Нетрудно заметить, что в современном русском языке слово "идеология" имеет отчетливо двойственный смысл: с одной стороны, мы говорим об идеологическом мышлении, которое требует критики преимущественным образом как мышление ангажированное; с другой - позволительно употреблять идеологию в активном значении - как некоторую разработанную систему принципов действия какого-либо политического элемента (например, "идеология такой-то партии"). Кроме того, вообще кажется, что понятие "идеология" прибрело недавно второе дыхание: весьма своеобразный с философской точки зрения неологизм XIX века незаметно вступил как на невспаханные нивы общественных наук, так и на скользкую почву политической теории. Впрочем, оставаясь не слишком прозрачным еще в эпоху своего отрочества, он едва ли приобрел известную интеллегибельность и ныне - лишь, пожалуй, самый скучный специалист по истории идей взялся бы выяснять, в какой из периодов своей жизни термин "идеология" был туманным в наибольшей степени.

Жизнь "идеологии" как понятию дал ныне вполне справедливо забытый француз по имени Дестю де Траси, и было это, как уже указывалось, на заре позапрошлого века. Причем употреблял он его в весьма специфическом смысле: "Наше знание о животном весьма неполно, если мы не знаем о его интеллектуальных способностях. Идеология есть часть зоологии, причем именно в человеке это часть особенно важна и заслуживает углубления" (Элементы идеологии, 1801). Как видно из приведенных строк, автор сводит мышление к особого рода чувственности, избегая тем самым множества ненужных вопросов - впрочем, в пользу такого же множества ненужных ответов. (Справедливости ради надо отметить, что подобных проектов в то время - и, кстати, до сих пор - было в избытке, каковой факт сам по себе заслуживает отношения весьма серьезного. За примером можно обратиться к Мишелю Фуко [Слова и вещи: археология гуманитарных наук].)

Так и не став разделом естествознания, идеология решила попробовать себя в экономической теории - в том всеобъемлющем виде, в каком она предстала в трудах Маркса и Энгельса. Отметим, забегая вперед, что эмоциональная окраска термина при этом сменилась на противоположную: если попытаться выразить полемическую суть "Немецкой идеологии" (1846) в одной фразе, получится нечто вроде "мы мыслим правильно, а все остальные - идеологически". Однако из полемического запала неизбежно последовал и весьма острый теоретический вопрос: как случилось, что люди вбили себе в голову эти иллюзии? Ответ удалось найти при помощи гегелевской философии. Во-первых, непосредственное содержание опыта (данное в чувствах) осознается отнюдь не непосредственно. Иными словами, мыслим мы не вещами, а все-таки представлениями. Конститутивным для последних является предметная деятельность человека в меру ее развития. Говоря словами Мамардашвили, здесь бэконовское "мы познаем только то, что сами сделали" дополняется "...и посредством нами же сделанного". Этот тезис, кстати, является отличительной чертой неклассического философствования, переформулировавшего таким образом вопрос о вечности в вопрос об историчности. Во-вторых, по мнению Маркса, указанная опосредованность связана с вполне определенной предметной деятельностью - материальным производством. Подчеркнем, что речь идет не о производстве товара конкретными индивидами, а об опредмеченных деятельностных способностях людей, "силах производства", по отношению к которым человек выступает как агент. То есть, например, рабочего образует не собственно его восьмичасовой труд на фабрике, а те производственные отношения (например, капиталистические), в которые он вынужден вступить для удовлетворения своих природных потребностей. Сущность рабочего, таким образом, определяется не его природными задатками (двуногое без перьев, разумное животное, пастух бытия и т.п.), а его принадлежностью к классу пролетариата, существование которого есть следствие развития определенных производственных отношений. Наконец, в-третьих, такое положение дел определяет классовые интересы, реализующиеся в классовом сознании, которому и было присвоено имя "идеология". Особенность ее состоит в том, что классово детерминированные интересы (соответственно и ценности, концепции, цели и проч.) выдают себя за вне- и надклассовые. Причем не по причине некоего абсолютного лицемерия, а именно в силу того, что всякий интерес всегда является классовым, ибо только в качестве такового и оформляется. Отдавать же себе отчет в своем происхождении - и есть задача научного (в марксистском смысле) подхода в отличие от идеологического. А поскольку в задачу науки входит не только описание природы, но, как мы помним, и ее преобразование, финальная идея науки состоит в построении такого общества, в котором все существующее независимо от индивидов (т.е. самостоятельные производственные силы) было бы элиминировано, а классовое расслоение как следствие разделения труда преодолено со всеми вытекающими отсюда последствиями. Таково вкратце марксистское понятие идеологии, впоследствии переработанное и дополненное.

Указанную доработку взял на себя Ленин, который в первую очередь был озабочен не марксовым вопросом о происхождении иллюзий, а необходимостью свершения коммунистической революции - проблемой, рассмотренной Марксом лишь в самых общих чертах. Действительно, как же это возможно - перестроить элементы общества таким образом, чтобы их не стало? Этот по-буддистски загадочный вопрос был решен с завидной убедительностью: необходимо свести все классы к одному - и тождество неразличимых восторжествует. В этой ситуации отношение к идеологии снова меняет эмоциональный оттенок: она уже не предмет критики, а основное орудие классовой борьбы, которое должно применяться до тех пор, пока в этом будет необходимость, то есть пока живы те, против кого его можно применять. Нетрудно заметить, что идеология по Ленину, отчасти истолкованная на основании теории Маркса, вступает с последней в серьезное противоречие. В этом и лежит исток упомянутой нами в начале двойственности идеологии по-русски.

Чтобы понять, наконец, что такое идеология, необходимо прекратить механически воспроизводить по ее поводу марксов политэкономический контекст. Как истинность теории Дарвина о том, что человек произошел от обезьяны, не отменяет того факта, что лично я произошел от собственных родителей, так и открытие Марксом прибавочной стоимости и природы капиталистической эксплуатации не дает нам права сводить феномен идеологии исключительно к игре экономических оснований и идейных следствий, которая его, как экономиста, более всего интересовала. Скорее мы должны поставить себя, давно уже не мыслящих в терминах чисто марксистской политэкономии, на место Маркса и спросить: что же, собственно, имело в виду это собственное и ответственное мышление, способное согласиться с самим собой в определении сущности идеологии даже тогда, когда классического капитализма, составлявшего конкретный предмет его анализа, уже не существует? Одним из возможных ответов на этот вопрос будет следующее определение идеологии: идеологично все то, что принято на внемыслительных основаниях.

Открытие идеологии - определить которую можно и прямой цитатой из "Капитала": sie wissen das nicht, aber sie tun es ("они делают это, сами того не осознавая") - означает признание того факта, что в собственной жизни мы часто и абсолютно успешно имеем дело с вещами, смысла и устройства которых мы сами не понимаем, что приводимые нами мотивировки и основания часто сами являются продуктами причин, о которых нам и в голову не приходило задуматься. Суть идеологии в том, что несмотря на нашу вооруженность разнообразными теориями и готовность исчерпывающим образом объяснить каждый свой шаг, мы тем не менее не ведаем, что творим. В этом и только в этом смысле идеологическое сознание есть сознание иллюзорное. Что, однако, вовсе не означает того, что с ним нужно путем просвещения бороться. Достаточно заметить, что это просто бесполезно. Едва ли не единственное достижение социализма (кроме, конечно же, электрификации), всеобщие грамотность и среднеобразованность, нисколько не поколебали действенности таких императивов, как "присядь перед дорогой дальней" или "не мой голову перед экзаменом". В случае болезни среднеобразованное население принимает антибиотики с той же долей благоговения и с той же ясностью представления о механизме их действия, с какой оно глотало бы приготовленную алхимиком смесь из утренней росы, мочи девственницы и слюны жабы, если бы доктор прописал именно ее.