Как мы уже имели возможность заметить, застой на рынке гуманитарных и, следовательно, в широком смысле слова общественных идей, без которых невозможно сколько-нибудь успешное осуществление всякой и прежде всего информационной политики, опосредован весьма слабым знанием предмета приложения этой самой политики - собственно России. Последнее же обстоятельство соотносилось с весьма специфическим характером отечественного просвещения, "полупросвещения", как мы брались утверждать неделю назад.

Впрочем, "полупросвещение" достаточно яркий, но не вполне точный термин. Как просвещение предполагает сфокусированное, словно бы схваченное в пучок воздействие на сознание, так его половина - ослабление, рассредоточение этого воздействия. Само сознание в обоих случаях полагается чем-то вроде невозделанной пажити, вожделенно ждущей живительного семени знания и до той поры дремлющей под спудом жизненных обстоятельств. Излишне говорить, что ничего подобного в естественных условиях обнаружить невозможно. Как на весеннюю пашню ветер заносит споры чертополоха, люцерны и бересклета и они поднимаются под лучами молодого солнца вместе с зелеными стрелами овса или ячменя, так и на ниве российского просвещения принимались самые диковинные всходы, и его "половинчатый" характер впору объяснять либо хозяйской нерачительностью, либо крайней степенью агрикультурной в полном смысле этого слова самоуверенности. Намереваясь в пору жатвы отделить зерна от плевел, незадачливый сельхозпроизводитель вовсе упустил из виду, что можно по весне попросту проредить посадки.

Так и российские культуртрегеры некогда не хотели или вовсе были лишены возможности отделить здоровые всходы от дурных, черную фасоль от белой, агнцев от козлищ, и, возможно, оттого мы имеем то, что имеем. Сразу несколько совершенно автономных и зачастую попросту враждебных друг другу массивов культуры соревнуются за право подчинить себе общественное мнение - стремление сколь бесплодное, столь и опасное.

В последние два десятилетия окончательно сформировалось убеждение, что в условиях советского авторитаризма сосуществовали две культуры (или "субкультуры", кому как больше нравится) - официальная и неофициальная, обычно под последней подразумевалась культура интеллигентская. Официальное искусство освещалось общепризнанным каноном, все прочее автоматически проходило по разряду неофициального. Как рериховские ангелы света и тьмы, они парили над бездной, то и дело высекая искры на глазах у изумленных наблюдателей, так и на грешной земле бодались просоветские авгуры и не ведавшие страха волхвы нонконформизма и где-то совсем внизу, по ту сторону хлябей земных, обреталась третья культура, культура русской каторги, со своими тайными знаками и дикими, но симпатичными демонами, исподволь хрипевшими о сокровенном. Поезд культуры мчал за горизонт светлого завтра. Все было строго по ранжиру. В спальных вагонах нежились сдобные академические живописцы, в плацкартах спорили до хрипоты неопрятные гении андеграунда, в общих - смеялись, плевали и мочились немногословные мужики с жесткими, словно вырубленными из камня, лицами. "Молчали желтые и синие, // В зеленых плакали и пели", - ну чистый Блок.

Случались и осечки: то ли ангел света задевал крылом землю, то ли что-то в хлябях не задавалось, то ли контролер недосматривал... Редко, но случалось, что пассажир, по всему предназначенный для зеленого вагона, оказывался вдруг в синем или желтом. Обычно, правда, это происходило вскоре после его смерти. Обычно, но не всегда. Почему, к примеру, молодой Высоцкий ехал вторым классом, сказать решительно невозможно. Слуцкий с Самойловым, помнится, говорили о том, что у него, видите ли, чрезвычайно богатая рифма. Ха, рифма! Вот Иван Барков был поэтом ничуть не меньшим (об этом еще Пушкин совершенно всерьез размышлял), чем Ломоносов или Херасков, и живописал отнюдь не только о досуге Приапа - и что? Как был, так и остался бесстыдником. Высоцкий же, как справедливо замечал один острослов, "стал, как Пушкин, но только главней". Потребность стирания граней между третьим и вторым классом была, судя по всему, так велика, стремление утереть нос сметным поэтам и живописцам - столь нестерпимым, что оставалось только сокрушаться безвременной кончине автора незабвенного "Луки М...щева" - в конце 80-х он собирал бы дворцы спорта, Лакшин с Аннинским взапуски расхваливали бы его слог, а Вознесенский исторг из себя неподцензурный графический верлибр.

Так или иначе, но сосуществование во времена недавнего темного прошлого по меньшей мере нескольких самостоятельных субкультур, каждая из которых при всей своей внешней полемичности была абсолютно самодостаточной, кажется, уже не требует доказательств. Вместе с тем мы имеем все основание полагать, что развернутое выше тройственное членение "желтой", "синей" и "зеленой" социально обусловленных культур вовсе не исчерпывает все своеобразие переживавшегося советским обществом где-то с 60-х годов момента.

Вечная устремленность русского человека - независимо от его отношения к власть предержащим - за бугор, где чего только нет и чего только не случается, воспитала несколько поколений русских (киргизских, украинских, закавказских, что выглядело особенно смешно) иноземцев. Первое вестернизационное влияние приходилось на 20-е годы, но от него не осталось решительно ничего, кроме завода Форда в Нижнем Новгороде да нескольких стихотворений Маяковского: "Товарищи! Вы видели "Роллса", // Того "Роллса", // Который с ветром сросся, // А когда стоит - // Кит". Что было в 30-х, да и было ли - нам остается только догадываться. Но от 40-х осталась "Серенада солнечной долины", от 50-х - "Прощай, оружие!", новейшая "Элоиза" Хемингуэя, а с 60-х нами раз и навсегда затвержено, что "ви олл лив ин зе йелоу сабмарин".

Нет, магнитофонная революция там, "Сева-Сева Новгородцев..." - это все было, это все есть; мы несколько о другом. Где-то со времен войны во Вьетнаме, где наши соперники по "холодной войне" продемонстрировали, что они способны быть ничуть не умнее советских лидеров, в советском культурном общепите созрели все предпосылки к усвоению западных блюд, весьма специфически поданных, весьма скудно аранжированных гуманитарным гарниром, все еще несущих на себе отпечатление нездешности и оттого несколько шибающих в нос и все-таки уже вполне свойских: не щей, так грибной солянки, не водки, так бражки.

Демократическая ли риторика заокеанского образца, вечная ли привычка русского человека к умилению гигиеной была тому порукой, только Запад, а точнее западное изобилие, воспринималось большинством из нас вполне по-домашнему, как разновидность практического воплощения мечты развитого социализма. До всяких теорий о сближении двух систем (так называемая "конвергенция") или одновременно с ними советский обыватель склонялся к тому, что Там все обстоит точно так же, как здесь, только богаче, чище и красочнее, и потому все, что возникает и существует к западу от Эльбы, должно иметь... не может не иметь (!) своего подобия к востоку от нее.

Стандартами западной жизни было взращено целое поколение. Оно полагало, что настоящее пиво должно быть в банках, настоящие книжки пишут Апдайк и Воннегут, а настоящее общежитие осуществляет себя на разлинованных участках в одинцовском лесу. Пусть даже алюминиевые жестянки они видели только в кино, Апдайка не читали вовсе, а сами жили в пожухлой пятиэтажке - вестернизация в условиях СССР оказывалась принципиально внесословна, и в этом была ее великая сила. Социалистическое общество жаждало консолидации, которую ни в коем случае не могла удовлетворительно обеспечить традиционная культура. Ее функцию приняла на себя советская сертификационная культура. На место акмеистической тоске по мировой культуре пришла тоска по мировой материальности. С этого момента впору говорить о знаменательном расколе отечественного культурного сознания. Нельзя не признать, что сертификационная культура, некогда столь живо обличавшаяся прогрессивной общественностью ("Закройте рты, снимите уборы, // По улицам чешут мальчик-мажоры..."), стилизуясь крайней разновидностью общеинтеллигентского миросозерцания, на самом деле едва ли являлась таковым. Виной тому даже не только сословно-ограничительные расхождения. Если интеллигентская культура жила возможностью, вернее невозможностью, выговориться и, следственно, вольно или невольно питалась прошлым, по отношению к которому то несказанное слово оказывалось действенным, если она тем самым приобретала исторический характер по преимуществу, то ее "мажорные" (едва не сказал "мажоритарные") оппоненты были принципиально современны. Современны до безжалостности.

"Мажорная" субкультура была, по своей сути, глубоко советским явлением. Действительно, в какой-то степени она являлась "культурой толстых", но по меньшей мере глупо видеть в ней только выражение стремления служилой элиты обрести свой собственный язык, тем самым отделив себя от остального общества. Тем более, как мы уже имели возможность заметить, такая попытка была бы заранее обречена на неудачу. Так что, на наш взгляд, своеобразная элитарность советского западничества - всего лишь сопутствующее следствие, но никак не первопричина к нему. Важнейшей предпосылкой к нему следует считать особый тип общественного развития, такое его состояние, которое можно было бы назвать "волновой модернизацией".

Всякое закрытое общество развивается как бы двояким образом. Внутренне оно, как и любой социум, испытывает на себе воздействие разнообразных процессов и движется от события к событию, от идеи к идее, так или иначе откликаясь на факты внешней действительности. Подобный тип общественного развития принято называть "органическим", все проблемы, затруднения, спорные вопросы в этом случае разрешаются более или менее естественным путем, а жизнь как бы самообновляется: рядом с газовой плитой возникают последовательно стиральная машина, кухонный комбайн, вытяжной шкаф и так далее, пока не приходит пора, и саму газовую плиту списывают в утиль.

Иное дело, если на место вытяжного шкафа заступает Вытяжной Шкаф, на место штанов - Штаны, на место книги - Книга, когда тоска по новой материальности выливается в крайние формы. Внешняя история закрытого общества направляется от события к событию, от одного либерального постановления к другому, пусть даже отстоящему от первого на несколько десятков лет. В каком-то смысле вся история послесталинского СССР - история постепенного разрешения. Неважно чего: фасона брюк, напитков, кинолент, чуждого образа жизни, - важен сам факт разрешения: вместо красного флажка вывешивается желтый, прежде было нельзя, а нынче - пожалте!

Так наряду с естественным механизмом общественного развития включался механизм иного рода, освященный авторитетом пресловутой официальной культуры. Сегодня бухгалтерские счеты - завтра компьютер, сегодня костюмы от "Москвошвея" - завтра лицензионный "Сен-Лоран", сегодня Асадов - завтра Евтушенко. Сегодня - тернии, а завтра... Либеральные волны, с разной степенью периодичности накатывавшие на советского человека, ставили его в довольно сложную ситуацию. По прохождению некоторой точки оказывалось, что жизнь все эти годы развивалась сама по себе, а он, вроде бы следовавший в авангарде и искренно стремившийся поспевать за веком, опять безнадежно отстал.

Тем самым прошлая жизнь объявлялась как бы отчасти не бывшей, или бывшей не в полном смысле слова. Можно сослаться на Оруэлла, но, боюсь, это только испортит дело. Война с Евразией, по повелению Большого Брата, вовсе не оказывалась битвой с Океанией. Просто с какого-то момента оказывалось, что война с Евразией, которая велась до полного истощения противника, осуществляется силами одного стрелкового батальона, и потому следует немедленно отправлять танковую бригаду, а то и две. Создавался опасный прецедент. "Волновая модернизация" приучала общество различать как бы разные сорта времени и жизни, включаясь и уютно, как новогодняя гирлянда, жужжа в эпохи широко объявляемых перемен и мирно подремывая в перерывах между ними.

Естественным следствием такого положения дел оказывалось вдобавок ко всем прочим прелестям расщепление социума по отношению к Главному Модернизационному Событию. От него следовало отталкиваться, и только таким образом оказывалось возможным выстраивать собственную, в незначительной степени связанную с официальной, систему взглядов и норму жизненных привычек, не входивших в противоречие со здравым смыслом.

Как некогда, как грибы после дождя, отовсюду полезли "дети XX съезда", ниспровергнувшего Сталина, они же "дети Арбата", так неизбежно должны были осуществиться "дети октября 1964 года", низвергнувшего Хрущева, "дети ноября 1982 года", давшего начало андроповской дрессуре, и, уж конечно, "дети апреля 1985 года". Принципиальное несходство "детей", этих сводных братьев и сестер советского образа жизни, опосредовалось не столько возрастом и уж точно не разницей исторического опыта. Их мировоззрение выстраивалось только и исключительно по отношению к искривленной перспективе. В ней на первый план устанавливалось разрешенное, и уже в свою очередь вокруг него группировалось все прочее: камушек культа личности, а сзади елочки кремлевской стены, а чуть поодаль кустик бузины на могилке невостребованных прахов Донского кладбища - до слез умилительный общечеловеческий пейзаж, нонконформистская икебана.

Помнится, в конце 80-х было модно подтрунивать над давнишними либералами: мол, не те книжки читали, не те идеи провозглашали, не на то жизнь положили. На поверку это, по-видимому, должно было означать лишь один-единственный упрек: не то вам разрешили, ребята, а вы и рады - не той расцветки валун взгромоздили, не те елки окучивали.

Сертификационная культура, о которой мы уже распространялись выше, явилась плоть от плоти этого процесса. Привязать ее можно было сразу к нескольким Модернизационным Событиям. Ее организационной первопричиной стала внешнеполитическая экспансия, осуществлявшаяся Советским Союзом с конца 50-х. Ее формальной первопричиной стало появление магазинов "Березка", сменивших обветшалые торгсины. Ее сущностной первопричиной стало преодоление единого культурного типа, окончательно сложившегося к концу сталинской эпохи.

Но об этом, если позволите, мы продолжим разговор ровно через неделю.