понимания основных положений, к которым и должна приспособляться машина управления. При этом техника указанного управления вырабатывается соответственными специалистами [...] применительно к данному моменту и данному [месту]. Ввиду этой ее гибкости заранее изобретать [...] не только трудно, но и вредно. Напротив, основная [...] устремленность государственного строя должна быть продумана заранее".

Государство есть сущность, одновременно и имманентная, и трансцендентная обществу, прорывающее его кругозор: "Государство есть целое, охватывающее своей организацией [...] всю совокупность людей. Оно было бы пустой [...], если бы не учитывало конкретных данных конкретных людей и подменяло их данными отвлеченными и фантастичными. Но с другой стороны, целое не было бы и не стало бы реальностью, если бы оно всецело пассивно определялось данностями людей и не имело бы никакой направляющей общество силы. Бюрократический абсолютизм и демократический анархизм равно, хотя и с разных сторон уничтожают государство". Бюрократический абсолютизм для Флоренского - это синоним российского самодержавия, демократический анархизм - синоним западной демократии.

В будущем государственном устройстве Флоренский планирует разрубить гордиев узел мировой философской и политической мысли - совместить в вечной гармонии необходимость, принуждение, силу и свободу, нестесненность, вольное творческое самовыражение личности: "Построить разумное государство - это значит сочетать свободу проявления данных сил отдельных людей и групп с необходимостью направлять целое к задачам, неактуальным индивидуальному интересу, стоящим выше и делающим историю".

Как никуда не годную ветошь, отбрасывает Флоренский буржуазно-демократические идеалы свободы, равенства, братства: "Задача государства состоит не в том, чтобы возвестить формальное равенство всех его граждан, а в том, чтобы поставить каждого гражданина в подходящие условия, при которых он сумеет показать на что способен". Лозунг политической свободы для Флоренского не более чем вредная политическая утопия: "Политическая свобода масс в государствах с представительным правлением есть обман и самообман масс, но самообман опасный, отвлекающий в сторону от полезной деятельности и вовлекающий в политиканство. <...> Отсюда следует и соответственный вывод о представительстве: как демократический принцип оно вредно".

Флоренский мог бы бросить свои диэлектрики, коими добывал себе хлеб насущный в 20-е годы, и кормиться критикой лживости и растленности буржуазного парламентаризма: "Ни одно правительство, если оно не желает краха, фактически не опирается на решение большинства в вопросах важнейших и вносит свои коррективы; а это значит, что по существу оно не признает представительства, но пользуется им как средством для прикрытия своих действий". Но возникает опасность традиционного для России государственного самодурства, отрыва власти от населения. Что можно этому противопоставить? Следующее: "Уметь выслушивать всех, достойных быть [выслушанными], но поступать ответственно по собственному решению и нести на себе образ государственной ответственности за это решение - такова задача правителя государством. <...> Он совещается столько, сколько это необходимо для уяснения дела до степени ясности, доступной в наличных исторических условиях, но решает он сам, и за свое решение ответственным он должен считать лишь себя самого". Флоренский набрасывает вскользь несколько правил для ума правителей государства: "Будущий строй государства должен опираться на баланс наличных исторических сил. <...> Точнее [говоря], государственный деятель должен перестроить себя на положительную оценку реальных сил и на отрицательную оценку сил, переставших быть исторически реальными. В противном случае ему следует заняться беллетристикой в историческом роде". Очень, кстати, дельный совет.

Критика текущей политики плавно перерастает в трактате Флоренского в критику всей цивилизации. Вот несколько прорастаний и побегов: "Вся жизнь цивилизованного общества стала внутренним противоречием, и это не потому, что кто-либо в частности особенно плох, а потому, что разложились и выдохлись те представления, те устои, на которых строилась эта жизнь. <...> От демократичной республики до абсолютной монархии, чрез разнообразные промежуточные ступени, все существующие виды правового строя [...] не несут своей функции. <...> Республики кажутся в несколько лучшем положении, но это так - только потому, что при менее определенной структуре они легче подчиняются посторонним силам, сохраняя, однако, свою [видимость]. <...> Большая наивность, при которой религия как вечное содержание человека смешивается с историческими организационными формами, [выросшими] в определенной культурно-исторической эпохе и разрушающимися вместе с нею. <...> Цельные личности - отсутствуют не потому, что стали хуже, а потому, что воля парализована внутренними противоречиями культурной среды. <...> Требуется лицо, обладающее интуицией будущей культуры, лицо пророческого [склада]".

Тут мы подошли к кульминации государственного строительства в трактовке Флоренского - к его учению о государственном правителе, рядом с которым можно поставить только фигуру государя в изображении Макиавелли: "Ему нет необходимости быть ни гениально умным, ни нравственно возвышаться над всеми, но необходимой [...] гениальная воля - воля, которая стихийно, может быть даже не понимая всего, что она делает, стремится к цели, еще не обозначившейся в истории. <...> Муссолини, Гитлер. <...> Исторически появление их целесообразно, поскольку отучает массы от демократического образа мышления, от партийных, парламентских и подобных предрассудков, поскольку дает намек, как много может сделать воля. Но подлинного творчества в этих лицах все же нет, и, надо думать, они - лишь первые попытки человечества породить героя. <...> На созидание нового строя, долженствующего открыть новый период истории и соответствующую ему новую культуру, есть одно право - сила гения, сила творить этот строй". Всем представителям оппозиции предлагаю перевести дух.

Слушайте музыку правого консерватизма: "И как бы ни назывался подобный творец культуры - диктатором, правителем, императором или как-нибудь иначе, мы будем считать его истинным самодержцем и подчиняться ему не из страха, а в силу трепетного сознания, что пред нами чудо и живое явление творческой мощи человечества".

Все остальное в государственном устройстве, как в дивной сказке, развязывается само собой. Центр и периферия, федеральная вертикаль? Пожалуйста: "Военное дело, органы политического надзора, финансы, [ЧК], разные виды связи, пути сообщения, руководящие начала добывающей и обрабатывающей промышленности, отрасли народного хозяйства общегосударственного значения и, само собою разумеется, сношения с другими государствами должны быть строго централизованы и ведению автономных республик не подлежать". Но мелочей тут не бывает: "Направляющее усилие центральной власти должно быть устремлено главным образом к наиболее рациональному использованию [характера] местных особенностей - климата, характера почвы, богатства недр, этнических особенностей данного населения и т.д., то есть к такому положению, которое наиболее соответствовало бы данностям указываемой республики и ее граждан и, [давая] им наибольшее удовлетворение, было бы выгодно для государства в целом". Внимание к национальной специфике? Извольте: "От евреев [можно] получить нечто большее, чем колхозы".

Не обходит стороной Флоренский и экономику: "В основном экономическое направление обсуждаемого строя может быть охарактеризовано как государственный капитализм, хотя этот термин должен пониматься с рядом ограничений, приводимых ниже. Под государственным капитализмом здесь разумеется такая экономическая организация общества, при которой орудия производства принадлежат непосредственно государству". В экономике - более чем где-либо - необходимо идти своим самобытным путем: "Промышленность СССР идет в значительной мере на повтор заграничной ("догоняет"), но в мыслившемся государстве надо [решить] вопрос о движении не по направлению [западного типа] и с обгоном, но о самостоятельном, индивидуальном пути, вытекающем из особенностей страны". Не менее специфичен внешнеполитический курс будущего государства, этой благословенной Нигдейи: автаркия, и несть ей конца. Судите сами: "При общей внешней политике, направленной в сторону экономической изоляции от внешнего мирового рынка и отказа от вмешательства в политическую жизнь других государств, потребность в валюте могла бы быть весьма ограничена и в пределе будет стремиться [к нулю]".

Великолепен абрис внутренней политики государства, которое грядет и надвигается: "В основе внутренней политики государства лежит принципиальный запрет каких бы то ни было партий и организаций политического характера. Оппозиционные партии тормозят [деятельность] государства, партии же, изъявляющие особо нарочитую преданность, не только излишни, но и разлагают государственный строй, подменяя [собою] целое государство, суживая его размах, и в конечном счете становятся янычарами, играющими [верховной] государственной властью. Разумной государственной власти не требуется преторианцев". Тут возможны небольшие послабления: "Кроме того, верховное правительство другие собрания с совещательным голосом, причем состав членов этих собраний устанавливается каждый раз особым актом и в значительной части определяется персонально" (нечто вроде Государственного Совета).

Формула будущей жизни ярка и лаконична: "Обсуждаемое государство представляется крепким изнутри, могущественным вовне и замкнутым в себя целым, не нуждающимся во внешнем мире и по возможности не вмешивающимся в него, но живущим своею, полною и богатою, жизнью". Иностранцы, эмигранты? Нет вопросов: "Для иностранцев граница его тоже будет почти закрытой, по крайней мере в первые годы существования. <...> Наша эмиграция, застывшая в своем дореволюционном прошлом и оторвавшаяся от жизни нашей страны, [своим вмешательством] в нее способна вызвать сумятицу и спутать все карты".

Намечена Флоренским и магистраль движения к сему государственному идеалу: она многополосна, но полосы для интеллигенции на ней не предусмотрено. Итак: "Техника такого перехода должна состоять соответственно в замещении одних направляющих сил государства другими, но при сохранении их организационных форм, с течением времени эти формы будут преобразовываться, но в порядке или как бы в порядке всех прочих госмероприятий. <...> Интеллигенция в общем лишена этих черт и не способна к занятию административных постов. <...> Что же касается до концентрации власти в едином лице, то члены партии не могут не понимать, что эта концентрация все равно необходима и в самой партии с соответственным, очевидно, [уменьшением] полномочий отдельных ее представителей".

Нельзя ни на секунду забывать, что этому будущему государству суждено существовать во враждебном окружении, зорко следящим за всеми происходящими или имеющими быть процессами. На этот случай Флоренский заготовил гениальный план остроумного введения диктатуры и осуществления стратегической провокации: "Нашей стране уже вследствие внимания к ней со стороны держав иных необходимо особенно напрягаться для сплочения воедино всех своих функций и к готовности реагировать на внешнее воздействие единой, нераздробленной и нерассеянной волей. <...> Этот отдых может быть получен только в том случае, если выдающаяся личность возьмет на себя бремя и ответственность власти и поведет страну так, чтобы обеспечить каждому необходимую политическую, культурную и экономическую работу над порученным ему участком". А дальше самое главное: "Особенно характерно при этом появление различных группировок правого уклона, то есть идущих на сближение с теми стремлениями внепартийных кругов, которые мыслят более или менее реально и не впадают в нелепые фантазии. <..> Совокупность перечисленных условий заставляет думать о своевременности перехода к единоначалию и единоответственности, при которых может быть разграничена область государственной координации и область личного усмотрения".

По состоянию международных дел на весну 1933 года главным объектом стратегической провокации должна была стать, конечно, Германия: "И тем не менее необходимо держать Германию и прочие державы в успокоительной для нее мысли, что мы не против нее и своевременно обратимся к ней за помощью. Это необходимо, чтобы нам оставаться все время осведомленными относительно намерений и планов Германии и иметь возможность подсунуть ей фальшивый план интервенции. <...> У нас под покровом строгой государственной тайны будет установлено единоначалие и государство может оказаться на кратчайший срок вполне готовым к обороне". Все сошлось. Замрите, пламенные звуки!

Что можно сказать обо всем вышеизложенном? Это самая блестящая версия казарменного платонизма, которая мне известна. О ком нижеследующее, о Флоренском? Нет, о Лосеве. О сказанном им про Платона и платоников: "Все основные черты платоновской социологии, которые, безусловно, приводились Лосевым в параллель к ситуации 20-х годов: личное растворено в общем до полной потери своей самостоятельности; общество имеет статуарно-жесткое строение, где каждый занимает свое четкое место; никакой частной собственности нет и не может быть, целое выше частного, господствует "род, порода", а не особь, политическая идея сама в себе ценнее, чем ее конкретное проявление. Общество имеет строгую классовую структуру. Первый класс - философы, носители и созерцатели идей, специфические проводники идей в материальный мир. Скрытый аристократизм этого класса, его монашеский характер. Второй класс - "стражи", воплотители монашеских идей: "...полиция, наряду с монахами, есть необходимое диалектическое требование платонизма". В обществе в целом не должно быть ни бедных, ни богатых. Третий класс - класс "рабочих и крестьян". Это восприемники монашеских идей, устанавливаемых через полицию. Их главная функция - кормить общество, по своей сути они - "послушники" политического монастыря, или "рабы". Такое тройное классовое деление и есть в платонизме "подлинная социальная справедливость". Никаких кардинальных изменений не должно быть, не нужно увлекаться ни законами, ни политической деятельностью. Платоническое социальное бытие - это языческий монастырь. В идеологической сфере должно быть отброшено все, что говорят о богах как об изменяющихся субстанциях, нельзя рассказывать людям о том, как боги ведут между собой войну и дерутся, из них должна быть исключена всякая тень зла, то есть должно быть создано догматическое богословие. Не может быть ни свободного искусства, ни свободной науки; более того, они отрицаются в самом своем корне, отрицается даже самый принцип искусства" (Гоготишвили)".

Dixi.