Русский Журнал / Политика / Лекции
www.russ.ru/politics/meta/20001019_zemlyano.html

Quo vadis, или Куда идешь, Россия?
Опыт о российской ситуации, о границах, вопросах и парадигмах

Сергей Земляной

Дата публикации:  19 Октября 2000

Предуведомление для читателей. Иные из читателей моих непритязательных текстов в личных беседах пеняют мне на то, что в них большое, на их взгляд, несоразмерное место отводится цитатам из произведений известных и менее известных авторов. Объяснюсь публично. Я делаю это исключительно ради Истины, Добра и Красоты. Дело в том, что наша политическая элита, политологическое сообщество и политически пробужденная общественность имеют в своих рядах немало людей образованных, но невежественных. И, что особенно впечатляет, самоуверенных. Их яркий представитель - поборник свободы НТВ и МОСТа Игорь Малашенко. Когда я прочитал его блистательное интервью НГ, оставшиеся волосы на моей голове поднялись дыбом, так что пеплом их посыпать не удалось. Вот лишь одна проба пера (точнее, языка) г-на Малашенко: "Еще Аристотель выделял шесть форм правления - три правильные и три испорченные. Правильные - демократия, аристократия и автократия; испорченные - охлократия, олигархия и тирания" (НГ, 03.06.1998). Признаюсь, мне сильно мешает в жизни то, что в отличие от Малашенко я время от времени перечитываю Аристотеля, иначе я уже давно вписался бы в когорту демократических авгуров, вроде помянутого дантоведа. Но Аристотель, Аристотель-то говорил буквально следующее: "Монархическое правление, имеющее в виду общую пользу, мы обыкновенно называем царской властью; власть немногих, но более чем одного - аристократией <...>; а когда ради общей пользы правит большинство, тогда мы употребляем обозначение, общее для всех видов государственного устройства, - полития". И далее: "Отклонения от указанных устройств следующие: от царской власти - тирания, от аристократии - олигархия, от политии - демократия" (Аристотель. Политика. Книга вторая (В). V; 1, 3). Почему г-н Малашенко переврал Аристотеля? Потому, что в школе и университете, а также в ЦК КПСС его не приучили (или плохо учили) помимо учебников читать еще сами тексты классиков; а в МОСТе ему не разъяснили, что существует еще и такая дурацкая штука, как "общая польза". Согласно Аристотелю, демократия есть "испорченное" государственное устройство, поскольку она блюдет "выгоды неимущих", а "общей пользы" в виду не имеет.

Ergo: цитировал, цитирую и буду цитировать, пока в моих жилах течет кровь Просвещения, Революции, Реакции и Реставрации.

* * *

Есть евангельская история о разговоре Иисуса с учениками перед праздником Пасхи во время тайной вечери. Иисус наряду с прочим поведал им: "Дети! Недолго уже Мне быть с вами. Будете искать Меня, и, как сказал Я Иудеям, что, куда Я иду, вы не можете придти, так и вам говорю теперь". На это Симон Петр отреагировал недоумением: "Господи! Куда Ты идешь? Иисус отвечал ему: куда Я иду, ты не можешь теперь за Мною идти, а после пойдешь за Мною" (Ин 13, 33-36).

В этом вопросе Симона Петра, особенно известном в своих латино- и славяноязычных версиях (Quo vadis? Камо грядеши?) - один из истоков исторического сознания христианских народов и стран. Острого переживания ими современности как неуловимого промежутка между прошлым и будущим, перехода через некую подвижную грань, разделяющую их невидимой чертой. Нам, россиянам, сегодня в высшей степени свойственно беспрестанно задавать и бесконечно варьировать этот вопрос. Адресуя его не только себе, ближним и дальним, но и тому огромному и противоречивому целому, которое именует себя Россией: Quo vadis, Россия? Обращаясь к ней как к земному Богу или Его предвечной идее.

Ситуация и границы

Особую напряженность подобное вопрошание приобретает, как правило, в исторических ситуациях, которые великий немецкий философ Карл Ясперс (1883-1969) обозначил как пограничные. Для дальнейшего весьма знаменательно то, что данное терминологическое нововведение было сделано Ясперсом в годы существования Веймарской республики в Германии, о чем еще пойдет речь более специально. Не менее симптоматично, что понятие "пограничной ситуации" получило позже мощный резонанс во Франции - в годы Сопротивления и на гребне послевоенной левой волны конца 40-х (Жан-Поль Сартр). И нет ничего странного в том, что именно этот термин, это понятие я вслед за другими отечественными философами считаю чрезвычайно важным для философско-политического описания современной ситуации в России. Каковая является пограничной в самом тесном смысле этого слова.

Что же такое, по Ясперсу, пограничная ситуация? В книге "Психология мировоззрений", где дается первое развернутое определение этой категории, она интерпретируется антропологически, личностно, ценностно, экзистенциально. Под нее подводятся ситуации, в которых существование (das Dasein) для человека является настолько же процессом создания ценностей, насколько и процессом их разрушения, уничтожения. Так, существование современного россиянина настолько же отмечено приобщением к ценностям демократии, насколько и искоренением советских ценностей. Человек ощущает или осознает свою ситуацию как пограничную, когда сталкивается с границами своего существования. "По-видимому, - пишет Ясперс, - на границах опыта людей всегда наличествуют абсолютный случай, смерть, вина. В условиях, когда возникают ценности, ничто в эмпирических глазах людей не является гарантированным и необходимым; венец всему - случай; и в эмпирических глазах за всяким наличием ценностей следует их разрушение" (Karl Jaspers. Psychologie der Weltanschaungen. - Berlin etc.: Springer, 1960, 5-te Aufl. - S.230). Кроме указанных границ Ясперс относит сюда также борьбу и войну. Или - классовую борьбу и революцию, пережитые Германией, и проигранную ею первую мировую войну.

В более поздней работе, написанной накануне прихода Гитлера к власти и краха Веймарской республики, под знаковым названием "Духовная ситуация времени" Ясперс распространил значимость понятия "пограничной ситуации" на общество и государство: "В конечном счете, - подчеркивал философ, - в ситуации находится только отдельный человек (der Einzelne). В переносном же смысле мы размышляем о ситуациях групп, государств, человечества, о ситуациях таких институтов, как церковь, университет, театр, таких объективных формообразований, как наука, философия, поэзия. Когда мы видим, как воля отдельных людей концентрируется на них как их собственном деле, эта воля вместе со своим делом находится в ситуации" (Karl Jaspers. Die geistige Situation der Zeit. - Berlin etc.: de Gruyter, 1933. - S.19). Подобно тому как отдельный человек в пограничной ситуации обнаруживает свои экзистенциальные границы и либо с ними смиряется, либо их обходит, либо их переступает, трансцендирует, точно так же общество, государство, социальные классы или группы попадают в пограничную ситуацию, когда они сталкиваются - в политическом пространстве и историческом времени - с пределами собственного существования и должны выбрать свой путь дальше: назад, в обход границы, вперед напролом, наконец вперед и ввысь. Свобода, от которой не укрыться, выбор, которого не избежать, вовлеченность в события ("не-алиби в бытии", сказал бы Бахтин), которая всегда присутствует, - именно эти акценты в ясперсовское понимание пограничной ситуации привнесли Сартр, Камю, Мерло-Понти: "Свобода есть только в ситуации, и ситуация есть только через свободу" (Сартр. Бытие и ничто).

Острую политическую конкретизацию понятия "пограничной ситуации" и смежных с ним категорий (выбор, свобода, ответственность, граница) дал Эрих Соловьев в своей ценной статье "Личность и ситуация в социально-политическом анализе Маркса" (Э.Ю.Соловьев. Прошлое толкует нас. - М.: Политиздат, 1991. - С.185-208). Свою проблему Соловьев определил с еще большим лаконизмом, чем Сартр: "Личность в ситуации". И развернул ее на материале работы Карла Маркса "Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта": "Чтобы объяснить такое событие, как переворот 2 декабря (совершенный Луи Бонапартом - С.З.), Марксу необходимо было проанализировать всю породившую его общественно-политическую ситуацию, причем взять ее не просто как немое сцепление обстоятельств, но как живое, динамическое переплетение поступков, совершенных реальными субъектами исторического действия", - пишет Соловьев. И далее: "Маркс ставит в центр внимания не просто "естественную связь причин и следствий", а объективно обусловленную последовательность выборов, решений, ошибок, преступлений и безответственных действий, совершенных классами, политическими партиями и отдельными личностями, составлявшими эти партии". Соловьев прослеживает логику поражения, с помощью которой эти классы, партии, личности пытались вырваться, выскользнуть из пограничной (революционной) ситуации, перехитрить ее: "Маркс в полной мере раскрывает тему малодушного предательства принципов, разработку которой экзистенциалисты считают своей исключительной заслугой: он выявляет внутреннюю неизбежность бесчестного поражения, которое рано или поздно постигает республиканца, боящегося республики, демократа, боящегося действительно демократического движения, и революционера, боящегося доводить революционную борьбу до конца". Прошу прощения у читателей за эти длинные выписки из статьи Эриха Соловьева, но создается впечатление, что она написана по свежим следам событий, еще отнюдь не отгремевших: республиканцы, которые навязывают народу авторитарную конституцию; демократы, которые панически боятся большинства; революционеры, которые втихую совершают олигархическую революцию и сдают олигархов вместе с главным революционером, - все это герои нашего времени. Актеры, занятые в главных ролях, которые мельтешат на политической авансцене современной России.

Почему российская ситуация ныне является пограничной? Не в последнюю очередь потому, что никогда еще общество и власть не осознавали с такой остротой свои собственные границы. Самый простой пример: одним из невралгических пунктов российской политики стало сохранение государственной целостности и суверенитета над территорией России. То есть - соблюдение неприкосновенности ее границ. Но где пролегают эти границы вовне? Оказывается, во многом все там же, где пролегали на Востоке и Юге границы Советского Союза. Иначе чем можно объяснить дислокацию российских пограничников на границах сопредельных с Россией государств? Государственная, тем более имперская граница вовсе не есть нечто сугубо условное, договорное: как показывают замечательные исследования историков и социологов последних десятилетий, империи могут исчезать в пучине прошлого, а их границы продолжают сохранять экзистенциальную значимость.

Профессор Михаэль Миттерауэр (Австрия) в своем блестящем докладе "Исторические структурные границы в Восточной Европе" ("НГ-сценарии", 1999, #2) показал, например, что граница между Западом и Востоком в Европе пролегает ныне по линиям раскола Римской империи в IV веке и рубежам Священной Римской империи германского народа в Х веке: Западная Европа заканчивается там, где заканчивается западное христианство и начинаются православие и ислам (формулировка Хантингтона). Далее, в Европе западнее и восточнее линии, соединяющей Триест и Санкт-Петербург, существуют две разные модели семьи и брака. Эта линия, разделяющая восточную модель и западную, названную его первооткрывателем Джоном Хайналом (Англия) European Marriage Pattern (EMP), по-видимому, возникла в эпоху Каролингов в связи с появлением новых аграрных структур в королевстве франков. Вместе с движением колонизации в Средние века эти аграрные структуры, связанные с ними семейные системы и модели брака распространились далеко на Восток: в Прибалтике ЕМР достигла линии водораздела между восточной и западной церковью, а в других регионах эти линии не совпадают - западная модель ЕМР захватила Словению, но не докатилась до Хорватии. Профессор Миттерауэр говорит еще об одной исторической структурной границе в Европе: она пролегает по восточной границе IX века империи Каролингов, по рекам Эльба, Заале и Бемервальд. Через три столетия, то есть в XII веке, по обе стороны этой границы господствовали разные социальные структуры. Поразительным, однако, является то, что эта линия мистически совпала с границами между государствами Западной и Восточной Европы, закрепленными Ялтинскими соглашениями. Граница - не химера.

Чтобы завершить экспозицию проблемы "ситуация и граница" применительно к России, отмечу только, что жгучую актуальность имеют не только разграничения в политическом пространстве, но и границы во времени. Вопрос "Quo vadis, Россия?" - это еще и вопрос о том, накануне чего стоит Россия: государственного распада, наподобие пережитого Югославией, или государственного возрождения. В этом мире нет ничего вечного: не вечен даже вечный город - Рим. Он конечен, ибо историчен; и он бессмертен, покуда сохраняет значимость идея Рима. Не об этом ли пронзительные строки Максимилиана Волошина: "Трофеи и обломки тронов, // Священный Путь, где камень стерт // Стопами медных легионов // И торжествующих когорт, // Водопроводы и аркады, // Неимоверные громады // Дворцов и ярусы колонн, // Сжимая и тесня друг друга, // Загромождая небосклон // И горизонт земного круга. // И в этот безысходный час, // Когда последний свет погас // На дне молчанья и забвенья, // И древний Рим исчез во мгле, // Свершалось преосуществленье // Всемирной власти на земле: // Орлиная разжалась лапа // И выпал мир. И принял Папа // Державу и престол воздвиг. // И новый Рим процвел - велик // И необъятен, как стихия. // Так семя, дабы прорасти, // Должно истлеть... Истлей, Россия, // И царством духа расцвети!" (Максимилиан Волошин. Преосуществление. - 17 января 1918 года, Коктебель).

Философские кошмары и их диалогическо-прогностическая сублимация

У философии, как и у отдельных людей, случаются навязчивые идеи, возвращающиеся с регулярностью и неотвратимостью рока. Этот сюжет крайне интересовал Борхеса, который посвятил ему немало ярких страниц своих эссе. Я хотел бы здесь упомянуть о двух философских кошмарах, важных для последующих рассуждений, один из которых описан Паскалем, другой - Гегелем.

Паскаль в "Мыслях" навязал философии свой кошмар - кошмар абсолютно равнодушной к человеку вселенной. От которого она, философия и вселенная, не могла избавиться вплоть до выдвижения так называемого "антропного принципа". Паскаль писал о том, что когда он размышляет о мимолетности своего существования, погруженного в вечность, которая была до него и пребудет после, о ничтожности пространства, не только занимаемого, но и видимого им, Паскалем, растворенного в безмерной бесконечности пространств, ему неведомых и не ведающих о нем, он трепещет от страха и недоуменно вопрошает себя: "Почему я здесь, а не там - потому что нет причины мне быть здесь, а не там, нет причины быть сейчас, а не потом или прежде. Кто определил мою судьбу? Чей приказ, чей промысел предназначил мне это время и место? Memoria Hospitis unius diei praetereuntis (память об однодневном госте - С.З.). Почему знания мои ограниченны? Мой рост невелик? Срок моей жизни сто лет, а не тысяча? По какой причине природа остановилась именно на этом числе, а не на другом, хотя их бессчетное множество и нет причины выбрать это, а не то, тому предпочесть это? Сколько держав даже не подозревают о нашем существовании! Меня ужасает вечное безмолвие этих бесконечных пространств!" (Блез Паскаль. Мысли. - СПб: Азбука, 1999. - С.38-39. - Выделено мной. - С.З.). Между прочим, этот ужас окрашивает такой важный феномен религиозно-философского сознания ХХ века, как атеистическая вера (или религиозный атеизм).

Гегелю философия, прежде всего политическая, обязана другим регулярным кошмаром: кошмаром общего хода вещей, в котором всеобщее - история, дух, государство - использует индивидов (единичности) для неизвестных, таинственных целей, отбрасывая их потом, как бесполезную событийную шелуху. Как щепки. Это - кошмар, кроющий в своей глубине, за кулисами событий молчащего режиссера, скрыто наблюдающего за шумом, гамом, потасовками на политической сцене, за поставленной им "мышьей беготней жизни" (Александр Пушкин). В "Феноменологии духа" Гегель изображал это так: "Всеобщее, которое имеется налицо, есть поэтому лишь некоторое всеобщее сопротивление и борьба всех друг против друга, в которой каждый заставляет считаться со своей собственной единичностью, но в то же время не достигает этого, потому что его единичность испытывает то же сопротивление и взаимно растворяется другими. То, что кажется общественным порядком, есть, следовательно, эта всеобщая вражда, в которой каждый прибирает к рукам, что может, учиняет суд над единичностью других и утверждает свою, которая точно так же исчезает благодаря другим. Этот порядок есть общий ход вещей (Weltlauf), видимость непрерывного процесса, который есть лишь мнимая всеобщность и содержание которого есть, напротив, лишенная сущности игра утверждения единичностей и их растворения" (Гегель. Феноменология духа. - М.: Соцэкономиздат, 1959). Мировой процесс, безостановочный ход вещей постоянны только в одном: они неизменно приносят конечный результат, которого не хотел никто. К которому не стремилась ни одна единичность. Таков, между прочим, железный закон всех революций, реставраций и радикальных реформ. Включая российские.

Как бы ни оценивать эти кошмары философии, сами смыслообразы бесконечной безмолвной вселенной и конечного текучего человеческого мира, несущегося по извилистому руслу в разверзшуюся на горизонте пропасть или в бездонное море, - как бы их ни оценивать, ясно одно: они вводят терзаемого ими человека в пограничную ситуацию. Они высвечивают границы его философского существования, делая невозможным для мыслителя всякое диалогическое отношение ни к хранящему молчание космосу, ни к крикливой истории, заглушающей всякую реплику, всякое обращение или вопль человека, которые тонут в немолчном шуме. Абсолютное безмолвие или абсолютный шум - вот еще две границы в ситуации современного человека, не упомянутые Ясперсом.

При ближайшем рассмотрении обнаруживается, что это - границы не только интеллектуальные, но и познавательные. Ведь познание живет в режиме непрерывного диалога, постоянной коммуникации: та же природа, согласно Канту, отвечает лишь на вопросы, которые мы ей задаем. Причем задаем на определенном языке - на языке магии и мифологии, на языке математического моделирования или физического эксперимента, на обыденном языке как первичной семиотической системе культуры. Аналогично обстоит дело и с историей, с исторической действительностью: она отвечает лишь на вопросы, которые мы умеем ей задать - изнутри самой действительности, на внятном и соприродном ей языке. В разбираемом здесь случае - изнутри пограничной ситуации. Но что такое вопрос, заданный в пограничной ситуации, вопрос о ситуации изнутри ее самой? Вопрос: куда идешь, Россия?

Глубокую концепцию вопроса можно почерпнуть из замечательной книги Ханса-Георга Гадамера "Истина и метод" (М.: Прогресс, 1988. - С.434-445). Гадамер показал, что весь человеческий опыт имеет структуру вопрошания. Иными словами, чтобы иметь опыт природы или истории, люди делают их такими, чтобы их можно было спрашивать: "Убедиться в чем-либо на опыте - для этого необходима активность вопрошания. К пониманию того, что дело обстоит иначе, чем мы полагали ранее, мы, несомненно, приходим через вопрос о том, как же именно обстоит дело, так или иначе". В диалектической структуре вопроса, в продолжение данного тезиса, уместно выделить следующие аспекты. Всякий настоящий заданный вопрос (имеется множество ненастоящих вопросов: риторические, ритуализированные, выродившиеся в формулы вежливости и не требующие никакого ответа и т.п.), по моему мнению, обязательно кроет в себе не менее существенный, а порой наиглавнейший, незаданный вопрос. Нередко возможность незаданного вопроса в заданном открывает не кто иной, как респондент, ответчик, который в своем ответе ориентируется скорее на незаданное, чем на заданное. Это не имеет ничего общего с подменой одного вопроса другим: такая манера отвечать на вопросы присуща Геннадию Зюганову. Незаданные вопросы вместе с индуцировавшей их социально-исторической констелляцией составляют большую часть того, что Гадамер называет "горизонтом вопроса".

То, о чем спрашивается, само вопрошаемое переводится вопросом в специфическую форму непредрешенности, открытости, когда ответ может быть таким, а может - совсем иным. Бабушка в истории всегда говорит надвое. К сущности вопроса, считает Гадамер, принадлежит то, что вопрос имеет смысл: "Смысл, однако, есть направленность (Richtungssinn). Смысл вопроса - это, таким образом, направление, в котором только и может последовать ответ, если этот ответ хочет быть осмысленным, смыслообразным. Вопрос вводит опрашиваемое в определенную перспективу. Появление вопроса как бы вскрывает бытие опрашиваемого. Поэтому логос, раскрывающий это вскрытое бытие, всегда является ответом. Он сам имеет смысл лишь в смысле поставленного вопроса" (курсив мой - С.З.). Появление вопроса: куда идешь, Россия? - вскрывает бытие. Не только России, но и того, кто ставит вопрос. Для многих такое онтологическое разоблачение неприятно и даже постыдно. Поэтому этот вопрос непопулярен. Хотя народен.

Изложенное Гадамером в терминах философской герменевтики поддается интерпретации в понятиях политической философии Карла Маннхайма: то, что Гадамер определил как "горизонт вопроса" и "введение опрашиваемого бытия в определенную перспективу", и то, что я по следам Гадамера квалифицировал как "незаданный вопрос", неотъемлемый от заданного, - есть герменевтический аналог маннхаймовской категории Seinsgebundenheit des Denkens, или "бытийной вовлеченности мышления". В своем основополагающем труде "Идеология и утопия" (Карл Манхейм. Диагноз нашего времени. - М.: Юрист, 1994. - С.7-276) Маннхайм (собственно, Mannheim) отмечает: "Тот факт, что каждый индивид живет в обществе, создает для него двойное предопределение: во-первых, он находит сложившуюся ситуацию(!), во-вторых, обнаруживает в ней уже сформированные модели мышления и поведения". И далее: "Конкретно существующие формы мышления не вырываются из контекста того коллективного действия, посредством которого мы в духовном смысле открываем мир". По Маннхайму, люди, живущие в группах, сосуществуют не просто физически, в качестве дискретных индивидов. Они воспринимают предметы окружающего мира не на абстрактном уровне созерцательного разума и не только в качестве отдельных индивидов. Напротив, они действуют совместно - друг с другом и друг против друга - в различных по своей организации группах и, совершая эти действия, мыслят друг с другом и друг против друга. "Эти связанные в группы индивиды стремятся в соответствии с характером и положением группы, к которой они принадлежат, либо изменить окружающий их мир, либо сохранить его в существующем виде". Таким образом, коллективная деятельность способствует возникновению проблем, понятий и форм мышления людей определенной группы. "В соответствии со специфической деятельностью, в которой участвуют люди, они склонны различным образом видеть мир", - резюмирует Маннхайм. Разумеется, социальная обусловленность всякого мышления, в том числе социологического, не выливается в абсолютный релятивизм или реляционизм, в полную зависимость форм и содержания мышления от экзистенциальной позиции и конституции мыслящего. Нет, и Маннхайм, и его последователи так или иначе признавали примат действительности, наличие в мышлении и знании некого жесткого ядра, "зароненного" в них реальностью.

Иными словами, Человек Политический мыслит коллективно - не только "вместе с другими", но и непременно "против других". В полной мере это относится к тому мыслительному акту, каковым является постановка вопроса в пограничной ситуации. Прежде всего - коренного вопроса нашей современности: Quo vadis, Россия? Было бы наивным полагать, что от такого изначального вопрошания - вместе с другими против других - свободно мнимо беспристрастное описание реальностей нынешней России. Либеральное, консервативное или "академическое". Как не бывает безвинных мировоззрений (каждый несет ответственность за свои взгляды), точно так же не бывает описаний sine ira et studio - каждое описание становится возможным лишь благодаря определенному углу зрения, известной перспективе, которые впервые делают видимым то, что подлежит описанию. Мало того, каждая политическая дескрипция - это одновременно и политическая транскрипция, выговор реальностей, их определенное произнесение и звучание в политическом сознании. Вызовы истории и современности, о которых так любят рассуждать политики и журналисты, - эти вызовы предполагают наличие некоего органа их восприятия в качестве вызовов. Вызовов, касающихся меня лично: меня вызывают, и я обязан откликнуться. "Человек - это отзыв", - гениально формулировал поэт Евгений Боратынский (1800-1844). Это верно вообще, и это убийственно верно в пограничной ситуации. Но. Отклик, отзыв, ответ - это убедительнейшие свидетельства бытия-в-ситуации.

Это бытие-в-ситуации, ангажированность, в терминологии Ясперса и Сартра, конституируется также сознательным (или бессознательным) выбором человека. Как справедливо подчеркивал Ясперс, предпосылкой сознательного выбора является взвешивание открытых перед человеком (группой, классом, обществом, государством) возможностей, альтернатив. Это взвешивание, этот перебор возможностей и альтернатив, поиск "наименьшего зла" имплицируют прогноз. По Ясперсу - прогноз "созерцательный" или "побудительный" (betrachtende oder erweckende Prognose). Ясперс отмечает: "Во-первых, ни один прогноз не является чем-то стационарным. Это открытая возможность. Я ищу ее именно затем, чтобы изменить ход вещей. Чем краткосрочней прогноз, тем он актуальней, ибо он дает импульс деятельности; чем прогноз долгосрочней, тем он безразличней, ибо он безотносителен к деятельности". Прогноз является спекулятивным предвидением человека, который стремится нечто совершить; он присматривается не к тому, что неизбежно, а к тому, что может произойти, и ориентируется на последнее. Будущее наступает благодаря предвидению, которое воля использует для перемен. Некий глобальный прогноз содержит даже материнский наказ маленькому сыну: "Если ты будешь смелым, то с тобой ничего не случится". Мир так устроен, что смелого пуля боится.

Во-вторых, прогноз, согласно Ясперсу, осмысленным образом соотнесен с современной прогнозисту ситуацией. Он не парит в пустом пространстве, координируясь с вневременным наблюдателем. Самое императивное предвидение обретает тот, "кто в рамках современности имеет самое глубокое соучастное знание, почерпнутое из собственной жизни. Сознание о том, что есть на самом деле, человек обретает лишь благодаря своему самостоянью в мире, в котором он ангажирован. По своему опыту ему ведомо то, что он совершенно утрачивает взгляд на совокупный ход вещей (Гегель! Гегель! - С.З.), если только он позиционирует себя вне такового в качестве зрителя, который хочет как раз возыметь знание о целом; он достигает этого знания скорее всего путем расширения своего ситуационного сознания до границ доступного ему мира". Его одушевляет не сбор бесконечных фактов современности, а чутье к "точкам роста исторического действия", к тому, где локализуется принятие подлинных решений. Он стремится быть знатоком там, где история действительно набирает ход. В-третьих, прогноз никогда не бывает только знанием, но как такое знание он тем самым выступает одновременно как фактор реальных событий.

"Не существует видения действительности, в котором не наличествовала бы воля или которое не могло бы так или иначе пробудить или парализовать волю, - заявлял Ясперс. - Ожидаемое мной проверяется тем, что когда я завожу речь о нем, я тем самым или способствую, или препятствую его сбыванию". Но что получается в итоге? "Возможны два варианта: либо я вторгаюсь со своим прогнозом в ход вещей и благодаря этому его изменяю; либо происходит нечто, о чем прежде никто не думал - с надеждой ли, или со страхом. Даже если для знания будущее является чем-то таким, что неизбежно придет, а мне на выбор остается плыть либо по течению, либо против течения, то и в этом случае чрезвычайно велико значение прогноза, коль скоро он завладевает умами верующих". Прогноз усиливает жесткость позиции и облегчает деяние, когда порождает убежденность человека в том, что нечто все равно случится, станет он действовать или нет. Прогноз парализует волю, когда выдает за неизбежность то, что человек ненавидит и против чего он бессилен бороться. "Но эта вера, - указывает Ясперс, - чревата заблуждением; она претендует на то, что знает больше, чем возможно знать. Истинна только недостоверность возможного, при осознании опасности она пробуждает в человеке все его силы, ибо свое решение он принимает сознательно. Духовное осознание ситуации остается сразу знанием и волей" (Karl Jaspers. Die geistige Situation der Zeit. - S.186-187).

Чтобы увидеть мир с высоты, нужно над ним подняться. Не стану гадать о том, насколько возвышенна достигнутая мной по ходу изложения, шаг за шагом, обзорная позиция. Она мне нравится, ибо она позволяет целостно рассмотреть два господствующих описания российской действительности. Две парадигмы нашей политической мысли. Два прогноза. Два ответа на вопрос "Quo vadis, Россия?". Ответ либеральный и ответ консервативный. Описание нынешней России по модели Веймарской республики. И описание ее по модели Смуты.

Российская Федерация - Россия как германская Веймарская республика, или Либеральный фатум тоталитаризма

Анализ либерального описания современной российской действительности я начну с самого описания. Оно, как все лучшее в отечественном либерализме, носит на себе несмываемый лейбл "Made in USA". Вот образец такого описания, почтительно заимствованный мной из переведенного на русский язык текста профессора Майкла Интрилигейтора, вице-президента американского Объединения экономистов, опубликованного в НГ под интригующим суггестивным заголовком "Запад демонстрирует непростительное легкомыслие. За рубежом Россия смотрится как Германия накануне прихода Гитлера" ("НГ-политэкономия", 1999, #3). Излагаю дословно предложенное Интрилигейтором видение России, милое сердцу российских либералов. Будущее развитие событий в России может полностью подорвать международную безопасность: ситуация в настоящее время во многом напоминает время между первой и второй мировыми войнами. Сейчас в зависимости от того, какое будущее ждет Россию, положение можно сравнить с временным затишьем между "первой холодной войной" и "второй холодной войной". Никто не может точно предсказать, что ожидает Россию в будущем. Тем не менее есть несколько возможных вариантов развития событий, которые могут оказать существенное влияние на США и весь остальной мир.

Одним из них может быть становление нового авторитарного режима и появление нового Сталина. Другим сценарием развития событий может стать распад России на небольшие государства - точно так же, как распался Советский Союз. Еще один вариант - дальнейший развал законной власти, ведущий к хаосу и анархии, когда криминальные группировки установят контроль за целыми регионами страны. Есть и другие сценарии, но, пожалуй, нет таких, которые благоприятным образом сказались бы на международной безопасности. Уинстон Черчилль в своей книге "Когда Англия спала", изданной в 1938 году, критиковал британцев за то, что они основное внимание уделяли внутренним вопросам и не заметили угрозы со стороны нацистской Германии, начавшей войну годом позже. Как бы то ни было, налицо явные моменты сходства между сегодняшней Россией и Веймарской республикой, существовавшей до прихода Гитлера к власти в 1933 году, - это потеря империи и статуса, экономический развал, исчезновение среднего класса и т.д. Часто возникал вопрос, как немецкий народ, цивилизованный и образованный, мог демократическим путем привести к власти Гитлера с его четкими планами войны и геноцида. Из самых разных ответов, которые предполагались, может быть, самым лучшим был самый простой: отчаявшийся народ совершает отчаянные шаги. Точно такое может произойти и в России, с такими же печальными результатами. "Если Англия "спала" в 30-е годы, то сейчас, похоже, "спит" и Америка, занятая своими внутренними проблемами и игнорирующая проблемы России. Время пришло проснуться и помочь России решить ее проблемы".

Итак, сухой остаток. Мир на пороге "второй холодной войны" между Западом и Россией. Будущее России, каким бы оно в прогнозах ни рисовалось, станет главной угрозой "международной безопасности". Сейчас Россия скатывается к тоталитаризму, а Запад спит на зеленом холме демократии. Пора проснуться и "помочь России решить ее проблемы". Как? Точно так же, как Запад помог их решить Германии, потерпевшей поражение во второй мировой войне. Россию после "второй холодной войны" ждет та же судьба. Пора готовить аэродромы для самолетов миротворцев в натовских касках. В этом - суть. Все остальное - бездарные отечественные припевы к тексту даровитого западного победного гимна.

Для всякого непредубежденного читателя после ознакомления с данным описанием ситуации современной России становится очевидным: это не просто описание, это - своего рода рекогносцировка на поле мирового противоборства между Западом и Россией с приложенными к ней проектами приказов по вооруженным силам и армиям вторжения, а также по шестой колонне. Не требуется чрезмерной проницательности, чтобы заметить это. Но тем самым с интеллектуальной, философско-политической повестки дня отнюдь не снимается проблема: насколько корректна и насколько продуктивна аналогия между ситуацией Веймарской республики в Германии и ситуацией ельцинской и послеельцинской республики в России? Хотя у меня нет желания оспаривать известный тезис: всякая аналогия хромает, - но тем не менее сопоставление между Веймарской республикой и РФ не лишено ни смысла, ни пряного посола. Начну с того, что есть определенное сходство в стартовых позициях обеих республик: оно состоит в факте непреодоленного прошлого.

Что касается Германии, обращусь к книге современного немецкого историка Хорста Меллера "Веймар. Незаконченная демократия": "Мы проиграли войну. Этот факт не является следствием революции". Несомненно, данные констатации депутата Фридриха Эберта (будущего президента Веймарской республики - С.З.) в речи при открытии Национального собрания Германии 6 февраля 1919 года верны", - указывает Меллер. И продолжает: "Веймарская республика, хотела она того или нет, родилась из военного поражения и революции. От этого наследства она не сумела отрешиться" (Horst Moeller. Weimar. Die unvollendete Demokratie. - Muenchen: DTV, 1987. - S.7). Хотела того или нет третья российская республика, она родилась из поражения Советского Союза в "холодной войне" и ельцинской революции. От этого наследства Россия пока еще не сумела отрешиться. В обоих случаях ценой переворота была империя: германская империя Бисмарка и советская империя Сталина.

Родовая травма тяжко обременила уже первую статью Веймарской конституции Германии, принятой 11 августа 1919 года, неслыханную в конституционной практике европейских государств: "Статья I. Немецкая Империя является республикой. Государственная власть исходит от народа" (Verfassung des Deutschen Reichs. Artikel I. Das deutsche Reich ist eine Republik. Die Staatsgewalt geht vom Volke aus. - Выделено мной. - С.З.). У советского германиста Якова Драбкина были веские причины иронизировать по поводу этой конституционной новеллы: "Известно - и это было поводом многих насмешек и острот как в Германии, так и за рубежом - что ни в проекте конституции, ни в его обосновании не было ни разу употреблено не только слово "революция", но и слово "республика". Представляя проект Национальному собранию, Прейс пытался затушевать эту знаменательную "робость". Вопреки очевидности он заверял, что "республиканская государственная форма, осуществление демократии в полной мере проведены в проекте". После долгих дебатов Национальное собрание отклонило название "Конституция Германской республики", сохранив прежнее монархическое название - "Конституция Германской империи" (Verfassung des Deutschen Reichs).

"Я знаю, - говорил Прейс, - что по отношению к загранице это представляет известные трудности, так как на все еще французский язык дипломатов слово "рейх" можно перевести только как "Empire", а на английский как "empire". В результате статья 1 получила парадоксально звучащую формулировку: "Германская империя является республикой". Настойчивость всех буржуазных партий в сохранении названия "империя" ("рейх") Прейс пытался на пленуме Национального собрания объяснить не "боязнью признать республику", а ссылками на "традиции" немецкого народа. В конституционной комиссии он был откровеннее: "Вопрос о том, является ли новое государство юридическим наследником" старой Германской империи, неправомерен. Разумеется, это "тот же юридический субъект, только с измененной конституцией. Германская империя как таковая продолжает существовать" (Яков Драбкин. Становление Веймарской республики. - М.: Наука, 1978. - С.301).

Правда, я не вполне уверен в том, что столь же ироничным было бы отношение историка к Основному Закону современной России, чья конституция наделяет президента республики такими полномочиями, которые не снились ни одному конституционному монарху. Как бы там ни было, уже в самих конституциях Веймарской Германии и ельцинской России было заложено взрывчатое противоречие, которому суждено было перекосить все государственное устройство обеих республик. После того, как я пометил необъятную тему непреодоленного прошлого, уместно остановиться на самой либеральной парадигме, организующей изнутри "веймарское" описание российской действительности на рубеже XX-XXI веков.

Позволю себе методологическое отступление. Прежде всего, что такое парадигма в применении к политической философии? В языкознании, откуда термин "парадигма" перекочевал в другие науки, парадигма - это система форм одного слова, отражающая видоизменения слова по присущим ему грамматическим категориям, например, склонение или спряжение. В философии понятие "парадигма" получило право гражданства после появления известной работы Томаса Куна "Структура научных революций", где ему был придан расширительный, метафорический смысл. В качестве отправной точки Кун избрал исследовательскую традицию, характерную для "нормальной науки" с присущей ей преемственностью развития. Обыкновенно истоком такой традиции является основополагающий научный труд великого ученого, надолго определяющий, что есть и что не есть наука в данной области. Кун приводит список работ, которые выполняли подобную функцию в науке: "Физика" Аристотеля, "Альмагест" Птолемея, "Начала" и "Оптика" Ньютона, "Электричество" Франклина, "Химия" Лавуазье, "Геология" Лайеля и многие другие. Долгое время они неявно определяли правомерность проблем и методов исследования каждой области науки для последующих поколений ученых. Это было возможно благодаря двум существенным особенностям этих трудов. Их создание было в достаточной мере беспрецедентным, чтобы привлечь на длительное время группу сторонников из конкурирующих направлений научных исследований. В то же время они были достаточно открытыми, чтобы новые поколения ученых могли в их рамках найти для себя нерешенные проблемы любого вида.

"Достижения, обладающие двумя этими характеристиками, - заявляет Кун, - я буду называть далее "парадигмами", термином, тесно связанным с понятием "нормальной науки". Вводя этот термин, я имел в виду, что некоторые общепринятые примеры фактической практики научных исследований - примеры, которые включают закон, теорию, их практическое применение и необходимое оборудование, - все в совокупности дают нам модели, из которых возникают конкретные традиции научного исследования. Таковы традиции, которые историки науки описывают под рубриками "астрономия Птолемея (или Коперника)", "аристотелевская (или ньютонианская) динамика", "корпускулярная (или волновая) оптика" и так далее" (Томас Кун. Структура научных революций. - М.: Прогресс, 1977. - С.28-29).

Разумеется, цитированный выше текст профессора Интрилигейтора при всех своих превосходных качествах не стоит в одном ряду с упомянутыми Куном колоссальными произведениями. И тем не менее либеральная парадигма, весьма влиятельная в России, представлена в нем не только выпукло, но и пластично. В ее жесткое категориальное ядро входит концепция тоталитаризма, подвергаемая сомнению наиболее тонкими из западных кремленологов и специалистов по России, но властвующая над умами очень многих политологов, в том числе и в России. Своим острием она направлена сегодня, как и в пору своей канонизации, против России - советской, постсоветской и даже антисоветской.

Приведу лишь одну иллюстрацию данного тезиса, почерпнутую мной из книги немецких авторов "Разрушение Веймарской республики" (Die Zerstoerung der Weimarer Republik. - Koeln: Pahl-Rugenstein, 1979, S.253). Здесь приводится выдержка из постановления научно-педагогической конференции под эгидой Министра культуры ФРГ, где черным по белому значится: "Размежевание с тоталитаризмом принадлежит к существенным задачам политического образования молодежи. Преподаватели учебных заведений всех типов поэтому обязаны знакомить учащихся с признаками тоталитаризма и главными чертами большевизма и национал-социализма как важнейших тоталитарных систем ХХ века". Ученые и педагоги страны, где зародился и поднял голову национал-социалистский тоталитаризм, поверженный во многом, в главном благодаря Советскому Союзу, на первое место в перечне врагов стран западной демократии ставят большевизм. Как тут не вспомнить евангельское: "Врачу, исцелися сам!". А Ричард Пайпс (США) в своей книге "Россия при старом режиме" (М.: Независимая газета, 1993. - С.10) и вовсе снимает с Запада всякое подозрение в причастности к генезису и утверждению тоталитаризма в ХХ веке: "В отличие от большинства историков, ищущих корни тоталитаризма ХХ века в западных идеях, - заявляет он без права на обжалование, - я ищу их в российских институтах".

Либеральное описание российской действительности по веймарской модели, независимо от субъективных намерений его сторонников, предполагает механический перенос на нынешнюю Россию и ее ситуацию черт и характеристик скатывавшейся к гитлеризму прошлой, веймарской, Германии. Радикальные реформаторы успешно использовали лозунг антитоталитаризма для разрушения советского государства; ныне те же лозунги, отредактированные в духе антиавторитаризма, создатели ельцинского авторитарного режима используют для торпедирования всех скромных попыток Президента России Владимира Путина и его соратников укрепить то аморфное образование, которое слывет российским государством (см. мою статью "Тоталитарность как алиби" - НГ, 11.02.1998).

Все изложенное, повторяю, отнюдь не равнозначно полному отрицанию самой возможности извлечения актуальных для сегодняшней России исторических уроков из горького опыта веймарской Германии. Отнюдь нет. Необходимо, на мой взгляд, сделать самые серьезные выводы из наблюдений авторов уже поминавшейся мной книги "Разрушение Веймарской республики". Задний план этих наблюдений составляет смертельное столкновение набирающего силу и рвущегося к власти национал-социализма и компартии Германии, дезориентированной Сталиным и Коминтерном. Вот несколько из них, безо всяких притязаний на систематичность, по признаку "избирательного сродства". "Первичным фактором, потрясшим Веймарскую республику и основополагающим образом способствовавшим ее разрушению, был мировой экономический кризис, который разразился в октябре 1929 года и продолжался до 1932-1933 годов. Экономический кризис с самого своего начала, 27 марта 1930 года повел к отставке ведомого с ДПГ коалиционного правительства во главе с Мюллером и тем самым положил конец парламентской демократии". Причиной развала коалиции была "боязнь непопулярных решений" у правительства и "самоустранение парламента от власти" (Op. cit. - S.254-256).

Далее. Пришедшее к власти вслед за этим правительство Генриха Брюнинга, который опирался на крайне правого рейхспрезидента Гинденбурга и на 48 статью Веймарской конституции ("Статья 48: Если страна не выполняет возложенных на нее имперской конституцией или имперскими законами обязанностей, рейхспрезидент может призвать ее к этому с помощью вооруженных сил"), проводил политику чрезвычайных мер без согласия на то парламента. Он, подобно всем ельцинским премьер-министрам до Путина, составил кабинет министров, который имел две главных задачи: он должен был быть, во-первых, антипарламентским и, во-вторых, антимарксистским. В правительство Брюнинга поэтому вошли все министры бывшего коалиционного правительства - кроме социал-демократов. СДПГ же в эти судьбоносные годы неуклонно проводила политику "наименьшего зла", покуда ее не раздавило "наибольшее зло", олицетворенное Адольфом Гитлером. "Защитник" Веймарской демократии Брюнинг, со своей стороны, был деятельным участником ее похорон: в своих воспоминаниях он рассказывает о том, что уже в октябре 1930 года он имел тайные контакты с Гитлером и попытался побудить последнего при демонстрации на публике непримиримой оппозиционности национал-социалистической германской рабочей партии к правительству конструктивно с ним сотрудничать - сперва конспиративно, а потом легально, открыто. Реальный смысл политики Брюнинга заключался не в защите демократии, а в реставрации авторитарной (непарламентской) монархии.

Неотъемлемым элементом либерального описания России в соответствии с веймарской парадигмой являются стенания по поводу "хрупкости" демократии, теснимой радикалами слева и справа. Недолгих лет демократии в Германии (России) было недостаточно-де для того, чтобы превратить немцев (россиян) в истинных демократов, готовых в случае необходимости бороться, не щадя живота своего, за сохранение "демократических завоеваний". Но правление народа без народоправцев должно было рухнуть при первом же тяжелом испытании, что и произошло в Германии, и должно случиться в России. Веймарская (российская) республика обеспечивала гражданам свободы, которые не отвечали "антидемократическому менталитету" немцев (россиян). "Вследствие этого стало возможным, - раскрывают немецкие авторы "Разрушения Веймарской республики" интенцию либерального описания, - что на гребне экономического кризиса антидемократические силы справа и слева резко увеличили свою численность, что усилило врагов свободы. Демократическими свободами Веймарской республики злоупотребили для того, чтобы ее разрушить" (Op. cit. - S.260). Либеральный шабаш вокруг ущемления свободы слова в России, учиненный именно теми СМИ, которые более всего злоупотребляли этой свободой, чтобы посадить в президентское кресло недееспособного, но приемлемого для их хозяев президента, показывает, что веймарская парадигма, подобно старой любви, не ржавеет.

Сущностной чертой либерального описания прежней Германии и нынешней России является совершенно абстрактное толкование таких понятий, как "демократы", "радикалы", "правые" и "левые", выстраивание наглядных, но не имеющих ничего общего с реальностью схем: в российском политическом пространстве, например, "лагерю демократии" противостоят "антидемократические партии". Или совершенное ложное представление о структурировании политического пространства по схеме "правые-центристы-левые". По этой логике, между национал-социалистами и коммунистами, между Баркашовым и Зюгановым нет принципиальной разницы: те и другие черпают силы из "трудностей роста" демократии и капитализма, те и другие стремятся к одной цели - захватить власть. В этой перспективе не имеет никакого значения ни то, на какой электорат опираются эти политические силы и лидеры, ни то, кто их финансирует.

Только в этой перспективе генерал Лебедь, чью карту на президентских выборах 1996 года разыграл Березовский, с его авторитарными замашками, мог предстать в освещении Чубайса и Малашенко последним рыцарем российской демократии, стоящем на страже гласности (права коррумпировать СМИ с помощью "черного нала", целыми коробками транспортируемого к местам назначения прямо из Белого дома). В рамках либеральной парадигмы налагается строжайшее табу на бестактное выяснение того, кто дал деньги на политическую раскрутку той или иной фигуры. Не случайно либералы замалчивают как то, что промышленный и финансовый капитал веймарской Германии поддержал Гитлера в обмен на его обещание стереть в порошок коммунистов, социал-демократов и профсоюзы, так и то, что компартия Германии в отличие от национал-социалистов не получала никаких финансовых вспомоществований от тогдашних немецких олигархов. Правда, она получала деньги от "советских друзей", но это другая тема; другая тема и то, почему КПРФ сегодня финансируется и управляется капиталистическими воротилами вроде Семигина и других "красных миллионеров". Вообще-то, у коммунистов не бывает очень богатых друзей, но Россия - страна не правил, а исключений: достаточно вспомнить Савву Морозова.

От либеральной парадигмы неотделимы и такие штампы, как "политика - это грязное дело". Дескать, порядочным людям с демократическим мировоззрением в ней делать нечего, они тут не выживают. Может быть, это и верно. Но только почему столь многие "сходившие во власть" демократы ныне фигурируют на самых видных местах в списках богатейших людей России? И не только России? С какой это стати в политической хронике событий октября 2000 года как большая новость преподносилась подача Виктором Черномырдиным исков в суды США и России против Буша-младшего за клевету, порочащую честное финансовое имя экс-премьера? Политика - дело, конечно, грязное, но дьявольски прибыльное: читайте книги российских приватизаторов. Другим топосом, общим местом либерального описания является политический миф о сверхчеловеке: о "демонизме" Гитлера, перед которым пасовали "бесхарактерные" лидеры Веймарской республики и которому поклонялись массы; о "гениальной интуиции" и "таланте кукловода" Ельцина, которые делали его Эверестом рядом с унылыми холмами и горками протагонистов российской политики. Вот художественный образ Вождя кисти либерала Джона Л. Снелла: "Гитлер играл на чувствах немцев, как великий скрипач-виртуоз, который умеет вынуть из своего инструмента возможное и невозможное". А вот яркий портрет Вождя, вышедший из мастерской Леонида Млечина: "9 января 2000 года в Большом театре вручали премии "Триумф", присуждаемые выдающимся мастерам литературы и искусства. В царской ложе появился Борис Николаевич Ельцин с Наиной Иосифовной. Зал встал. И художественный руководитель Большого театра Владимир Васильев сказал ему фантастические слова: "Вы триумфально пришли и триумфально ушли". Зал вновь встал. Это было признание. Ему забыли все плохое. Люди отходчивы. С той минуты, как Ельцин добровольно отрекся от власти, он вошел в историю. Самый талантливый режиссер не сумел бы так искусно покинуть политическую сцену, как это сделал первый президент России".

Ирония истории заключается и в том, что адепты либеральной парадигмы, как ни странно это звучит поначалу, являются отдаленными идейно-политическими преемниками Иосифа Сталина. Именно Сталин в 1924 году выдвинул роковой для западных компартий лозунг: фашисты и социал-демократы - это не политические антиподы, а близнецы-братья. Под нажимом Сталина в 1928 году Коминтерном была принята Программа, где социал-демократия была заклеймена как "социал-фашизм". Разумеется, социал-демократы, особенно немецкие, не остались в долгу у Сталина. Так, в 1931 году на съезде СДПГ Отто Вельс выкинул тезис, которому суждено было долгое будущее: "Большевизм и фашизм - это братья". Вся социал-демократическая пропаганда в начале 30-х годов была сфокусирована на "красно-коричневой угрозе" Веймарской республике. Широкую известность получил плакат СДПГ, на котором были изображены плечом к плечу темная личность со свастикой и кинжалом и ражий детина с красной звездой на кепке: "Это - враги демократии", - гласила подпись под двойным портретом исчадия зла для всех демократов - и социальных, и либеральных, и даже монархических. Вот куда уходят своими истоками гайдаровская пропаганда и агитация с поношением "красно-коричневых" незабываемой осенью 1993 года, когда Ельцин под аплодисменты либералов и при мрачной безучастности молчаливого большинства совершил очередной государственный переворот.

В чем состоит политический интерес тех, кто массированно насаждает либеральную парадигму в российских СМИ? Послушаем еще раз немецких аналитиков истории крушения Веймарской республики: "Хотя на внешний взгляд легенда о тоталитаризме служит легитимации борьбы [демократического центра] с правыми и левыми, но на самом деле она является в первую очередь средством борьбы правых против левых" (Op. cit. - S.279). С его помощью правые в общественном сознании позиционируют себя как центр, не теряя при этом ни толики своего правого радикализма. Как показывает российский опыт, это - очень эффективное средство: с его помощью правые сумели до такой степени нейтрализовать, обесславить и деморализовать левых, что в российском политическом пространстве попросту не осталось левых.

Вместо предварительного итога

Из вышеизложенного, по моему скромному разумению, следует с непреложной необходимостью: логика либерального описания российской действительности, внутренняя логика либеральной парадигмы - это логика пораженчества, логика исторической сдачи России на милость победителя. На милость Запада. Это логика той простой, но очень уместной в данном контексте истории об одном малороссийском новобранце, который прощается перед уходом в армию с матерью: "Сынку, сынку, а куда же писать тебе? - спрашивает его мать. - "Ой, мамо, - отвечает сын, - та пишите зразу у плен". Видно, ближним и дальним отечественных либералов, с их лозунгами, парадигмами и описаниями, - всем им стоит начать с малого и писать им письма сразу в плен. Универсальный адрес: Гибралтар, до востребования.

А как же Смута, спросят меня читатели, где обещанный разговор о Смуте, о консервативной парадигме? Этот разговор, как все лучшее в нашем несовершенном мире, - впереди.