Историк - пророк, предсказывающий назад

Фридрих Шлегель

Как отечественные, так и зарубежные политологи hic et nunc сталкиваются с неимоверными трудностями при попытках дать сколько-нибудь удовлетворительную квалификацию взглядов, программы и курса Владимира Путина в терминах классического описания политического пространства. При реализации этих попыток получается сплошь нечто совсем несуразное: в одном официальном лице - сразу и поборник авторитаризма в государственном строительстве, и ультралиберал в области экономики; и гонитель свободы слова, использующий для ее удушения аппаратные подковерные методы, и ярый сторонник развития самоуправления и гражданского общества; и т.д., и т.п. Наше просвещенное общественное мнение просто-напросто ставится в тупик беспрестанно поступающей информацией о все новых встречах Путина и все новых его собеседниках: на сегодня - олигархи, на завтра - силовики и командиры ВПК; ныне - Константин Райкин, чуть погодя - Борис Ельцин; третьего дня - Александр Солженицын, послезавтра - Михаил Горбачев; сейчас - социал-демократ и антикоммунист Герхард Шредер, и сейчас же - коммунист и заклятый друг российских эсдеков Геннадий Зюганов с Геннадием Семигиным в придачу. Имей я достаточную пылкость в моей эссеистской натуре, я бы назвал это скандалом в благородном политологическом семействе. Но. Пусть это скандал, даже безумие, как считают некоторые особо аналитичные обозреватели особо информированных СМИ, в них, замечу я вслед за классиком, есть своя система. Своя логика.

И замечу я это с непоколебимой уверенностью и несокрушимым хладнокровием, ибо не сомневаюсь: никакое это не безумие, а всего лишь манифестация неклассичности политической позиции российского президента. Еще выше тонус хладнокровия в моей несокрушимости подняла небольшая статья в "НГ" (22.09.2000) совершенно мне, к прискорбию, не известного, но до ужаса проницательного Олега Маркова "Диалог президента с совестью". В которой въяве продемонстрирован эффект Пришвина: факт подобен аэростату. Он лежит себе бездвижно - на земле, на столе или очень жестком диске компьютера, голый и сморщенный. Покуда автор не вдует в него горячее дыхание своего воображения. И тогда факт, оставаясь фактом, - летит. Упомянутый Марков, основываясь на скупых сообщениях агентств о беседе Владимира Путина с Александром Солженицыным, сумел - имагинарно или дивинационно - восстановить интеллектуально-политическую ткань их диалога. Диалога не только возможного, но и во многом, процентов на 80, состоявшегося на деле. Если, конечно, верить позднейшему рассказу о нем Солженицына. Но оставим в покое Маркова, вернемся к Путину: как показывает приведенный пример, Путин - предсказуем. В его речах и поступках присутствует система, определенная последовательность, которая позволяет делать такие удачные предсказания. Однако ее логика не является классической логикой классического политического дискурса и классического политического пространства. К ней неприменимы ходовые маркировки и модные ярлыки: она и не "правая", и не "левая", и не "центристская". Она - другая.

Самую лучшую зарисовку, хотя и не экспликацию, этой логики я почерпнул у одного редкого гостя в текущей политологии: "В практической области, - пишет он о "логиках" этой школы, - для них "снята сама проблема "правых" и "левых" политических и социальных решений. Это подразделение неотразимо значимо для тех, кто даже в своих конечных целях держится единственно за ограниченные реальности человеческого существования, кто весь с головой ушел в понятия и факты политического и хозяйственного прикладничества. Кто так относится к этим вопросам, для того и нет иных ценностей, кроме конкретных политических и социальных решений, "левых" или "правых" по принадлежности; и за каждое такое решение каждый такой человек должен стоять неуклонно и "с остервенением" - ибо вне таких решений для него нет никаких ценностей и от него самого, как величины духовной, ничего не остается". Не таково, согласно автору, отношение к конкретным решениям политика родного ему чекана: для него существенен "упор, который обретается вне сферы политической и экономической эмпирики <...> Хорошим может быть в отдельных случаях и "правое" и "левое" решение, так же, как и плохим может быть и то и другое" (курсив мой - С.З.). Политик такого склада в практических решениях признает - "вне всякой предубежденности" - лишь одно "руководящее начало": это - "требования жизни". Поэтому в одних решениях он "может быть радикальнее самых радикальных, будучи в других консервативнее самых консервативных". Его не связывает никакой шаблон: "И одно лишь существо дела, при полном понимании исторической природы явлений, просвечивает ему из глубины каждой проблемы. Нынешняя русская действительность, более чем какая-либо другая, требует такого отношения по существу" (курсив автора - С.З.). Пожалуй, что так.

Если вернуться к вышеозначенной теме собеседников Владимира Путина, то в данном ракурсе президентский выбор не покажется ни сильно странным, ни малохудожественным. Он весьма и весьма последователен. И вот еще что хотелось бы отметить в связи с изложенной логической позицией: условием, позволяющим трансцендировать, превысить расхожую схему, лежащую в основе описания политического пространства, выступает некий "упор", который обретается вне сферы политической и экономической эмпирики. Из опыта Октябрьской революции цитируемый автор и его единомышленники извлекли определенный урок, непререкаемую истину, одновременно старую и новую: "Здоровое человеческое общежитие может быть основано только на неразрывной связи человека с Богом, религией; безрелигиозное общежитие, безрелигиозная государственность должны быть отвергнуты; это отвержение ничего не предрешает относительно конкретных конституционно-правовых форм". Данный автор предпочел именно такой, трансцендентный упор. Однако возможен и иной, внутримирской упор, также позволяющий возвыситься над конкретикой российской политической истории, не отрываясь от нее, не пропадая в заоблачных высях потусторонности. Но об этом немного позже.

Остается привести имя автора и название его произведения, откуда заимствованы приведенные высказывания. Моим источником послужила статья "Евразийство" Петра Николаевича Савицкого (1895-1968), написанная, согласно автору, "по просьбе иностранных друзей евразийства для общего ознакомления с последним" и опубликованная в 1925 году в четвертом выпуске "Евразийского сборника" (Берлин: 1925). И ничуть не устаревшая. По-своему.

Правая и/или консервативная оппозиция в советском политическом пространстве: 30-е гг. ХХ в.

"Предисловия, - обмолвился некогда блистательный Энтони Эшли Купер граф Шефтсбери (1671-1713), - содержат большей частью извинения; но лучше было бы автору исправить свои ошибки, чем просить о прощении". До боли прочувствовав и до глубины осознав всю справедливость констатации Шефтсбери, я тем не менее не могу удержаться от нескольких вводных замечаний, прежде чем приступить прямо к анонсированной теме.

Уже отмечалось, что советское и постсоветское политическое пространство не является классическим, эвклидовским: самое меньшее, что о нем можно сказать не обинуясь, это то, что оно - совершенно деформированное. Как минимум, искривленное. Не следует придавать термину "деформация" оценочного характера. Я употребляю его применительно к политике примерно в том смысле, в котором говорил о деформации Юрий Тынянов применительно к литературе, к художественному произведению: "Своеобразие литературного произведения - в приложении конструктивного фактора к материалу, в "оформлении" (т.е. по существу - деформации) материала" (Юрий Тынянов. "Литературный факт"). Или более общая формула: "Ощущение формы есть всегда ощущение протекания (а стало быть, изменения) соотношения подчиняющего, конструктивного фактора с факторами подчиненными <...> Искусство живет этим взаимодействием, этой борьбой. Без ощущения подчинения, деформации всех факторов со стороны фактора, играющего конструктивную роль, - нет факта искусства" (Юрий Тынянов. "Проблема стихотворного языка". Глава I). Аналогичным образом построено конкретное политическое пространство - в рассматриваемом случае советское. В идее приложения к политическому пространству формального метода я нисколько не оригинален: ее выдвинул не кто иной, как о. Георгий Флоровский (1893-1979), участник евразийского движения на начальном его этапе, в своей критической статье о нем же "Евразийский соблазн" (1928). По ходу дела отмечу, что я с большим вниманием прочел в "РЖ" (25.09.2000) очень взвешенную статью Сергея Зенкина "Лингвистический романтизм и "русская идея", посвященную книге Патрика Серио о евразийской теории языка, разработанной Николаем Трубецким и Романом Якобсоном. Мне кажется, что использование формального метода одним из основателей евразийства для анализа самого евразийства медиатизирует тезис Зенкина о несовместимости формальной школы и евразийского языковедения.

Если обратиться конкретно к проблеме топографии советского политического пространства в конце 20-х - первой половине 30-х гг., на предмет локализации в нем правой и/или консервативной оппозиции, то плодотворность приложения к нему, пространству, формального метода выясняется немедленно. Только в СССР при Иосифе Сталине левый до мозга костей, до последних мгновений своей жизни Николай Бухарин (1888-1938) мог принять противоестественное для себя, деформированное обличье лидера "правой оппозиции". Тот самый Бухарин, который задолго до Оруэлла и других рыцарей "разочарованного левого сознания" первым в Советской России увидел в нацистском порядке в Германии качественно новое явление - явление "нового Левиафана". Явление тоталитаризма, угрожающего всему миру.

Фашизм, писал Бухарин в середине 30-х гг., "создал всесильное "тотальное государство", которое обезличивает все и вся, кроме начальства и "высшего начальства". Обезличивание масс прямо пропорционально здесь восхвалению "фюрера". Бухарин конкретизировал свой анализ гитлеровского тоталитаризма, разом попадавший и в сталинский, констатировав, что "подавляющее большинство народа превращается в функционеров государства", в "обезличенную массу, со слепой дисциплиной, с культом иезуитского послушания, с подавлением интеллектуальных функций". Он возвысил свой голос против национал-социалистского поведенческого кодекса: "Все доминируется тремя этическими нормами: преданностью "нации" или "государству", "верностью фюреру" и "казарменным духом". Он предвидел "громаднейшие исторические битвы" с гитлеризмом. Бухарин призывал к объединению против Гитлера с западными демократиями, которые есть "добро" в сравнении со "средневековьем и фашизмом". (Цит. по: Стивен Коэн. "Бухарин. Политическая биография. 1888-1938." - М.: Прогресс, 1988). И Бухарин думал и писал такое в то самое время, когда Иосиф Сталин проповедовал возможность для Советского Союза поддержания с нацистской Германией особых, "наилучших" отношений: "Дело здесь не в фашизме, - заявлял Сталин с трибуны XVII съезда партии в 1934 году, - хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной". Убийственно уже само безыскусное сопоставление этих политических позиций Бухарина и Сталина. О катастрофических последствиях их неосуществления/осуществления толковать специально в инфернальном свете последующих событий мне как человеку, ушибленному советской историей, попросту неловко.

С учетом вышеизложенного становятся умопостигаемыми, выражаясь по-винкельмановски, "благородная простота и спокойное величие" той топографии советского политического пространства, которая была предложена Иосифом Сталиным в его речи "О правой опасности в ВКП (б)" на Пленуме МК и МКК 19 октября 1928 года. Система координат, введенная в ней, стала общеобязательной и продолжала действовать и при Хрущеве, и при Брежневе, и при Горбачеве, не выветрившись из многих, очень многих голов и при Путине. Главной осью в этой системе, доминирующим конструктивным фактором политического пространства выступала пресловутая "генеральная линия" партии (точнее, линия ее Генерального секретаря), столь же извилистая, как линия жизни на длани вождя. К ней уже как-нибудь приставлялись-пристраивались два направления - правое и левое. Или два "уклона". Все прочее получалось само собой - кроме пресловутой вертикали.

Итак, устремимся вслед за товарищем Сталиным в политические просторы СССР: "В чем состоит опасность правого, откровенно оппортунистического уклона в нашей партии? - грозно спрашивал Генсек. И грозно отвечал: - В том, что он недооценивает силу наших врагов, силу капитализма, не видит опасности восстановления капитализма, не понимает механики классовой борьбы в условиях диктатуры пролетариата и потому так легко идет на уступки капитализму, требуя снижения темпа развития нашей индустрии, требуя облегчения для капиталистических элементов деревни и города, требуя отодвигания на задний план вопроса о колхозах и совхозах, требуя смягчения монополии внешней торговли и т.д. и т.п." Сталина абсолютно не смущало то, что капитализм в 1928 году существовал в Советском Союзе только государственный, что мелкотоварное крестьянское хозяйство никак не было капиталистическим и даже в строгом смысле слова рыночным. А в чем же, по Сталину, состояла опасность левого уклона, отождествленного с троцкизмом? "В том, что он переоценивает силу наших врагов, силу капитализма, видит только возможность восстановления капитализма, но не видит возможности построения социализма силами нашей страны, впадает в отчаяние и вынужден утешать себя болтовней о термидорианстве нашей партии". Если учесть, что тезис о необходимости самотермидоризации партии и советского общества принадлежал Ленину, то становится непререкаемым, что Сталин без колебаний отнес бы и Ленина, будь он жив, к левому уклону. С таким политическим бредом, с такой фантастической топографией политического пространства страна жила три четверти ХХ века. Нынешняя дезориентированность оппозиции является вывернутым наизнанку общим местом этой фантастической топографии.

С учетом этого я пришел вот к какому самобытному выводу, хотя и не без чужой помощи. Категории "правое", "левое", "центр" и другие в том же роде суть не априорные категории политического разума, а нечто совсем иное. Как отмечал один толковый мыслитель, даже самые абстрактные категории, несмотря на то, что они - именно благодаря своей абстрактности - имеют силу для всех эпох, в самой определенности этой абстракции представляют собой в такой же мере и продукт исторических условий и обладают полной значимостью только для этих условий и в их пределах. Отсюда понятно, что категории выражают формы наличного бытия, определения существования, часто только отдельные стороны этого определенного общества, этого субъекта. Этот философско-исторический подход, думается, целиком справедлив и безусловно продуктивен в отношении вышеозначенных политических категорий.

Вся тонкость в том, чтобы определить, пусть даже асимптотически, тот исторический субъект, для которого эти категории являются "формами наличного бытия". Здесь и далее в качестве такого субъекта рассматривается геополитический и духовно-нравственный инвариант российской государственности, каким он откристаллизовался в ходе ее более чем тысячелетней истории. Понятия "левого" и "правого", "консерватизма" и "революционаризма" приобретают философско-историческую осмысленность, только будучи понятыми как определения существования этого субъекта. Тем самым ставится своего рода заслон, плотина, ограждающая от релятивизма советского и постсоветского свойства. Грубо говоря, в этой перспективе, как в микромире или в этике Иисуса, "правое" и "левое" нельзя поменять местами. К примеру, Николай Бухарин, заклейменный и казненный как лидер "правой оппозиции", должен быть признан тем, кем он был и остался: осмыслившим историческое значение нэпа и фашизма левым. Или Павел Флоренский с его недавно обнародованным проектом оптимального государственного устройства грядущей России - в политическом измерении он является правым в некоем абсолютном смысле этого слова. Что касается конструктивного фактора, который в этом политическом пространстве деформировал все до неузнаваемости, превратив ту же мировую интернациональную революцию - в мировую советскую экспансию, выделить его для читателей самостоятельно не составит труда.

Теперь несколько слов о том, почему в качестве наиболее репрезентативных представителей российской пореволюционной консервативной оппозиции избраны именно Николай Трубецкой, Павел Флоренский и Алексей Лосев. Во-первых, потому, что все трое - в большей или меньшей степени - были наделены чертами гениальности, которая проявилась в их коронных, лучших произведениях. Скажем так: не обязательно политического свойства. Во-вторых, в своих собственно государственно-политических работах, о которых и пойдет речь в дальнейшем, все трое - опять-таки в большей или меньшей мере - задели самый нерв русской политической мысли. Сумели прикоснуться к столь же надвременному, сколь и историчному, геополитическому и духовно-нравственному инварианту российской государственности. Разглядеть его в своей консервативной интеллектуальной перспективе. Разгадать в пестроте и струении конкретных вариаций и форм. В-третьих, в биографиях всех троих линия водораздела была безжалостно проведена 1917 годом, перевернувшим их жизнь и ставшим временем их призвания к умоперемене, метаморфозе. К общественному служению. Хотя и к служению очень, очень особого рода.

В-четвертых, огненную межу в судьбах всех троих обозначило их столкновение со спецслужбами Советского Союза, увенчанное инсценированными последними процессами: в случае Лосева - процессом 1930 года по делу о церковном монархическом центре "Истинно-православная церковь"; в случае Флоренского - процессом 1933 года по делу т.н. "национал-фашистского центра" не существовавшей никогда "Партии Возрождения России"; в случае Трубецкого - процессом 1933 года по делу "Российской национальной партии", чьи репрессированные "деятели" в Советской России, в основном советские слависты и историки (около 100 человек), были обвинены в связях с "заграничным русским фашистским центром, возглавляемым князем Н.С.Трубецким, Р.Якобсоном, Богатыревым и др." Различным был финал этих равно грустных историй: Флоренский был осужден в 1933 году на 10 лет ИТЛ и 8 декабря 1937 года расстрелян по приговору особой тройки. Лосев был в 1930 году осужден на 10 лет ИТЛ, досрочно освобожден через два года, год по своему желанию оставался вольнонаемным в лагере, затем с него была снята судимость, он был восстановлен ЦИК СССР в гражданских правах, вернулся к преподавательской деятельности в Москве и умер, когда приспели Божьи сроки. Трубецкой, будучи эмигрантом, профессором славянской филологии Венского университета, не попал под карающую руку сталинского репрессивного аппарата и после аншлюса умер в Вене, тем самым как бы ускользнув от гитлеровского репрессивного аппарата.

Три указанных автора привели в действие практически весь интеллектуальный потенциал российского консерватизма, раскрыли возможность критики справа сталинского режима и его государственной идеологии, его Staatsreason. Лосев и Флоренский разработали автохтонные, внутрисоветские оппозиционные проекты, Трубецкой же - внесоветский, эмигрантский, хотя и ориентированный на СССР.

И последнее в данной связи. Насколько продуктивны были герои моего повествования в идеологическом плане, настолько же стерильны, если не сказать более, они были в плане Realpolitik, практической политики. ОГПУ и НКВД явно и сознательно преувеличивали их политическую значимость, когда делали из них, очно или заочно, главных фигурантов процессов. Трубецкой, в 1920 году навсегда оставивший Россию, несмотря на свое широкое признание в качестве лидера евразийства, шел в политику как на каторгу. Чего стоят хотя бы такие его признания в письме от 10 марта 1928 года Петру Сувчинскому (1892-1985): "Я теоретик и дело мое писать теоретические статьи. А в дела [практические - С.З.] мне лучше просто не соваться: только неприятности и обиды всем причиняю, а толку никакого <...> У каждого свое призвание. Мое призвание - наука. Ею мне заниматься легко, и в ней я чрезвычайно работоспособен. Но к публицистике и к философствованию у меня никакого призвания нет. Конечно, я могу писать и публицистические философские вещи... Но пишу я их с невероятным усилием, без всякого увлечения, а, наоборот, даже с прямой ненавистью к предмету <...> Евразийство для меня тяжелый крест, и притом совершенно без всяких компенсаций. Поймите, что в глубине души я его ненавижу, и не могу не ненавидеть. Оно меня сломило, не дало мне стать тем, чем я мог бы и должен бы стать. Бросить его, уйти от него, забыть про него, было бы для меня высшим счастьем".

Но от судьбы не уйдешь, от креста не уклонишься. Трубецкой не отринул его и тогда, когда стал одной из жертв дьявольской провокации ОГПУ, в которую оно вовлекло все левое крыло евразийства и младоевразийцев во главе с Сергеем Эфроном, ставшим секретным агентом ОГПУ. В паутине этой провокации запутался Савицкий, которого ОГПУ "тайно" возило в 1927 году в Москву и для которого ставило евразийские оппозиционные спектакли с участием краскомов и священников. Никакого касательства к этой тщательно спланированной и проведенной операции доблестных чекистов, воспетой их верным другом Львом Никулиным в романе "Мертвая зыбь" и в киноэпопее "Операция "Трест"", - никакого касательства к этому действу Трубецкой, порвавший с Эфроном и газетой "Евразия" в 1928-1929 гг. (См. "Письмо в редакцию" Трубецкого, где он заявляет о своем выходе и из газеты, и из евразийской организации. - "Евразия", #7, 5 января 1929 года) не имел. Тут, сдается, можно положиться на ручательство близко стоявшей к событиям Зинаиды Шаховской.

Павел Флоренский в своей "Автобиографии" 1927 года несколько аподиктически провозгласил: "По вопросам политическим мне сказать почти нечего. По складу моего характера, роду занятий и вынесенному из истории убеждению, что исторические события поворачиваются совсем не так, как направляют их участники, я всегда чуждался политики и считал, кроме того, вредным для организации общества, когда люди науки, призванные быть беспристрастными экспертами, вмешиваются в политическую борьбу. Никогда в жизни я не состоял ни в какой политической партии" ("Наше наследие", 1988, #1). Есть, однако, один нюанс. Насколько, по собственной оценке, Флоренский был чужд политики, настолько же он, по оценкам современников, не был чужд политиков, прежде всего советских: "В связи с работой в системе Наркомпроса и Главэлектро, а также потому, что его личность вызывала интерес, П.А.Флоренскому приходилось встречаться с целым рядом государственных, партийных и общественных лиц. Рассказы о таких встречах носят преувеличенно-легендарный характер. По воспоминаниям разных лиц, отец Павел встречался с В.Куйбышевым, Л.Троцким, Н.Бухариным. Можно предполагать, что он встречался также с А.Луначарским, Н.Троцкой, Е.Пешковой; с Л.Каменевым он был знаком, так как учился в одной с ним гимназии" (Игумен Андроник. - Курсив мой. - С.З.).

А вот один из таких "преувеличенно легендарных", конечно, по оценке сугубо задним числом, рассказов, который, правда, не откорректирован суровым к нему потомком, а принадлежит современнику, более того, ученику и слушателю Флоренского, сотруднику и преподавателю Московской Духовной Академии Сергею Волкову (1899-1965): "В какое-то время он (Флоренский - С.З.) был очень близок с Л.Д.Троцким, который его уважал и ценил. Из достоверного источника мне довелось услышать рассказ, как произошла их первая встреча. Троцкий приехал во Всесоюзный электромеханический институт. Флоренский, который постоянно ходил в рясе и с крестом, решил не создавать неловкости для начальства и остался в лаборатории. Едва только Троцкий вышел из машины и поздоровался с директором, как тотчас же спросил о Флоренском. За тем побежали. Сотрудники образовали две шеренги. Между ними на одном конце стоял Троцкий с директором института, на другом - появился Флоренский. Они пошли навстречу, директор представил их друг другу, и Троцкий, взяв под руку Флоренского и не обращая внимания на остальных, отправился к нему в лабораторию". Весьма любопытна еще одна историческая картинка кисти Волкова: "По людной московской улице марширует комсомольский отряд. Движение экипажей приостановилось. В открытом автомобиле, тоже остановившемся, сидят Троцкий и Флоренский - по своему обыкновению, в рясе, скуфье и с наперсным крестом; они беседуют, не обращая внимания на окружающих. Комсомольцы, поглядывая на них, угрюмо ворчат: "Видно, нами скоро попы командовать будут..."

И к каким же выводам приходит мемуарист? "Мне думается, - заявляет Волков, - что именно дружба с Л.Д.Троцким и Н.И.Бухариным столь трагично отразилась на дальнейшей судьбе Флоренского". И далее: "В судьбе и в жизни Флоренского вообще много загадочного. Я возвращаюсь мыслями к загадке его дружбы с Троцким - и не могу понять, что связывало политика, оратора, человека действия с философом и мистиком, постоянно пытавшимся уйти от вопросов реальной жизни, не участвовать в ее событиях?" ("Минувшее. Исторический альманах". Т.6. - Париж: 1988). А propos подам свою профаническую реплику: существует, и еще как массивно существует, и политический мистицизм, обожествляющий иррациональный жизненный порыв; и Троцкий был одним из ярких его представителей (ср. его иррациональный лозунг "Ни мира, ни войны, а армию распустить" и все обстоятельства подписания "похабного" Брестского мира).

Несравненно менее освещен в литературе политический ангажемент в 20-30-е годы Алексея Лосева. Нельзя считать исчерпывающим проблему такой кинематографический наплыв его памяти: "Я вынес весь сталинизм, с первой секунды и до последней, на своих плечах. Каждую лекцию начинал и кончал цитатами о Сталине. Участвовал в кружках, общественником был, агитировал... Все за Марра - и я за Марра... А потом осуждал марризм, а то не останешься профессором. Конечно, с точки зрения мировой истории - что такое профессор, но я думал, что если концлагерь, то я буду еще меньше иметь... А сейчас - мне все равно. Нация доносчиков, будьте доносчиками или нет - мне все равно. Вынес весь сталинизм, как представитель гуманитарных наук. Это не то что физики или математики, которые цинично поплевывали. - Аверинцев - не знаю... Ничего не знаю и знать не хочу, кто он..." (Запись секретаря Лосева Владимира Бибихина от 19.01.1973). Правда, в записях Бибихина наличествует одно место, которое как бы намекает на несколько иную, более подобающую тайному постригу Лосева практику, нежели участие в кампаниях по возвеличению/разоблачению марризма с морганизмом и "предвыборная" агитация за нерушимый блок коммунистов и беспартийных: "С меня довольно этой борьбы (!), - заявляет Лосев. - В свое время я и ездил, и говорил, и боролся, и ездил в центр, и в провинцию, и добился только (!) того, что сам (!) остался цел, и напечатали довольно много. Но сдвинуть с места эту махину мне не удается... Все-таки мои задушевные идеи не находят хода. - Мракобесы. Этот термин так гулял в 20-х годах, что носу высунуть нельзя было. - Не знаю, может теперешние кусачие выпады тоже ведут к высылке..." (16.01.1972). Тогдашние "кусачие выпады" - это идеологические заостренные фрагменты "Диалектики мифа" и особенно т.н. "Дополнений" к ним, о коих еще пойдет речь. "Мракобесы" - это имяславы; "центр" и "провинция", в которые "ездил" москвич Лосев - это пункты распространения имяславия.

А что такое означает "сам остался цел", поясняет жена Лосева Аза Тахо-Годи: "В.М.Лосева [первая жена Лосева - С.З.] после Лубянки и Бутырок получила 5 лет лагерей на Алтае, затем переведена к мужу на стройку Беломорско-Балтийского канала и вернулась в Москву также в 1933 г. Профессора Н.Н.Бухгольца, известного университетского физика, арестовали по одному делу с Лосевым, но дело прекратили и освободили арестованного. А.В.Сузина отправили в лагерь. Г.А.Рачинский, бывший Председатель Философско-религиозного общества памяти Вл.Соловьева, привлекался как свидетель. Арестовали П.С.Попова, товарища Лосева по университету, хотя в кружке Егорова он, по его словам, не состоял, участвуя только в заседаниях, и с Лосевым после 1924 г. встречался только на работе в ГАХН-е. Благодаря хлопотам своей супруги, А.И.Толстой, Попова вскоре освободили, и он уехал из Москвы. (В Московской области запретили жить 3 года). Профессора Д.Ф.Егорова после следствия в тюрьме выслали по приговору на 5 лет в Казань, где он вскоре скончался в 1931 г. Участника имяславских собраний артиста Н.М.Хитрово-Крамского сослали в Восточную Сибирь. Н.В.Петровский, университетский друг А.Ф.Лосева, отправился вместе с ним в лагерь на Свирьстрой. В.А.Баскарева, преподавателя, художника, освободили после следствия. Г.И.Чулков, поэт и друг Вяч.Иванова, бывал на имяславских собраниях, но не привлекался по этому делу, так же, как и инженер В.Н.Пономарев. Так, в 1930 г. печально завершилась участь докладчиков и слушателей скромных заседаний имяславского кружка, проходивших в начале 20-х годов" (А.А.Тахо-Годи. "Из истории создания и печатания рукописей А.Ф.Лосева". - К этому пассажу Тахо-Годи сделала следующее примечание: "Сведения о Центре "Истинно-православная церковь" и судьбе ее членов основаны на изучении дела #100256 (дело в 11 томах), предоставленного мне Центральным Архивом ФСБ").

О счастливом повороте, по античной схеме deus ex machina, в судьбе Лосева после ареста и осуждения, о его быстром возвращении в Москву и к профессуре уже было сказано.

Евразийская левоконсервативная проекция: Николай Трубецкой

Судя по заголовку раздела, свое путешествие по консервативной Нигдейе я начинаю с пункта "Евразийство". С Николая Трубецкого. Почему? Казалось бы, и по возрасту, и по занятому уже в 10-е гг. почетному месту в незримой иерархии гениев Серебряного века Павел Флоренский (1882-1937) должен бы идти первым, перед Николаем Трубецким (1890-1938) и Алексеем Лосевым (1893-1988): когда Трубецкой и Лосев в смысле авторства, как духовные величины, были еще никем, Флоренский уже имел за плечами "Столп и утверждение Истины" (1914) - одно из самых глубоких, таинственных и прельстительных произведений ХХ столетия. Тем более что Лосев открыто признавал Флоренского, наряду с Вячеславом Ивановым, своим учителем, в книгах 20-х гг. постоянно возвращался к его работам, а Трубецкой однажды - лишь однажды - вроде бы апеллирует к Флоренскому ("Vorlesungen ueber die altrussische Literatur"), в то время как в текстах Флоренского нет отсылок к текстам Трубецкого и Лосева. Однако, если брать проблематику консервативной политической философии как таковую, то выясняется, что именно Трубецкой ранее двух других мыслителей стал ею заниматься ("Европа и человечество". - София: 1920) и свою последнюю работу в этом ключе опубликовал в 1937 году, когда и Флоренский, и Лосев уже замолчали, хотя и по разным причинам. Еще более важен другой момент: именно Трубецким были наиболее остро и броско сформулированы многие философско-политические идеи, которые потом вошли в состав духовной атмосферы времени - и в таком обезличенном виде могут быть опознаны в трудах других мыслителей (идеи "идеократии" и "правящего отбора", идея автаркии применительно к Советской России и др.). Правда, эти идеи в случае Флоренского и Лосева могут быть списаны и на общность консервативной традиции, в русле которой все трое политически мыслили. И последнее. Названные идеи имеют для нынешней России жгучую актуальность, и многие могут об них обжечься. И в наши дни.

Вот краткое curriculum vitae первого из героев моего эссе. Что до двух других, сегодня они в представлениях не нуждаются: об их жизни уже известно и предано гласности все или почти все - от поэтических опытов молодого Флоренского, изданных в виде сборника "В вечной лазури", до пения в церковном хоре и участия в колокольных звонах молодого Лосева. Трубецкой Николай Сергеевич - один из наиболее универсальных мыслителей русского зарубежья, крупнейший лингвист, филолог, историк, философ, политолог. Родился в 1890 году в Москве в семье ректора Московского университета, известного философа Сергея Николаевича Трубецкого. Семья, носившая древнюю княжескую фамилию, принадлежала к роду Гедиминовичей. Еще с гимназических лет Трубецкой стал всерьез заниматься этнографией, фольклористикой, языкознанием, а также историей и философией. В 1908 году поступил на историко-философский факультет Московского Университета, посещая занятия по циклу философско-психологического отделения и затем по отделению западноевропейских литератур. В 1912 году закончил первый выпуск отделения сравнительного языковедения и был оставлен на университетской кафедре, после чего командировался в Лейпциг, где изучал доктрины младограмматической школы. Вернувшись в Москву, опубликовал ряд статей по северокавказской фольклористике, проблемам финно-угорских языков и славяноведению. Трубецкой был активным участником Московского лингвистического кружка, где наряду с вопросами языкознания изучал и разрабатывал мифологию, народоведение, этнографию, историю культуры, близко подходя к будущей евразийской теме. После событий 1917 года успешная университетская работа Н.Трубецкого прервалась и он уехал в Кисловодск, а затем некоторое время преподавал в Ростовском университете.

В 1920 году Трубецкой эмигрировал в Болгарию, где вновь приступил к научно-преподавательской деятельности в Софийском университете в качестве профессора. В этом же году он выпустил свой известный труд "Европа и человечество", ставший трамплином к выработке евразийской идеологии. В дальнейшем деятельность Трубецкого развивалась по двум направлениям: сугубо научная работа, посвященная филологическим и лингвистическим проблемам (сотрудничество Пражском кружке, сделавшемся благодаря ему и Роману Якобсону центром мировой фонологии, затем годы исследований в Вене), книга Трубецкого "Основы фонологии" стала культовой в структуралистских и постструктуралистских кругах второй половины ХХ века. Вторым главным направлением его активности стала культурно-идеологическая деятельность, связанная с участием в евразийском движении. Трубецкой сблизился с Савицким, Сувчинским, Флоровским, публиковался в "Евразийских временниках" и "хрониках", периодически выступал с докладами в различных городах Европы. Последние годы своей жизни Н.Трубецкой жил в Вене, где работал профессором славистики в Венском университете. После аншлюса Австрии он подвергся притеснениям со стороны гестапо. Значительная часть его рукописей была изъята и впоследствии уничтожена. По свидетельству Льва Гумилева, получившего эту информацию от Савицкого, Трубецкого не арестовали только потому, что он был "князь, аристократ, но в квартире его производились неоднократные, причем весьма грубые, обыски, повлекшие за собой инфаркт миокарда и раннюю смерть". 25 июля 1938 года в возрасте 48 лет Н.Трубецкой скончался. (См.: Николай Трубецкой. "История. Культура. Язык". - М.: Прогресс, 1995. - См. также "Русский узел евразийства" [М: Беловодье, 1997] с жизнеописаниями и библиографией основных евразийцев.)

Для более точного понимания концепции Трубецкого полезно привлечь к рассмотрению компетентные суждения Савицкого, высказанные в опубликованной лишь в 90-е гг. статье "Идеи и пути евразийской литературы" (1933). Савицкий следующим образом артикулирует акт рождения евразийства как "течения в среде младшего поколения тогдашней русской интеллигенции": "Рождение евразийства как общественного течения совпало с выпуском в свет сборника "Исход к Востоку", появившегося в Софии (Болгария) в августе 1921 г. Его статьи были написаны четырьмя авторами, старшему из которых было в тот момент около тридцати лет. Это были: языковед и этнограф Н.С.Трубецкой, искусствовед П.П.Сувчинский, философ Г.В.Флоровский и экономист-географ П.Н.Савицкий". Статьи первого евразийского сборника, согласно Савицкому, резко отличались от подавляющего большинства современных им произведений русских авторов-некоммунистов своим тоном: "Среди потоков самобичеваний, воплей о том, что "Россия погибла", и обращенных к иностранцам призывов об интервенции слова евразийского сборника звучали бодрым оптимизмом. Авторы прозревали творческие потенции русской революции. Они видели в ней путь, ведущий не к смерти, но к жизни. Русские события они оценивали как один из решающих катаклизмов всемирной истории <...> В русской революции евразийцы усматривали начало того периода, в котором культура в наиболее ярких своих проявлениях перейдет из насиженных европейских средоточий в более восточный русский, или евразийский мир". И далее: "Для этого мира они намечали особые пути развития, резко высказывались против стремления подражать Европе. Анализу отрицательных сторон "европеизации" посвящена значительная часть сборника. Выводы свои авторы применяли не только к России. Борясь с недугом "европеизации, Н.С.Трубецкой обращался к каждому народу мира с призывом "познай самого себя" и "будь самим собою"". Савицкий подчеркнул вклад Трубецкого в развитие идеологии евразийства: ему принадлежит "законченное учение об идеократии", о "правящем отборе" (политической элите) общества. "С самого начала евразийский правящий отбор мыслился как образующийся на основе единства убеждений. Это учение обобщил Н.С.Трубецкой, выдвинув понятие идеократии как такого государственного строя, при котором основным "селекционным" принципом в образовании ведущего слоя является служение определенной идее". Трубецкой, добавлю от себя, также разработал начала евразийской концепции федерализма в России, теории смешанной государственно регулируемой экономики и хозяйственной автаркии России, учения об идеократической партии и армии. Все эти идеи, по понятным причинам, крайне злободневны и сегодня. Лишь несколько штрихов для иллюстрации данного тезиса.

Трубецкой в статье "Мы и другие" решительно отметает классическое описание политического пространства: "Евразийцам предъявляют вопросы: кто вы, правые, левые или средние? Монархисты или республиканцы? Демократы или аристократы? Конституционалисты или абсолютисты? Социалисты или сторонники буржуазного строя? А когда на эти вопросы прямых ответов не получают, то либо заподазривают какие-то глубоко скрытые тайные козни, либо с пренебрежением пожимают плечами". Ответ на эти недоумения и недоразумения Трубецкой дает в своей основополагающей для евразийства работе "О государственном строе и форме правления": "Война и революция (сначала - русская, потом и другие) поставили перед миром целый ряд новых проблем. Жизнь взвихрена и перевернута до основания. И по сравнению с глубиной и радикальностью тех проблем, которые стоят на очереди, вопрос о монархии и республике оказывается малосущественным. А главное - вопрос этот лишен самостоятельного значения. Решение его зависит от решения других вопросов. Это надо твердо сознать: форма правления есть производное других факторов" (курсив автора - С.З.). Каких?

Трубецкой рассуждал об этом так: "Взгляд на государственно организованное общество как на живое органическое единство предполагает существование в этом обществе особого правящего слоя, т.е. совокупности людей, фактически определяющих и направляющих политическую, социальную и культурную жизнь общественно-государственного целого. А в среде этого правящего слоя в свою очередь можно всегда ясно выделить некоторый государственный (правительственный) актив. Как правящий слой вообще, так и государственный актив отбираются из общей массы данной общественно-государственной среды по какому-нибудь определенному признаку, но признак этот не во всех государствах один и тот же; в одних этот признак - имущественный, в других - генеалогический и т.д. Вот этот-то признак, по которому в данном государстве отбирается правящий слой и правительственный актив, и является наиболее существенным и основным для характеристики данного государства". По Трубецкому, именно типы отбора правящего слоя, а вовсе не типы и формы правления, существенно важны для понимания специфики государственности. "Аристократическая республика более похожа на аристократическую монархию, чем на республику демократическую; точно так же и демократическая монархия ближе к демократической республике, чем к монархии аристократической. Существенно важно во всех этих случаях не различие между монархией и республикой, а различие между аристократическим и демократическим слоем, т.е. между двумя типами правящего слоя". На что похоже складывающееся сейчас в России государственно-политическое устройство?

Трубецкой исходит из того, что оба господствующих в современной ему Европе типа отбора себя изжили, в любом случае - для России. Он дает уничтожающую критику европейской демократии и либеральной идеологии: "Формально отбор этот [демократический - С.З.] производится по признаку отражения общественного мнения и получения общественного доверия: т.е. к правящему слою принадлежит всякий, кому известное (сравнительно значительное) число лиц данной местности при помощи голосования доверяет отражать мнения этой группы лиц. Но фактически дело обстоит, конечно, иначе. Правящий слой при демократическом строе состоит из людей, профессия которых состоит не столько в улавливании и отражении фактического общественного мнения разных групп граждан, сколько в том, чтобы внушать этим группам граждан разные мысли и желания под видом мнения самих этих граждан. Сюда, следовательно, входят активные члены партий, руководители разных профессиональных организаций, журналисты, профессиональные ораторы и, наконец, столь же профессиональные депутаты. Весь этот слой представляет из себя нечто довольно однородное (несмотря на обязательную, вызванную самой техникой политической жизни многопартийность), так что всякий новый человек, вступивший в эту среду, либо ею ассимилируется, либо извергается вон. Демократический строй, обычно соединяющийся с плутократическим, предполагает не только особый экономический строй и целый ряд специфических политических институтов, но и также известные особенности культуры. Характерным для этого строя является государственный минимализм, т.е. невмешательство государства в большинство отраслей культуры и быта, откуда кажущаяся независимость и автономность всех этих отраслей (например, свобода науки, свобода искусства, свобода производства и т.д и т.д.)".

Трубецкой констатирует: "Кризис парламентаризма" и "кризис демократии" - факты, не подлежащие сомнению, как бы ни закрывали на них глаза ветераны либерализма. Для действительно современного человека вся демократическая фразеология является таким же пережитком старины, как и традиции аристократическо-бюрократического государства". А что же ново? Что может заступить место демократии и монархии романо-германского образца? "Тот новый тип отбора правящего слоя, который ныне выковывается жизнью и призван прийти на смену как аристократии, так и демократии, может быть обозначен как идеократия, идеократический строй. При этом строе правящий слой состоит из людей, объединенных миросозерцанием" (курсив автора - С.З.). Трубецкой признает, что идеократический строй "до самого последнего времени" не был известен в странах европейской цивилизации. Однако "жизнь сама подсказывает его, идет к нему. Самая крупная революция послевоенного времени - революция русская - и гораздо менее крупная, но все же наиболее значительная из всех собственно европейских послевоенных революций - революция итальянская, - обе привели к созданию идеократического строя, хотя и очень несовершенного". Здесь воочию видно, что для Трубецкого путь налево и путь направо, революция слева и революция справа - это один путь. Или, как сказано в тексте XI "CORPUS HERMETICUM", "правые не движутся влево, а левые не движутся вправо". Трубецкой отмечал: "В революциях русской и итальянской характерен не этот захват власти, а тот факт, что все государственное строительство направляется в сторону создания особых политических форм, соответствующих принципу идеократии и долженствующих укрепить идеократический строй (независимо от содержания самой "идеи-правительницы"): "единая и единственная партия" становится государственным учреждением, официально или неофициально введенным в конституцию, и без этого учреждения государственный механизм уже не может действовать". Правда, российская и итальянская идеократии ущербны, подпорчены: итальянская - "культом личности Муссолини и голым организационизмом", российская - государственным атеизмом и тем, что правящая партия делает вид, будто правит не она, а пролетариат. "Словом, ни в Италии, ни в СССР проблема идеократического строя не осознана, а потому и сам идеократический строй в этих странах осуществлен не полно и не только не совершенно, но в некоторых отношениях даже прямо превратно. И фашизм, и коммунизм - лжеидеократии. Пока же сама жизнь в лжеидеократических странах создает для этой настоящей идеократии политические, экономические и бытовые условия и формы". Вот она, хитрость мирового разума на марше!

В связи с вышеизложенным не могу не ответить на критические замечания по моему адресу в статье в "РЖ" под названием "Методология и идеология" лично мне не известного Дмитрия Сапрыкина, почему-то посвященного в детали моей скромной частной жизни ("любимый многими Сергей Земляной"). Я бы не стал утруждать себя этим невеселым занятием, если бы не два обстоятельства. Я могу извинить бездоказательные публичные обвинения меня в чем угодно, только не в погрешностях стиля и не в выпадениях памяти, в неточностях. Это - святое. Кроме того, меня очень позабавила сама манера г-на Сапрыкина презентовать себя публике, которую я бы назвал высокопарной и низкопробной, если бы это определение не украл у меня Юрий Олеша. А назову я таковую поколенчески окрашенной манерой людей образованных, но безграмотных и карьерных. Меня нисколько не смутило противоречие в полемических выпадах г-на Сапрыкина, который сначала объявляет мою критику позиции Петра Щедровицкого "точной, но не слишком сильной", а потом сильной, но не слишком точной ("Не избежал Сергей Земляной и неточностей..."), "небезупречной во многих отношениях". Мне стало интересно уяснить хотя бы одно такое отношение из многих. Оказывается, все дело в том, что я связываю термин "идеократия" с именем Николая Трубецкого, а следовало бы помянуть еще и швейцарца Иоганна-Каспара Блунчли и Льва Тихомирова, которые использовали это понятие. Не смутило меня и то, что это сильное обвинение в небезупречности, с коим ко мне, грешному, еще никто не подступал, не подкреплено ровно никакими ссылками на источники. Пусть будет хуже для источников. Смутило меня, однако, то, что г-н Сапрыкин явным образом не понимает разницы между употреблением термина вообще и превращением этого термина в концепт, специфический для целой теории. Это все равно что обвинять исследователя категории "Dasein" в философии Хайдеггера за то, что он не ссылается на Гегеля, у которого тоже часто встречается это слово. Или упрекать исследователя Жиля Делеза, который возводит к нему понятие "симулякр", в то время как кумир г-на Сапрыкина Карл Шмитт уже обратил "внимание на распространенное в политической литературе XVII века слово "simulacre", на что обратил внимание Карл Манхейм ("Диагноз нашего времени". - М.: Юрист, 1994, стр. 264), на что обратил внимание ... Читайте Борхеса, друзья и недруги! Теперь по поводу очень приятной, неотразимой манеры г-на Сапрыкина поучать всех на свете и всем ставить оценки за просвещение. Мне все понравилось, вот только когда он в очередной раз возьмется учить Юрия Громыко уму-разуму, ему надо обязательно поработать над грамматикой русского языка для младших классов: там он может почерпнуть полезное для себя сведение о том, что в русском языке слово "крещеный" - в смысле "принявший крещение" - пишется с одним "н". И не пожалеть времени - прочитать, наконец, "Братьев Карамазовых Достоевского", чтобы хоть оттуда усвоить, что чудо - это инструмент из арсенала Сатаны, злого духа. И опять можно будет невозбранно проповедовать глупости, не отходя от кафедры. И ни на что другое не отвлекаясь.

Каковы же, по Трубецкому, основные черты "политической, экономической и культурной физиономии грядущего идеократического государства"? Евразиеец набрасывает их размашистыми мазками. "Идеократическому строю соответствует известный государственный максимализм, активное и руководящее участие государства в хозяйственной жизни и развитии культуры - в чем идеократический строй принципиально отличается от демократического, связанного с государственным минимализмом и невмешательством в хозяйство и культуру" (курсив автора - С.З.). Затем, "огосударствление общественных организаций" пребывает в диалектическом сочетании с "выборным началом". Идеократический строй исключает многопартийность: "Сообразно с этим изменяется и самое понятие партии, которая становится сочетанием государственно-идеологической организации с корпорацией правящего слоя". Далее. Идеократический строй "тяготеет к наделению высшей властью лидера "единой и единственной партии", причем сама эта власть и лидерство основаны не на выборах и не на наследстве, а на фактическом престиже данного лидера в "партийных кругах" и на тех отношениях, которые у него складываются с другими лидерами той же "единственной партии" <...> Поскольку эта партия возглавляется советом вождей (политбюро, ЦК и т.д. и т.д.), этот совет и является фактическим возглавителем государства; если же один из вождей - членов помянутого совета - пользуется большим по сравнению с другими престижем и влиянием, то он оказывается фактическим главой государства".

Полностью в идеократическом государстве должна быть реформирована армия: "Самый дух демократического государства по существу антимилитаристичен: поэтому политизация армии в демократическом государстве способна либо разложить армию, привив ей антимилитаристический дух, либо, наоборот, укрепить милитаристический дух армии, настроить ее против существующего государственного порядка <...> При идеократическом режиме государство не беспринципно, а исповедует определенное миросозерцание, при этом миросозерцание постоянное, не зависящее от исхода выборов или каких бы то ни было внешних событий или обстоятельств. Естественно поэтому, что это государственное мировоззрение не только может, но и непременно даже должно быть привито армии, являющейся опорой и органом государства. Поскольку же носительницей этого мировоззрения является государственно-идеологическая организация, прививка государственного мировоззрения должна выразиться в усиленной вербовке членов названной организации в армии, и прежде всего в среде командного состава" ("Идеократия и армия"). Трубецкой весьма четко прочерчивает главные направления, по которым будет реформироваться армия: "Самые характерные особенности современной постановки военного дела и весь облик последней (мировой) войны являются следствиями плутократического и плутократически-демократического строя общества и государства - что особенно ясно, если сопоставить современное военное дело с военным делом эпохи аристократического строя. Общественный и государственный строй (т.е., согласно нашему учению, определенный тип отбора правящего слоя) определяет собой не только роль и положение армии в государстве, но и всю постановку военного дела, тактику, стратегию, наконец, даже самые задачи войны". В данную военную доктрину входит и выпячивание роли пропаганды: "Важная роль пропаганды (особенно в армии и в тылу противника) уже сейчас может быть указана как одна из черт идеократической военной тактики". Думается, Трубецкой не затерялся бы и на ярком фоне нынешнего состава Совета Безопасности среди разработчиков современной военной доктрины России.

Трубецкой дает и свое решение национального вопроса в СССР, отличное и от чисто централистского, и от чисто местнического: "Для того чтобы отдельные части бывшей Российской Империи продолжали существовать как части одного государства, необходимо существование единого субстрата государственности <...> Уже невозможно вернуться к положению, при котором русский народ был единственным собственником всей государственной территории <...> Национальным субстратом того государства, которое называется СССР, может быть только вся совокупность народов, населяющих это государство, рассматриваемая как особая многонародная нация и в качестве таковой обладающая своим национализмом" ("Общеевразийский национализм"). Трубецкой ясно сознавал взрывоопасность скачкообразного изменения роли русского народа в российском государстве: "Если русский народ когда-нибудь вступит на путь такого насильственного отбирания или умаления прав других народов, проживающих на государственной территории, то тем самым обречет себя на длительную и тяжелую борьбу со всеми этими народами, на вечное состояние то явной, то скрытой войны со всеми ними. Не подлежит сомнению, что такая война чрезвычайно желательна для врагов России и что в своей борьбе против притязаний русского народа отдельные самоопределившиеся народы прежней Российской Империи и нынешнего СССР найдут себе поддержку и союзников среди иностранных держав".

А вот начертанная одним манием руки программа Трубецкого по реорганизации всей международной политики грядущей идеократической России-Евразии и всей системы международных отношений: "Сколько мне известно, до сих пор доказывали выгодность автаркического хозяйства для данного государства. Между тем, по моему мнению, речь должна идти о преимуществах системы автаркических миров как особой формы организации мирового хозяйства" ("Мысли об автаркии").

Какое место отводили себе евразийцы в ряду сил, которые будут формировать грядущую Россию-Евразию? Разумеется, авангардное. Евразийцы выделяли две фазы революции: во-первых, ликвидация старого строя и, во-вторых, изменение возникшего в результате революции нового строя в направлении, задаваемом национальной спецификой - для них российской. Сообразно с этим они квалифицировали себя как "группировку второй фазы революции, ставящей себе задачей преобразовать существующий строй путем устранения коммунистической партии". Замены ее евразийской партией. Еваразийцы в целом, Трубецкой на особицу, размышляли о различных тактических линиях своей организации при разном ходе событий: будь то движение Советской России к многопартийности, сдвиг режима к пилсудчине, насильственный переворот типа бонапартовского. Особенна интересна евразийская гипотетическая тактика в последнем случае: у энергичных, но безмозглых бонапартистов возникнет потребность в идеях, и "евразийцы должны при этом приложить все усилия, чтобы сделаться постепенно мозгами этого нового режима". Чтобы "просочиться в этот новый режим и руками новой власти построить свое новое государство". Как любит выражаться наш президент, finita la comedia. Но спектакль еще далеко не был закончен.

Почему Советская власть в лице товарища Сталина и его подручных, подвизавшихся в застенках философии, была столь немилосердна к представителям евразийской левоконсервативной оппозиции? Потому что товарищ Сталин хорошо помнил старую пословицу: кто сеет ветер, тот пожнет бурю. А бурь он не любил. Как и кандидатов в диктаторы из молодых революционных генералов. Ему было достаточно сообщения ОГПУ о том, что маршал Тухачевский весьма интересуется идеями евразийства, чтобы сделать правильные выводы. И неоспоримые: ибо товарищ Сталин любил аргументировать исключительно с позиции силы. А с силой особенно не поспоришь. И головы, как водится в таких ситуациях, полетели. Буквально, а не фигурально.

Статья того же автора на смежную тему: Право-консервативная нигдейя