На смене тысячелетий США повезло со знаковыми лидерами. После восьми лет правления Билла Клинтона, образцово воплощавшего в жизнь принципы американского неолиберализма, к власти пришел Джордж Буш- младший, так же образцово представляющий неоконсервативные воззрения в современной Америке.

Комментаторы из противного Бушу лагеря бьют тревогу. Нового президента представляют реакционером, врагом окружающей среды, изоляционистом, сторонником архаичной морали, марионеткой большого бизнеса. Параллельно через СМИ активно визуализируется образ "болвана в Белом доме", который коверкает сложные слова и еще полгода назад считал, что Талибан - это название рок- группы.

По остроте реакции ясно, что американские - и в целом западные - либералы весьма болезненно воспринимают смену курса в США. Удивительного тут нет. Когда в середине и конце девяностых годов почти все ведущие страны Запада возглавили "прогрессисты", будь то Билл Клинтон, Тони Блэйр или Герхард Шредер, глобальная и окончательная победа отстаивавшихся ими идей казалась почти достигнутой. Но нет. Она все же ускользнула из рук.

На время? Навсегда? Почему так произошло? Что означает вселение в Белый дом Джорджа Буша-младшего? Обычное, естественное для США качание властного маятника между поделившими страну группами элит, называющих себя "республиканцами" и "демократами"? Или нечто большее?

Эти вопросы являются ключевыми для понимания президентства Буша и влияния, которое оно способно оказать на будущие общественные процессы не только в Америке, но и в мире в целом. Найти ответы на них может помочь книга американского политолога Майрона Мэгнета с громоздким названием "Мечта и кошмар: наследие низшему классу от шестидесятых годов" (Myron Magnet, "The Dream and the Nightmare: The Sixties' Legacy to the Underclass", Encounter Books, 1999).

Впервые она была напечатана восемь лет назад и тогда осталась незамеченной широкой публикой. Разошлась пара тысяч экземпляров. В одной из немногих рецензий либеральная "Вашингтон пост" обвинила автора в "неотесанности и исторической слепоте". На этом попытка Мэгнета реформировать Америку и закончилась бы, не попади его эссе на глаза Джорджу Бушу, тогда еще губернатору Техаса.

В принципе, Буш читает мало, в чем сам неоднократно признавался. Своей любимой книгой он называет Библию. А вот второе по значению место отводит теперь труду Мэгнета. Целые абзацы из него вставлялись в предвыборные речи Буша в ходе президентской кампании. Идеология Мэгнета сделалась идеологией Буша. Вслед за президентом "Мечту и кошмар" с некоторым запозданием высоко оценили в лагере американских консерваторов. К примеру, "Wall Street Journal" расхвалил беспримерные "мудрость и страстность", с которыми автор подошел к столь сложной теме.

Что же это за тема?

Мэгнет переосмысливает отношения между американским государством и американскими гражданами. Значительная часть его труда посвящена социально- экономическим проблемам. Мэгнет обращает внимание на низшие слои общества, тех его членов, которые хронически не могут выкарабкаться из нищеты. Вину за это он возлагает на политику "государственной благотворительности", доминировавшую в США 70-90-х годов. Именно из-за нее, считает Мэгнет, самый затяжной коньюктурный подъем в американской истории почти не отразился на положении социальных низов: "Возникли тысячи рабочих мест, были интегрированы миллионы необразованных иммигрантов, но самые бедные из бедных не были охвачены общей тенденцией". Поэтому Мэгнет убежден, что нищета в современной Америке скорее культурный, чем экономический феномен. Либеральный способ борьбы с ней путем экстенсивного применения государством социальной помощи доказал свою несостоятельность, обострив проблемы вместо того, чтобы их решить. "Втолковывать беднякам, что они являются жертвами - расизма или экономических сил - не только неправильно, но и психологически деструктивно. Тем самым бедняков лишают чувства ответственности и уверенности в себе. Тот, с кем обращаются, как с жертвой, останется жертвой, потому что у него отнято все необходимое для того, чтобы взять свою судьбу в собственные руки".

Ощущение победы могут вызвать у человека только собственные достижения. Каждый должен проявлять максимум инициативы в решении своих проблем. Призыв, прямо скажем, не новый. Так же не ново и утверждение Мэгнета о том, что многомиллиардные программы государственной поддержки бедняков не только не помогают, но скорее мешают получателям помощи, приучая их к регулярной выплате пособий и лишая стимула к тому, чтобы самим стать на ноги. Ограничься Мэгнет этим, вряд ли "Мечту и кошмар" могли бы назвать, как поступила одна из рецензенток, "книгой десятилетия". Действительно, спор о том, в какой мере общество должно поддерживать малоимущих, а государство - обеспечивать в их пользу определенное перераспределение доходов граждан, ведется с давних пор. Еще идеологи "манчестерского капитализма" обосновывали жесткую эксплуатацию работников на мануфактурах ХIX века теориями о вольной игре рыночных сил и необходимости предоставления каждому участнику экономического процесса максимального поля для маневра. На деле это означало упорное нежелание буржуа делиться частью прибылей с наемными рабочими и обеспечивать прожиточный минимум для пауперов. Такое нежелание привело к феноменальной популярности марксизма и, в конечном счете, к разрушительным революционным встряскам.

Отшатнувшись от обеих крайностей - "дикого капитализма" и социалистической уравниловки - многие представители элит Нового времени занялись поисками "третьего пути". На его вакантное место в 20-30е годы претендовала корпоративная модель. Построенная не на вертикальных осях классов или партий, а на горизонтальной плоскости "естественной демократии" союзов по интересам и профессиям, она видела себя альтернативой поглощению человека обществом при социализме и распаду общества на отдельные эгоистические субъекты при капитализме.

Впрочем, историческая практика стран, выступивших с этой теоретической моделью, скомпрометировала ее на десятки лет. После 1945 года поиски "золотой середины" стали концентрироваться за пределами соцлагеря на разных вариантах социально приемлемого рынка, то есть капитализма с человеческим лицом.

С 60-х годов вся Западная Европа склонилась к неолиберальной модели, наиболее авторитетно истолкованной немецким философом Юргеном Хабермасом. Выдвинутый им идеал "социального согласия" должен был снять противоречия буржуазного общества путем высокой политической активности всех его членов, открытой, "свободной от принуждения" дискуссии между ними, реального консенсуса граждан в рамках плюрализма и институционной демократии.

Под влиянием концепций Хабермаса всюду побеждает расширительная трактовка равноправия. К классическим либеральным правам гражданина, гарантирующим его свободу и дающим ему возможность влиять на политические процессы, добавляются так называемые "социальные долевые права" - возможность для каждого претендовать на получение от государства определенной доли социальных благ, в частности - на получение минимального дохода.

Если в предложенной Хабермасом методологии рассматривать долевые права двух планов: функционального и нормативного, - то в функциональном аспекте эти права приводят к созданию бюрократической машины распределения благ. Для Хабермаса это неизбежный и как бы побочный эффект. В нормативном же плане, что куда более важно, долевые права выполняют требования "справедливого распределения общественного богатства" и дают возможность всем гражданам - также и неимущим - эффективно использовать права политические.

Однако по ходу развития и формирования капиталистического модерна социальный энтузиазм Хабермаса заметно угас. Он признал, что долевые права могут восприниматься целевой группой их получателей как "патерналистский дар". Он стал говорить о бюрократизации и монетаризации реальных человеческих отношений в конце ХХ века, о "цивилизованном варварстве", о "кризисе филантропического государства и иссякании утопической энергии".

Собственные проекты достижения "консенсуса свободных индивидов", который должен был положить основу "справедливого общественного порядка", Хабермас подверг либеральной ревизии. В его последних трудах эйфория по поводу умножения социальных добродетелей современного человека практически сходит на нет, заменяясь холодноватой концепцией своего рода "разумного эгоизма" участников общественных процессов, призывом к рационализму и разумности в их отношениях.

Как бы следуя этим установкам, западные политики постепенно переосмысливают ряд табуированных в прошлом методологических парадигм, например "государственную филантропию". В ФРГ она стала в 60-е годы твердой составной частью так называемой "социально-рыночной" экономики. Поначалу она принесла стране небывалый коньюктурный бум и высокую степень общественной стабильности. Со временем, однако, концепция "социального рынка" стала восприниматься в ее изначальной форме как изжившая себя.

Широкомасштабное исследование, проведенное недавно по заказу министерства финансов ФРГ, позволяет сделать лишь один вывод - государственная система помощи малоимущим отказала по всем статьям.

"Вместо того чтобы освободить бедняков от пут пассивности и зависимости, государственная поддержка, очевидно, склоняет их к тому, чтобы отказываться от предлагаемой работы и продолжать жить за счет общества" (Der Spiegel, 20/2001, 14.5). Как видим, имеет место любопытный случай параллелизма. Цитируемый пассаж мог, безо всяких изменений, оказаться в книге Мэгнета или быть списанным из нее.

Осознав ловушку, в которую загнало само себя и значительную часть своих граждан "социальное государство", федеральный канцлер Герхард Шредер с необычной резкостью заявил на днях, что никто в обществе "не имеет права на лень". Эксперты правящей в Германии красно-зеленой коалиции открыто размышляют о снижении уровня социальной помощи для трудоспособных получателей, чтобы вынудить их работать, о лишении их ряда льгот, о создании новых рабочих мест путем ликвидации предписанного законом минимального уровня зарплаты.

Итак, социал-демократ, бывший марксист и поклонник Хабермаса Шредер говорит о том же, чему учит консерватор Мэгнет. Внешний парадокс усугубляется тем, что либерал Клинтон - будто и он вдохновлялся книгой, впервые вышедшей в свет в год его инаугурации, - уже осуществил за свое президентство львиную долю из предложенного Мэгнетом, вынудив миллионы американцев уйти с социального пособия и вернуться на рынок труда.

Похоже, на Западе возник консенсус по поводу пути макроэкономического развития. Неолибералы и неоконсерваторы, нео-правые и нео-левые выступают за постепенный отход от государственного регулирования, за ориентацию на рынок, на конкуренцию, на биржу как мотор экономического роста, за снижение уровня государственной филантропии.

Это вызвано рядом факторов. Тут и убежденность в большей эффективности рынка по сравнению с дирижизмом, сложившаяся у современных западных элит. Тут и зависимость от "крупного капитала", биржевого и промышленного, лоббирующего сегодня свои интересы в равной мере через либералов и через консерваторов. Тут и прямое следствие краха социалистической системы как агрессивной альтернативы капитализму, долго вынуждавшей правительства стран Запада идти на значительные социальные уступки, задабривая собственные профсоюзы, наемных рабочих, бедняков.

Как бы то ни было, экономические идеи Мэгнета, перенятые Бушем- младшим, не представляют собой в наши дни достояния только лишь консервативной мысли. Острая полемика с либералами разворачивается в других главах "Мечты и кошмара", которые - любопытным образом - привлекли к себе меньшее внимание критиков. Между тем, Мэгнет предлагает не просто отключение бедняков от пособий. Он проводит ревизию американского общества в целом, находит его нездоровым и предлагает в качестве терапии слом привычной матрицы в отношениях "личность-социум-государство".

На классический вопрос "кто виноват?" Мэгнет отвечает предельно четко. Его книга - филиппика против так называемого "поколения 68-го года", ставшего определяющей общественной силой в США последней четверти ХХ века. Идеалы и ориентиры, предложенные этим взбунтовавшимся против консервативных отцов поколением, в конечном итоге, на взгляд Мэгнета, завели страну в тупик.

"Призыв к свободе личности, чрезвычайно популярный в ту пору, дискредитировал манеру поведения и систему ценностей, которые традиционно обеспечивали людям возможность подъема по социальной лестнице: трезвость, экономность, выдержку, прилежание, отказ от немедленного вознаграждения за свои усилия - короче, весь каталог гражданских ценностей, казавшихся теперь устаревшими". Мэгнет призывает к восстановлению этих ценностей как краеугольного камня нового американского общества, которое должно стоять на принципах, неразумно отвергнутых "поколением Вудстока".

Сам Мэгнет по возрасту относится именно к этому поколению. Он учился в Колумбийском университете в конце 60-х, во времена свободной любви, наркотиков, рок-музыки и войны во Вьетнаме. Когда его сокурсники вдруг заговорили об Америке как о "фашистской стране", Мэгнет, по собственному признанию, перестал понимать мир, в котором живет. С тех пор одна из главных его забот - забота о воспитании молодежи в духе традиционализма.

"Когда я ходил в школу, нас приучали к порядку, чистоте и пунктуальности. Мы учили, что американская демократия и американские ценности достойны восхищения. Теперь в общественных школах учат прямо противоположному. Дети верят, что история США является сплошной чередой угнетений и несправедливостей". Такой подход является, на взгляд Мэгнета, характерным для представителей поколения 68-го года, которые привыкли видеть государство чужой, враждебной им силой. Даже придя во власть, бывшие хиппи- пацифисты распространяют идеалы гиперкритицизма и антипатриотизма, приучая низшие классы считать себя жертвами "системы".

"Культурная революция, совершенная этим поколением, вызвала у социально слабых чувство безнадежности и пораженчества. Поскольку бедняки были убеждены, что в их судьбе виноваты какие-то анонимные силы, им уже не хватило сил для развития собственной инициативы". Считая, что заботятся о бедняках, либералы на деле превращают их в пассивных получателей государственных пособий. Пожизненное право на эти пособия Мэгнет подвергает столь же резкой критике, что и укоренившуюся в США клинтоновской поры практику "положительной дискриминации", то есть автоматического предоставления представителям социальных и этнических меньшинств преимуществ при приеме на работу, получении образования и проч.

В этом еще одно расхождение Мэгнета с либералами. Соглашаясь силой выталкивать безработных на рынок труда, те наотрез не хотят менять что-либо в культовой для них системе "политической корректности". Мэгнет, в свою очередь, полагает, что эта система, искусственно завышая социальный статус миноритарных групп, психологически приносит вред самим их членам.

То же самое касается и иммигрантов. В отличие от большинства традиционных европейских консерваторов с их ярко выраженной этноцентричностью, Мэгнет приветствует приток в США переселенцев из Азии и Латинской Америки. Их отличает высокий уровень "энергии и предприимчивости". Они способны многое дать Америке, если - здесь Мэгнет делает оговорку - к ним не будут применены либеральные подходы, поощряющие лишь "сепаратизм и зависимость". Пример таких пагубных подходов - двуязычное преподавание в школах, где учится много иностранных детей, и создание для иммигрантов социальных преференций.

По мнению Мэгнета, государство должно перестать играть по отношению к кому бы то ни было патерналистскую роль опекуна. Заботиться о социально слабых куда лучше смогут частные организации, церкви, благотворительные фонды, союзы по интересам. Именно сеть этих посредничающих между личностью и государством общественных ячеек способна дисциплинировать бедняков, привить им "ясно обозначенные моральные ценности", возвратить веру в себя, помогать учиться жить за собственный счет.

Государство должно всячески поддерживать такие ячейки, базисной из которых является, конечно, семья. Некоторые из рекомендаций Мэгнета в ее защиту звучат по патриархальному трогательно. Так, он считает, что одинокие женщины должны оставить стремление рожать и воспитывать детей. "Каждый знает, как тяжело детям, растущим только с одним из родителей. Они болезненны и чаще бросают школу. Речь не идет о том, чтобы наказать ребенка или мать- одиночку. Но общество в целом должно дать понять, что ценит институт семьи выше, чем прочие формы ухода за подрастающим поколением".

Мэгнет доходит до того, что называет проблему "незаконнорожденных детей", растущих у матерей-одиночек, "социальной проблемой нации номер 1". Одним из основных способов по борьбе с ней он считает пропаганду воздержания от секса до брака, которую необходимо, на его взгляд, вести среди американской молодежи.

Многое у Мэгнета почерпнуто из социальной доктрины католической церкви с ее принципом субсидиарности (помощи), применяемым последовательно. Приоритетно членам общества должна помогать их собственная семья. Более крупные организации - церкви, союзы граждан, муниципалитеты - подключаются к процессу помощи только тогда, когда семья не выполняет своих функций. Государство стоит на вершине этой пирамиды, представляя собой в смысле социальной политики лишь спасательный круг, выручку на самый крайний случай.

С точки зрения общественных парадигм это место учения Мэгнета наиболее интересно, хотя и - как, собственно, все у него - отнюдь не самобытно. Здесь можно найти параллели с Муссолини, тоже одолжившимся у социальных идей католицизма. Но правильнее выводить мэгнетовское мировосприятие из реминисценций о викторианской эпохе. Когда-то Мэгнет защитил по ней докторскую диссертацию. Good old England, культовый для англо-саксонских традиционалистов полу-легендарный мирок стабильности, защищенности, уюта, патриархального общественного договора, гармонии личности и власти, религиозно-этического культа добропорядочности, бережливости, трудолюбия, явно представлялся Мэгнету при написании "Мечты и кошмара".

Анализируя идеи Мэгнета, не можешь не обратить внимания на их предельную заземленность, деэстетизированность. Это не аристократический консерватизм Леонтьева, поэтичный, окрашенный в эсхатологические тона, по сути еще более декадентский, чем критикуемый им модерн. У Мэгнета нет ни метаисторического размаха Шпенглера, ни агностического бегства в себя позднего Хайдеггера. Это консерватизм практичный, лишенный всякого налета пророческого вдохновения. Его так и тянет назвать "бытовым", "популистским" или - более уважительно - "реальным". Он скорее похож на инструкцию по эксплуатации, чем на сложные, но легко вянущие цветы экзистенциальных рефлексий, какими одаривали мир блестящие консерваторы прошлого.

В отличие от них, в своей интенции как бы объясняющих причины стратегического поражения, Мэгнет ориентирован на конкретный, тактический успех. Его аргументация внятно редуцирована до уровня того большинства, в защиту которого консерваторы обычно выступали, пользуясь системой понятий, большинству решительно недоступной. В классическом противопоставлении "элит" и "масс" Мэгнет демонстративно становится на сторону масс, в то время как консерваторы, как правило, отождествляют себя с оттесненной охлосом элитой.

Впрочем, в его обращении к массам нет ничего от лозунга "всеобщего равенства". Скорее Мэгнет призывает перезапустить механизм "естественного отбора" в обществе, давший сбой из-за злоупотребления в 70-90-е годы социальной инженерией. За провалом утопических проектов тех лет стоит, как чувствует Мэгнет, призрак некоей глубинной фальши, свойственной "духу времени".

Действительно, либерально-транснациональный социум, сформировавшийся сейчас по обе стороны Атлантики, элитарен по сути, но эгалитарен по общественному договору, которым оправдывает сам для себя свое существование. Члены этого социума гедонистичны, но еще стесняются гедонизма. Отвергнув идеалы, они не могут жить без иллюзий. Лишившись классических, воспринимаемых как устаревшие ценностей, они строят подменную, во многом фантомную систему моральных координат, в которой чувствуют себя менее уязвимо. Фетишизируемыми элементами этой системы служат демократия, политическая корректность, религиозный и мировоззренческий прагматизм, мультикультурность, права человека и прежде всего - меньшинств.

"Главным успехом либеральной благотворительности явилось то, что она позволила самопровозглашенным благотворителям гордиться собственной добродетелью", - подмечает Мэгнет уже не в "Мечте и кошмаре", а в программной статье под названием "Что такое сопереживающий консерватизм?" ("What is Compassionate Conservatism?")

Термин compessionate conservatism, предложенный другим неоконсервативным идеологом, Мэрвином Олэски (Marvin Olasky), стал лозунгом избирательной кампании Джорджа Буша, а позднее - и его президентства. Мэгнет расшифровывает этот лозунг как "новый подход к проблеме бедности", который должен не вызывать у социально слабых зависимость, а явиться как бы "помощью для самопомощи". В более широком смысле сопереживающий консерватизм должен открыть в Америке новую "эру ответственности" - взамен прежней моральной вседозволенности по принципу: "делать все, что нравится".

Что это - реставрация консервативных устоев или симулякр, припудренная обещаниями программа уловления электората, дабы тот стоял за республиканцев в данном месте, в данное время, при данном президенте? Не исключено, что политтехнологи Буша воспользовались изысканиями Мэгнета как красивой оберткой для позиционирования своего клиента. Сам Мэгнет последнее время предельно упрощает и политизирует картину, изображая Буша спасителем страны, способным "демонтировать культурную революцию 60-х, чтобы вернуть Америку к благородным ценностям и социальной политике, основанной на этих ценностях" (The Dallas Morning News, 16.4.2000).

И все же "Мечта и кошмар", опубликованная восемь лет тому назад, явно замышлялась не как предвыборная агитка. Эта книга - всерьез задуманный манифест неоконсервативной Америки, а заодно - полемика с общественной моделью, возобладавшей на Западе в конце ХХ века.

Возглавивший идеологическую реконкисту Мэгнет не ввязывается с либеральными философами в прямой спор. В каком-то смысле несказанное им говорит больше, чем проговоренное. Например, свое отношение к проблеме "гражданского общества" Мэгнет выражает полным ее неупоминанием и вообще - многозначительным отказом находиться с оппонентами в одном терминологически-понятийном поле.

Мэгнет почти не использует концептуальные, кодовые образы современной социологии. Он не говорит ни о правах человека, ни о представительной демократии, ни о коммуникативности. Ему совершенно чужды претензии на создание универсального мирового порядка, где исторические нации повсюду сводились бы к сообществам граждан, снабженных унифицированным набором свобод. Мэгнета по сути интересует только Америка. Его сопереживающий консерватизм насквозь америкоцентричен. "Холодным", книжным выкладкам глобалистов он с успехом противопоставляет "теплую", эмоциональную риторику традиционализма. В итоге - после зашедших в тупик экспериментов с индивидуальными правами - призыв Мэгнета к "ответственности", к восстановлению утраченного баланса в антиномии гражданских прав и обязанностей не остался незамеченным на его родине.

Историю каждого общества можно считать историей чередования фаз революции и консолидации, социальных утопий и прагматизма, прогрессизма и стагнационности. В этом смысле Мэгнет оказался в нужное время в нужном месте. На излете теряющих привлекательность реформ либерализма он предлагает контр-модель, востребованную большинством американцев. Несомненно, что вопросы, поставленные Мэгнетом, глубже предложенных им ответов. Но Америка никогда не отличалась чрезмерной глубокомысленностью. Ее интерес к книге Мэгнета говорит о том, что в стране назрела смена вех.