Последовательное проведение консервативной политики - необходимое условие сохранения Российской Федерации и укрепления государства в целом. Сегодня это простейшее положение почти не подвергается критике. То, что консерватизм - благо, а не зло, социумом усвоено прочно. Сложности начинаются тогда, когда мы пытаемся понять, что же именно является первоосновой консерватизма вообще и российского консерватизма в частности.

В консервативной идеологии следует различать по меньшей мере две главные составляющие: если так можно выразиться, ее писание и предание. По писанию, теории, консервативная практика должна опираться на так называемые "традиционные" ценности и институты, важнейшими из которых считаются частная собственность и государство. Предание, практика, доказывает, что пути к достижению искомого мироустройства, скажем так, нелинейны. То, что, согласно теории, должно существовать как единое целое, зачастую распадается на составные элементы, находящиеся в крайне сложных и запутанных отношениях между собой.

XX век доказал всю относительность упования на государство, в классическом гегельянско-марксовом смысле. Социальная космогония, подводимая под свод абсолютной идеей, словно в дурном сне обернулась расползанием, распадом и тщетной попыткой сохранить хотя бы основные институты милого прошлого. Консервация форм общежития обернулась диктатурой, консервация прав и норм, регулирующих его, - революцией и анархией.

Частнособственнические институты, не подвергаемые сомнению в принципе, доказали всю свою относительную пригодность, особенно если принимать во внимание характер их взаимодействия с государством, где-то, как в Северо-Американских штатах, вполне удовлетворительный, где-то, как, положим, в посткоммунистической Митропе, удовлетворительный не вполне. Самостоятельность, в смысле либеральной риторики и попросту его "свобода", там √ да, полагаем, и не только там - приносится в жертву интересам капитала. Промышленно-финансовая доминанта погребает под собой национально-государственные приоритеты, заставляя местного производителя со сладостным томлением гадать, что было бы, если к усам Сталина пририсовать высокий лоб Эйзенхауэра, а к национальному капитализму Кадара присовокупить свободное обращение товаров, ставшее возможным уже при Генце.

Итак, Писание и Предание. В современных и паче всего в современных российских условиях руководствоваться первым из них по меньшей мере опрометчиво. И дело здесь не столько в сухости теории, сколько в безумной жизненной силе отечественного древа познания. Наблюдения над действительностью дают достаточно поводов к серьезному переосмыслению того, что вычитано из книжек. Кажется, русскому консерватизму попросту не на что опираться, кроме голого энтузиазма его адептов. Ни одно из важнейших условий, по писанием, не соблюдено.

И частная собственность в России по своей природе является как бы не вполне частной, скорее холдинговой, полугосударственной - да и откуда взяться другой? А уж само государство... Полноте, да и есть оно? Для того чтобы приняться опираться на него, необходимо не только воссоздать, или пересоздать, административный аппарат, не только отрефлектировать первоочередные задачи, стоящие перед ним, но и попросту расхлебать такое количество грязи, что ой-ой-ой!

Да, разобраться с государственно-образующими силами непросто даже и приблизительно. Революционные фигуры и обстоятельства социальной действительности оказываются в российских условиях столь прочно спаянными с обветшавшими установлениями и навыками, что никакой теории и не снилось. Еще не так давно российское государство являлось не более чем привычкой к совместному ведению хозяйства, скорее коммунальной кухней с дюжиной примусов и клеенчатых столов, нежели чем-то более цивилизованным. Любая теоретическая конструкция в этих условиях оказывается шатка и непрочна. А коль скоро так, то что же требовать от людей, обученных отвечать за все и вся, но уже пообвыкшихся отвечать только за себя и потому привыкших главным образом полагаться на собственную интуицию? Определившись с главным, с путеводной Идеей, они, часто того не замечая, попадают впросак всякий раз, когда возникают детали.

Консерватизм так консерватизм. Ни хорошего, ни дурного само слово в себе не заключает. Впрочем, полагаем, и не следует отыскивать в нем какие бы то ни было оценочные категории. Иное дело категории содержательные.

На смысловом поле консерватизма следует различать по меньшей мере несколько самостоятельно идущих процессов, каждый из которых не в состоянии претендовать на первенство или исключительность, в то время как забвение хотя бы одного из них неизбежно приводит нас к неверным выводам относительно принципов и форм грядущего консервативного движения. Мы склонны вести речь по крайней мере о трех взаимосвязанных направлениях: консервативной стерилизации, собственно консервации и консервативной модернизации. Последней, собственно говоря, и предстоит осуществиться в России.

Стерилизация - необходимое действенное условие, консервация - промежуточное состояние, модернизация - стратегическая цель. Вместе они образуют тактическую триаду - одно без другого не существует. Так, недостаточно отсечь преступные сообщества от избирательного процесса, следует обеспечить такие условия, чтобы само их деятельное участие в выборах стало невозможным, сперва ограничившись последовательной и твердой поддержкой пусть и недостойных, но лояльных федеральной власти кандидатов, с одновременной ставкой на "вырост" новой земщины, посредством предоставления ей федерального покровительства. Так или приблизительно так электоральная стерилизация, консервация и модернизация могут быть сведены воедино. Так или приблизительно так призвана реализовывать себя на практике истинно консервативная политика.

Но коль скоро мы готовы согласиться с тем, что наша действительность пестра и живописна и потому нуждается в обоих - ограничительном и развивающем - инструментах воздействия, необходимо в первую голову условиться лишь о том, что именно подлежит первоочередному охранению, а что, напротив того, следует по- и продвигать. На этом-то пути нас и ожидают наибольшие трудности, поскольку крайне сложно отсечь главное от второстепенного или принять общепризнанную опасность за самую страшную и приняться истово исправлять частности, уподобившись нерадивому лекарю, ставящему припарки больному, которого разбил апоплексический удар.

Сегодня нам легче, чем было еще, скажем, два года назад. На смену разговорам о "сосредотачивающейся", сидящей в засаде, словно воевода Боброк-Волынец на Куликовом поле, России пришло отрезвляющее осознание того, где именно, благодаря кому и в силу каких обстоятельств мы на самом деле сидим. Реакция не заставила себя ждать: Россия ощерилась, и только благодаря этому - не воспоследовавшему действию даже, но именно реакции, инстинктивному мышечному сокращению, - что-то неуловимо изменилось в мире.

Теперь не международный отдел ЦК КПСС, не министерство двора Его Императорского величества, но всякий, кто захотел, ощутил: мы есть, мы сила - и только от нас самих зависит стать еще сильнее. В лице лучшей и наиболее дееспособной части русского общества новая администрация обрела достойного партнера. Первые успехи налицо: необходимость и оправданность намечающихся перемен не вызывает у большей части общества неприятия. Более того, уже сегодня можно с уверенностью говорить, что достигнута главная задача русской консервативной идеологии: Россия готова примириться с богатством. Она если еще и не знает, то по крайней мере чувствует, что оно означает в современных условиях. Потребовалось почти два века, чтобы слово поэта: "Наш век - торгаш. В сей век железный // Без денег и свободы нет", - стало всеобщим убеждением. Возможно, это понимание силы вещей современной действительности и является важнейшим достижением последнего времени. Не хотелось бы обольщаться, но, кажется, мы вполне определились с условиями внешней свободы - экономическими, политическими, социальными - и, определившись, вот-вот примемся действовать. Действовать же - в сложившихся условиях означает охранять богатых из тех простейших соображений, что их деньги, сила и рассудительность вынесут Россию из пропасти.

И здесь нас поджидает опасность, на которую прежде не обращалось достаточного внимания. Возвращаясь к прежней анамнестической метафоре, смиренно признаем: при апоплексическом ударе почечные колики отходят на второй план, но как только больного переводят из реанимационного отделения в обычную палату, самое время заняться застарелым недугом.

Неправильно, да и невозможно лечить "главную" болезнь, не думая о здоровье в целом. Нельзя исправлять политику, экономику, право, не держа в памяти общество, в отношении которого все эти отрасли социального бытия только и действенны. В самом деле, охранительная модернизация по определению несет в себе очень мощный заряд национального чувства, пробуждая "российскую самость" в противоположность самости немецкой, украинской, нигерийской и так далее. Это естественно, благодетельно, но, увы, опасно. По меньшей мере два серьезных затруднения ожидают нас на этом пути. Во-первых, следует вести речь о тождестве или по крайней мере частичном совпадении декларируемой и собственно ментальной самоидентификаций. И, во-вторых, впору задаться вопросом о "российскости" как таковой.

Основной опасностью, стоящей на пути подъема национального чувства, следует считать его неопределенность. Спекуляции XIX столетия - "в Россию можно только верить", "сольются ли ручьи славянства в русском море", "если он не пропьет урожаю, я тогда мужика уважаю" и даже "о, Русь моя, жена моя, до боли нам ясен путь..." - здесь ни при чем. И верить нельзя, и не сольются, и пропьет, и ничего не ясно. То есть совсем ничего.

Как Россия - страна нерегулярная и намерения отдельных лиц определить ее повзводно ("Он фрунтом вас построит, // А пикните - так мигом успокоит") остаются только намерениями, так и российское прошлое - материя неупорядоченная. Полное забвение серьезной академической традиции привело к тому, что мы по сию пору лишены целостной картины восприятия - нет, не основ национального бытия - та беда не беда, - но даже его отрицательных уроков. Подобно гоголевским чиновникам нам впору свидетельствовать, что большое число людей убивать нехорошо, а впрочем, иногда и стоит, что затратная экономика - вещь достойная порицания, а с другой стороны... что Петр Великий - это голова, а впрочем, черт его знает. Далее как у классика: все сходятся на том, что они не знают, что есть Россия, а вместе с тем что-то она да непременно должна быть.

Нормальная в пушкинское время, терпимая в толстовское - сегодня эта ситуация выглядит совершенно анекдотическим образом. И ох до чего скверен этот анекдот! Чем больше мы узнаем, чем лучше мы понимаем Россию, тем сильнее, как это ни покажется странным, возрастает противодействие общества, не желающего знать ничего.

Конечно, речь идет не столько обо всем обществе (да и что ему Гекуба?), сколько о весьма специфической части отечественного истеблишмента, в принципе и формирующей угол зрения деятельной общественности на российскую действительность. Нежелание это носит вполне сознательный характер, поскольку всякая попытка национального просвещения серьезно угрожает интересам новейшей российской элиты, вознесенной к вершинам российского общества последовательным и неуклонным доктринерством, или вовсе не имеющим под собой никаких оснований, или - что чаще - имеющим весьма опосредованные по отношению к российской действительности основания практического и теоретического свойства.

Чем больше мы узнаем о России, тем относительнее представляется годность "универсальных" рецептов, почерпнутых, как правило, из поверхностных переводных пособий по политическим технологиям, маркетинговым исследованиям, социологическим выкладкам и так далее. Десятилетие назад они хлынули на отечественный гуманитарный рынок и запрудили его до опасной отметины на ординаре здравого смысла. Дело прошлое, с кем не бывает? Но в том-то вся и беда, что механизмы самоочищения рынка идей и технологий у нас пока что не отлажены, а механизм, приводящий в действие шлюзовую камеру, посредством которой можно было спустить мертвую воду в сток, проржавел и схватился намертво. Еще немного, и рынок идей и исследований российского общества и вовсе превратится в торфяное болото, чью мертвенность время от времени нарушают лишь пузыри черного газа, с бульканьем и лопаньем, отлепливающиеся ото дна. В своем нынешнем состоянии гуманитарный рынок, его эмитенты, как правило, органически не приспособлены к развитию. Уцененные западные методики хороши всем, кроме собственно результата: они доступны, они в меру непонятны и потому действуют на обывателя совершенно гипнотически. Поди пойми, что скрывается за выражением "институциональная дисфункция", проще расслабиться и целиком положиться на волю одного из таких ладно излагающих умников.

Вольному воля: не нравится "исправительный" - говори "пенитенциарный" - хоть горшком называй, только в печь не ставь. Так ведь нет: все в печь норовят, и не только горшки - плошки, братины, сковороды, даже ухваты, - лишь бы по написанному. В стремлении доказать собственную необходимость люди подобного склада доходят до крайних пределов. Включите ваши телевизионные приемники: они там. У них просто нет другого выхода. Каждый шаг к обретению Россией своего лица, каждая пусть самая маленькая самостоятельная российская победа угрожает их интересам. А они не привыкли проигрывать, поскольку привыкли играть. Что угодно: играть, кидать, плясать, какое угодно "-ать", - только не работать, свободно предлагать свои услуги и свободно конкурировать, пытаясь превзойти соперников не в изворотливости, подлости или связях, но в качестве предоставляемых услуг.

Именно умение уклоняться от свободного соревнования, умение биться об заклад, лавировать, гнуть угол и сделало им карьеру. Им трудно свыкнуться с мыслью, что с какого-то момента все может обратиться вспять. Полагаю, что им вообще трудно свыкнуться с мыслью.

Впрочем, мы далеки от того, чтобы кого-либо демонизировать. Более всего подъему нашего национального самосознания мешает не кучка самозванцев, как бы гордо они себя ни именовали, но мы сами, наш образ мыслей и едва ли не в первую очередь заемный характер нашего полупросвещения, идущего еще с советских времен.

Но к этому разговору, если позволите, мы вернемся через неделю.