Выявляемые 150-летние милитаристские циклы изначально представляют специфику европейского ареала, отмеченного с конца Средних веков постоянным состязанием между ростом мобилизационных возможностей обществ и прогрессом технологий уничтожения. Каждый такой цикл, знаменуясь пересмотром смысла войны и военной победы, в то же время нес преобразование европейской геополитической системы, открывал в ее истории новый сюжет с небывалым прежде раскладом сил и конфликтных потенций. Так было в конце 1490-х и 1640-х, 1790-х и 1940-х... При всей исключительности роли США в нашем веке, эта страна до сих пор выступает как "остров" Европы, следуя ее долгосрочному милитаристскому ритму. Прервет ли его новое столетие - увидят наши потомки. Но неизвестно, должны ли мы им завидовать.

Уничтожение и мобилизация: перетягивание каната

Различие двух эталонов победы открыл в 1820-х гг. К.Клаузевиц. Он показал, что целью войны может быть либо политическое "уничтожение" врага, "лишение его способности сопротивляться, вынуждающее его подписать любой мир", либо некие локальные завоевания и преимущества, принуждение противника к заранее востребованным уступкам (2, с. 23 и далее). Клаузевиц впечатляюще продемонстрировал, как с переходом от одного эталона победы к другому изменяется тип войны в целом, причем новациями оказываются охвачены все уровни развертывания борьбы. Но он пошел и дальше, высказав тезис о том, что в истории сменяются эпохи господства того или иного типа военных установок - на слом противника или на получение уступок с его стороны. Свидетель войн Французской революции и Наполеона, сам Клаузевиц полагал, что после XVIII в. войны за частные уступки, войны, кончающиеся договорами-сделками, должны уйти в прошлое. Выстроив теорию "абсолютной" войны на слом противника, он обосновал такое видение войны и победы, которое осталось в силе до середины XX в.

Но в 1950-1960-х мы наблюдаем в военной сфере первые признаки перелома тенденций, сравнимого с тем, при котором присутствовал Клаузевиц. В эти десятилетия военная и политическая элита США, государства-лидера западной цивилизации, первым произведшего и применившего атомное оружие, оказывается перед необходимостью осмыслить ситуацию ядерного тупика, - ситуацию, которая в случае войны на слом сравнимого по мощи противника должна была бы обернуться для сверхдержавы, будь то "побежденной" или "победившей", результатом глубоко неприемлемым. Тогда за несколько лет в трудах Г.Киссинджера, М.Тейлора, Р.Осгуда, Г.Кана, Б.Броди, У.Кофманна и других авторов был разработан идеальный тип "ограниченной войны" ядерных сверхдержав, причем за основу оказалось принято требование ограничить цели войны, свести ее к борьбе за четко определенные политические уступки со стороны противника, и из этой предпосылки были выведены неизбежные следствия для всех уровней стратегем национальной обороны. Кое-какие из выкладок этих авторов остались сугубо интеллектуальными конструктами, но в целом обозначилось новое осмысление войны и победы, исходя из которого только и можно понять военную политику и стратегию Запада в последующие годы - с тех пор, как администрация Дж.Кеннеди приняла на вооружение доктрину "гибкого реагирования". По тому, как авторы, намечающие новый идеальный тип войны, то и дело ссылаются через головы стратегов школы Клаузевица на опыт войн XVIII в. (ср.: [3, с. 82-85, 102-110; 4, с. 126]), мы вправе заключить: 150-летняя эпоха завершила свой цикл.

Вглядевшись в его начало и в его конец, мы и там, и здесь обнаруживаем материальную подоплеку происходящих перемен. И эта открывающаяся подоплека позволяет нам предположить некоторое общее правило. В обоих случаях кардинально, прямо-таки на глазах меняется принципиальное соотношение между двумя разновидностями военных возможностей держав. Это - (а) возможности мобилизации державой, вступающей в войну, материальных и особенно человеческих ресурсов для достижения своих целей и (б) возможности уничтожения мобилизационного потенциала противника, которыми располагает держава. В переломных точках одна из этих разновидностей военных возможностей выдвигается на первый план, возобладав над другой, которая до тех пор господствовала.

А общее правило таково. Когда мощь средств уничтожения начинает восприниматься как превалирующая над мобилизационными возможностями, политики и стратеги в первую очередь стремятся избежать того, чтобы "победитель" оказался в одинаково бедственном положении с "побежденным". На цели войны накладываются ограничения. Угрозы жизненным приоритетам сильного противника оказываются под запретом, об его уничтожении не может идти и речи.

А если так, то война с высоким потенциалом уничтожения, но с обоюдно ограниченными ресурсами и целями естественно вписывается в комплекс иных форм и средств взаимодействия сторон, - становится, по оценке Клаузевица, "усиленной формой ведения переговоров". Связывая политика в постановке целей, такая война полностью ему подчинена и в их преследовании: она не стремится вырваться из-под политического контроля и навязать сторонам какую-то свою самодовлеющую, "абсолютную" логику.

Напротив, ощущение преобладания мобилизационных возможностей над возможностями уничтожения способствует выдвижению все более крупномасштабных целей, оправдывает наступление на жизненные приоритеты противника, сравнимого с нами по мощи. Когда исчерпание ресурсов не воспринимается как непосредственная угроза, потерь не жалко, "нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим". В таких условиях расцветает "грандиозная" стратегия, несовместимая с полноценным политико-дипломатическим контактом антагонистов по ходу борьбы, с пониманием почетного мира как удачной сделки. Она растравляет честолюбие политика, суля ему "за далью даль" - результаты баснословные, до мирового владычества... и тем "покупает" его, отстраняя от контроля за войной, заставляя ждать победы или краха.

Развертывание каждого такого тренда воплощается в серии поколений политиков и военных лидеров, усваивающих некий идеальный тип войны, развивающих его и доводящих до тупика.

Три военных цикла новых времен

Таково общее правило, принципиальная схема. А теперь проследим, как она проявляется на практике в истории ныне лидирующей цивилизации, по-видимому, единственной, которая развернула гонку мобилизации и уничтожения.

Во второй половине XVII и большей части XVIII вв. абсолютистские режимы Европы, трактуя, согласно Клаузевицу, любую войну между собой "как деловое предприятие... на деньги, взятые из своих сундуков", делают ставку на ограниченные профессиональные армии, насчитывающие в среднем 1-2% от численности населения государства, постоянные и не рассчитанные на быстрое разрастание в случае войны. В то же время огневая мощь этих контингентов, способных давать, как солдаты Фридриха II, до 4-6 залпов в минуту, такова, что за несколько часов солидная европейская армия, выставленная к битве, могла потерять до 40% своего состава (потери того же Фридриха II при Кунерсдорфе и Цорндорфе). Причем после особенно крупных сражений армии иногда приходилось укомплектовывать заново.

С конца XVIII в. картина начинает меняться - и радикально. Во-первых, промышленный переворот этого и начала следующего века, обеспечив постоянный экономический рост, позволил государствам европейской системы высвобождать все более ресурсов, в том числе человеческих, на нужды войны. А во-вторых, социальные и политические перемены приводят на протяжении XIX в. к утверждению по всей Европе режимов с достаточно массовой базой, чтобы превратить войны из "предприятий правительства" в "дело наций", обращающих свои силы на достижение победы. Уже в 1792 г. революционная Франция ставит под ружье 770 тыс. человек вместо дореволюционных 173 тыс., а позднее только в 1813-1814 гг. наполеоновский набор составил 1250 тыс. человек, то есть около 5% населения. "Народные войны" в России и Испании против Наполеона и блестящие действия прусского ополчения - ландштурма - в 1813 г. показали политикам всю перспективность идеи "вооруженного народа". Во второй половине века эта идея повсеместно возобладала в европейском военном строительстве, воплощаясь во введении всеобщей воинской повинности и в вытеснении ограниченных профессиональных армий армиями кадровыми, многократно увеличивающимися в преддверии и начале войны. Перед первой мировой войной казалось вполне нормальным, если Франция мобилизует до 14, а Германия - до 8% населения. Вышло же так, что страны Антанты двинули на поле боя от 10 до 17% граждан, а Германия и Австро-Венгрия - 17-19% (см.: [7; 8, с. 12]). Во вторую мировую Германия мобилизовала около 25 % населения, поставив тем самым своего рода рекорд. Прирост армий в эти 150 лет непрестанно - даже в мирное время - обгоняет рост населения. А в результате, несмотря на столь же постоянное совершенствование техники уничтожения (правда, сильно амортизированное изменениями в тактике: рассыпным строем, зарыванием в окопы - и прогрессом медицины), мобилизационный потенциал увеличивается быстрее: потери личного состава за день боя с 30% в XVIII в. падают к началу XX в. до 1-2% [5], и в мировых войнах постоянно с лихвой перекрываются притоком новобранцев.

Третий цикл - с конца 1940-х - отличается наступающей вновь, с созданием ядерного оружия, массовой уверенностью в перевесе возможностей уничтожения над потенциалом мобилизации, но потенциалом уже не абсолютистских режимов Европы, распоряжавшихся ограниченной долей национального достояния, а крупнейших наций мира как таковых.

Присмотримся теперь к тому, какой идеальный тип войны соответствовал каждому из этих циклов и как изменения эталона победы преломляются во всех аспектах военной деятельности: от тактики до определения политических целей борьбы.

Для первого цикла, примерно с конца 1640-х по конец 1790-х, типично отождествление победы с "почетным миром", удовлетворением тех конкретных притязаний, из-за которых началась война. Стратегия стремится наиболее надежными путями склонить противника к уступкам, убедив его в том, что складывающееся положение для него определенно неблагоприятно. Как уже отмечалось, сражения, когда случаются, порой бывают весьма кровопролитны - от 10 до 30-40% погибших за несколько часов боя, а потому интенсивность борьбы обычно очень низка: по подсчетам статистиков, между 0,23 и 1,4 боевых столкновений за месяц, включая и мелкие схватки. Крупнейшие военные авторитеты эпохи (маршалы Р.Монтекукколи, А.Тюренн, Мориц Саксонский, король Фридрих II и др.), да и военные уставы единодушны в недоверии к битвам как к непредсказуемым по исходу кризисным пикам войны, этаким разрывам в "нормальном" стратегическом процессе - и рекомендуют к ним прибегать лишь в особых, специально обсуждаемых случаях. Внимание стратегов сосредотачивается на искусстве маневра, позволяющем получать пространственные преимущества над противником, особенно создавать угрозы его коммуникациям и этим вынуждать его к отходу. В популярных военных трактатах того времени, например, в трудах английского генерала Г.Ллойда, участника Семилетней войны, бой трактуется как затратное и несовершенное средство выявить сравнительные достоинства армий и их позиций, которое хорошо бы заменить точным математическим расчетом.

В стремлении добиться совершенного управления армией пытаются избегать любого самоснабжения, обеспечить ей потребительскую автономию, всецело ее довольствуя из армейских магазинов. А потому приходят к типу военных действий, минимально затрагивающих штатское население. Понятно, что при этом теоретики войны часто выражают неприязнь к "чрезмерно крупным" армиям: их управляемость кажется сомнительной, слишком зависящей от привходящих факторов. На этом увлечении управляемостью и последовательностью стратегического процесса, на неприязни к битвам - "бифуркативным", по-современному, разрывам в этом процессе - утверждается практика войны как "несколько усиленной дипломатии". А в основе основ, конечно же, ощущаемая ограниченность возможностей мобилизации перед возможностями уничтожения: солдат-профессионал дорог и уязвим.

Во втором цикле - картина противоположная по всем показателям. Начиная с Наполеона, господствует образ победы как отнятия у противника способности сопротивляться. Основой войны и главным ее воплощением объявляется бой - и стратеги, от Клаузевица до Ф.Фоша и Э.Людендорфа, стремятся представить стратегический успех как сумму успехов боевых, тактических. В военных словарях победа все чаще определяется как "поражение, нанесенное противнику на поле боя". Любые преимущества в позициях, маневрировании и т.д. осмысляются как "векселя", по которым рано или поздно должна будет произвестись "уплата кровью" (Клаузевиц). Интенсивность борьбы в войнах XIX в. выражается цифрой от 2 до 11 битв в месяц, а применительно к войнам мировым, по замечанию военного статистика Б.Урланиса, вообще становится "трудно говорить о каком-либо интервале между битвами... Вся война представляет собой как бы непрерывную цепь битв". В отношении численности армий господствует принцип "чем больше, тем лучше", популярны уже упоминавшиеся идеи "вооруженного народа", "армии граждан", "народной войны". Ни о какой снабженческой автономии армий в годы войн говорить не приходится: нации трудятся "во имя победы", а значит закономерно возрождается вышедшая было в XVIII в. из обычая практика действий против мирного населения, призванных подорвать экономический базис противника.

Почти все войны второго цикла идеологически аранжированы и, так сказать, несут на себе отсвет Армагеддона: битвы Наполеона I с Европой Старого порядка, походы Наполеона III за "право наций", Крымская война "либеральных" наций против России - "европейского жандарма", борьба России с Турцией за освобождение южных славян, национально-воссоединительные войны Пруссии и Сардинии, утверждавшие "железом и кровью" германскую и итальянскую государственность. Вообще, к концу каждого цикла его политические тенденции раскрываются с предельной тупиковой отчетливостью. Если в 1770-х Фридрих II объявляет о несомненном для него конце европейских войн, - ибо стратегическое равновесие якобы отнимает всякую надежду оправдать победой затраты на войну, - и все предреволюционное 25-летие с 1764 по 1789 гг., казалось, подтверждало этот прогноз, то в первой половине XX в. установка на "абсолютную победу" толкает к головокружительной эскалации политических и идеологических мотивировок войны, вплоть до планов Третьего Рейха или образов мировой классовой битвы в трудах советских военачальников 1920-х (М.Тухачевского, И.Вациетиса и др.). Ставкой в войнах второго цикла легко оказывается само существование борющихся режимов. Скомпрометированные в глазах народов неумелым ведением войны, режимы нередко бывают сметаемы революциями, а то и устраняемы победителями в залог их гегемонии. Таковы следствия торжества сил мобилизации над силами уничтожения.

Как уже говорилось, третий цикл наступил лишь в конце 40-х гг. XX в. Период взаимного ядерного сдерживания сверхдержав следует расценивать как переходный "этап осознания" новой эпохи: аналогичную роль играло 50-летие между Тридцатилетней войной и войной за испанское наследство в первом цикле, а во втором - 55-летие между наполеоновскими войнами и франко-прусской. Вслед за внедрением в западное военно-политическое мышление тезиса о возможности ограниченной войны великих держав поднимается в цене техника эффективного ведения "малых войн", раскручивания "конфликтов средней и низкой интенсивности", не грозящих выживанию вовлеченных в них крупных государств. С другой стороны, уже успешная для США корейская, а затем и проигранная вьетнамская война стали войнами с молчаливо признаваемой неприкосновенностью основных приоритетов Большого Противника, как бы последний ни определялся. В наши дни образцом такой войны явилась операция в Персидском заливе, "пропитанная" политическим коммуникативным взаимодействием воевавших и закончившаяся выполнением силами Запада наперед обозначенной задачи восстановления предвоенного status quo - вытеснением Ирака из Кувейта, без принуждения режима Хусейна к капитуляции или попыток победителей сменить правительство в Ираке.

Было бы вульгаризацией говорить о буквальном повторении истории, но несомненно проявление в военной политике, стратегии и военном строительстве третьего цикла черт, сближающих его с первым. Склонность некоторых авторов, пишущих о тенденциях новой эпохи, оглядываться на XVIII в. не случайна. Сейчас, по словам отечественного эксперта, у оружия "сводится до минимума или вообще утрачивается возможность выполнения традиционной (для второго цикла - В.Ц.) главной функции - достижения крупных политических целей прямыми военными методами... И вместе с тем увеличивается количество и растет значение "непрямых", "косвенных" функций, которые располагаются в более широком, чем прежде, спектре" [10, с. 226]. В этой связи тот же эксперт указывает на возрастающую функциональность военного присутствия - полусимволического контроля над пространством - по сравнению с боевым использованием силы. Стратегия все более эмансипируется от тактики и из "продолжения политики иными средствами", имеющими собственную логику применения, становится просто частью политики, как в первом цикле, - "усиленной формой ведения переговоров".

Самым ярким случаем "стратегии без тактики" за последние 50 лет стала холодная война, словно реализовавшая своей гонкой вооружений, насаждением зарубежных баз и компьютерным моделированием ядерных бомбардировок мечты военных теоретиков первого цикла о математической калькуляции сил и позиций, чтобы без боя определять победителей и побежденных. Во время операций США в Ливане 80-х и НАТО в Боснии 90-х вполне обнаружилось усвоенная Западом в "холодной войне" неприязнь к любым "бифуркативным" положениям, когда могла бы стать неизбежной тактическая "оплата" стратегических "векселей". Вместе с тем растет значимость символически беспроигрышных акций вроде Гренадской, Фолклендской или назидательной бомбардировки Ливии в 1986 г., обретающих вместе с бесконечными маневрами, этими игровыми имитациями войны, миссию изображать непрерывность стратегического процесса - перекачки военной силы в политическую эффективность. Наконец, знакомой по первому циклу "сладкой парочкой" предстают возрожденная идея профессиональной постоянной армии, реализуемая США, главным оплотом "обороны Запада", и естественно эту идею дополняющий пафос "сверхточных" контрсиловых ударов, якобы минимально затрагивающих штатское население. Все эти параллели опираются на сходство третьего цикла с первым в балансе милитаристских возможностей, вновь категорически склонившемся к превалированию уничтожения над мобилизацией [3].

А что было раньше?

Тут встает вопрос, когда-то возникавший и по отношению к циклам Кондратьева: надо ли в нашем случае говорить именно о чередующихся циклах - или просто о смене эпох? Конечно, "циклическая" гипотеза, основанная на рассмотрении трех периодов, из которых последний не завершен, а дата начала первого небесспорна, - выглядит сомнительной (кстати, сам Кондратьев, выдвигая свою концепцию, находился в том же положении). Но уже сейчас эта гипотеза позволяет сделать экстраполирующее "предсказание назад" - и, подтверждаясь, это предсказание дает нам для Европы еще два военных "сверхдлинных протоцикла" (почему я так их называю - поясню несколько ниже).

Завершивший Тридцатилетнюю войну Вестфальский мир 1648 г. был отказом австро-испанских Габсбургов от их великой военно-политической цели - создания панъевропейской католической империи, как и отказом их противников - французов и шведов - от стремления "дожать" надломившуюся сверхдержаву. Исчерпав и религиозные войны, и далеко идущие милитаристские проекты, этот мир, согласно моей концепции, стал признанием превосходства уже наличной к тому времени у европейских держав истребительной мощи над их же мобилизационным потенциалом. Тем самым конец 1640-х можно принять с полным правом за начало сверхдлинного военного цикла, продлившегося до 1790-х.

Но что же мы имеем в Европе до Вестфальского мира? Как известно, огнестрельное оружие появляется здесь в 1340-х, в начале Столетней войны Англии и Франции. С его введением кладется начало совершенствованию техники уничтожения в европейском мире. Но, как мы видели, на его утверждение в качестве фактора, определяющего конфликтные возможности здешних держав, уходит около 300 лет. Между тем, великие войны Габсбургов за панъевропейскую монархию начинаются в первой половине XVI в. Карлом V в ответ на попытки французских королей династии Валуа, завоевав Италию, объединить север и юг Европы. Отсюда возникает предположение, что "раннеогнестрельное" 300-летие должно бы включать по крайней мере два сверхдлинных периода, различающихся балансом конфликтных возможностей, ибо в начале XVI в., на стыке этих периодов, резко изменился масштаб военных целей. И впрямь, военные историки разделяют 300 лет между началом Столетней войны и концом Тридцатилетней на две большие эпохи (ср.: [12, с. 423, 544]).

В первую из этих эпох, с середины XIV в. по конец XV в., еще жив доогнестрельный феодальный стандарт военного строительства, когда войско видится соединением основного отряда рыцарей со вспомогательным контингентом лучников-пехотинцев, а главной боевой единицей считается экипированный рыцарь, в лице которого не дифференцированы основной ресурс войны и главное средство уничтожения. На деле упор на подобную, исключительно дорогостоющую боевую единицу в условиях экономического спада XIV-XV вв. вел к перевесу уничтожения над мобилизацией. Сражения надолго истощают противников (интенсивность Столетней войны - менее 0,2 столкновений в год), поэтому война обычно сводится к осадам городов и грабительским набегам. Как это часто бывало в Средневековье, возникает разрыв тактических и стратегических результатов: победитель в бою может быть настолько утомлен, что воздерживается от дальнейшего преследования своих целей, и побежденный сводит результат к стратегической ничьей.

Отсюда и иные свойства войн этой эпохи. Вся Столетняя война проникнута дипломатией и сделками. Хотя заявленной ее целью было занятие английскими королями французского престола, что должно было бы ущемить их противника в жизненных приоритетах, на деле реальные попытки осуществить эту сверхзадачу предпринимались в 1415-1430 гг., во время полного развала Франции из-за ее собственных внутренних смут. Боролись англичане в основном за локальную цель - овладение приморской областью Гиенью, а победа французов была обставлена компромиссом - уступкой англичанам важного порта Кале. Идея безоговорочной капитуляции противника сторонам была чужда: когда в 1356 г. король Франции попал к англичанам в плен, от него потребовали не отречения от престола, а всего лишь изрядного выкупа. В это же время отрядам наемных рыцарей-кондотьеров в Италии их наниматели инкриминируют то, что эти профессионалы якобы устраивают бескровные "битвы", где определяют победителей и проигравших, сопоставляя численность контингентов и их расположение.

Это время двумя признаками отличается от классического феодализма: все возрастающей значимостью пехоты, во многих сражениях одолевающей рыцарей, и совершенствованием артиллерии, показавшей грозную силу в гуситских войнах 1420-1434 гг. Ни пехота, ни огнестрельное оружие пока что не принимаются за решающие факторы, но они развиваются, чтобы лишь позднее с предельной четкостью воплотить состязание мобилизационных возможностей с потенциалом уничтожения. И однако, ограниченностью мобилизационного потенциала и вытекающей отсюда военной политикой и стратегией позднее Средневековье определенно напоминает вторую половину XVII-XVIII вв., первый сверхдлинный военный цикл Нового времени.

В конце XV - начале XVI вв. комплектование армий переживает переворот: как бы символизируя начало европейской модернизации, основу вооруженных сил континентальных европейских государств вместо рыцарей начинают составлять массы пехотинцев-наемников, часто набираемых в расчете на будущую добычу. Этот "прорыв пехоты", вместе с преобразованием рыцарства в регулярную кавалерию, явился подлинным торжеством возможностей мобилизации, обнаружившимся в начинающихся с 1490-х гг. Итальянских войнах Франции и Священной Римской империи. Правда, нестойкость этих самоснабжающихся армий заставляет полководцев не слишком злоупотреблять сражениями, все более действуя измором с широким разорением оккупированных территорий. Но постоянная пополняемость наемнических контингентов позволяет сверхдержавам высоко поднимать планку милитаристских целей, пока тупиковым выражением особенностей этого цикла не становится Тридцатилетняя война, где со стороны только Священной Римской империи было сражено до 20% участников (процент невероятно большой по сравнению с войнами последующих двух с половиной веков) [9, с. 515], а потери мирного населения составили до 15 млн.

Если XV в. знал лишь одну войну по идеологическим мотивам - 15-летнюю гуситскую на окраине романо-германской Европы, то XVI и первая половина XVII вв. заполнены жесточайшими религиозными войнами, переплетающимися с борьбой Франции и Священной Римской империи, тогдашних сверхдержав. Я говорю о фазах 1340-1490-х и 1490-1640-х как о своеобразных "протоциклах", имея в виду переходный характер стратегии и военного строительства этих столетий, образующих переход между Средними веками и Новым временем. Тем не менее, ясно, что в той же мере, в какой первый протоцикл, приходящийся на "осень Средневековья", по своим характеристикам сходен с циклом 1648-1792 гг., - точно так же и второй протоцикл, охватывающий время Реформации и католической Контрреформации, своим военно-политическим замахом сопоставим с циклом 1792-1945 гг., предвосхищая его идеологизированные битвы и попытки перекраивать силой мировую карту.

Таким образом, со времени, когда в Европе начинают дифференцироваться и противополагаться мобилизуемые ресурсы войны и средства их уничтожения, мы выделяем четыре полных и одну только начавшуюся сверхдлинные фазы, за сменой которых - колебание баланса возможностей то к перевесу мобилизации над уничтожением, то наоборот. Из этих четырех полных фаз три обладают отчетливой амплитудой - около 150 лет. Условно можно принять такую же длину и для первого протоцикла, если датировать его неотчетливо различимое начало первым применением огнестрельного оружия и победами стрелков-пехотинцев над рыцарями в Столетнюю войну. Так получаем примерные даты: 1340-1490-е, 1494-1648, 1648-1792, 1792-1945, конец 1940-х-?..

Как обновлялась Европа: XIV-XX вв.

Бросается в глаза то обстоятельство, что смена циклов, преобразующая смысл войны и победы, совпадает, как уже говорилось, со сменой эпох европейской международной политики. В 1340-1490 гг. мы видим Европу, состоящую из трех слабо сообщающихся, замкнутых на себе "конфликтных провинций": франко-английской, центрально-европейской и итальянской. С конца 1490-х по 1648 г. нам предстает единая и вместе с тем антагонистически поляризующаяся Европа борющихся за гегемонию континентальных сверхдержав. С 1648 по 1792 гг. получаем систему политического и военного баланса - сперва франко-австрийского, потом - со все возрастающим весом Пруссии, помалу крепнущей стараниями своих королей. Отличительной чертой этой системы оказывается притяжение к ней в непременном качестве заинтересованных "арбитров" - Англии, а далее также и России, - контингенты которых постоянно включаются в европейскую игру, вращающуюся вокруг чьих-нибудь локальных попыток нарушить континентальное равновесие и противодействия остальных членов системы этим попыткам.

Цикл 1792-1945 гг. окаймлен панъевропейскими империями Наполеона и Третьего Рейха, основная же его протяженность ложится на годы венской и версальской систем. Это время заката Австрии и ее выпадения из большого европейского расклада, время "последнего максимума" Франции с наступающим ее надломом и возвышения новой Германии как основного фокуса европейской континентальной мощи. Но вместе с тем это - эпоха прямого включения в расклад Европы с одной стороны - России, а с другой стороны - "держав-островов", Англии и позднее США. Прежние периферийные "арбитры" становятся непременными элементами системы. При этом "острова" образуют постоянный противовес как "наползанию" России на континентальную Европу, так и угрозе континентально-европейского моноцентризма, будь то французского - в начале XIX в. - или германского - в первой половине XX в. В это время впервые в европейской военной политике начинает обретать реальную структурообразующую функцию столь излюбленное геополитиками нашего века противопоставление "Континент-Океан".

Наконец, сверхдлинный цикл, открывающийся в конце 1940-х, охватывает годы как Ялтинско-Потсдамской системы, так и нынешней "системы конца века". Это время военно-политической маргинализации Англии и Франции, неопределенного положения Германии и склонности континентальных европейцев в целом извлекать максимальные выгоды из нахождения под покровительством великого атлантического "острова", между тем как Россия оказывается крупнейшим государством околоевропейской восточной периферии, то наращивая нажим на "атлантизировавшуюся" Европу, то от нее откатываясь.

Соотношение между сверхдлинными военными циклами и долгосрочными паттернами (образцами) европейской международной политики XVI-XX вв. вполне прозрачно. Каждый цикл своим приходом диктует новые правила военной и политической игры. Государства, которые считаются к этому времени главными силами Европы, претендуют на ведущие роли в этой игре. Этими претензиями задается исходная конфигурация ролей в начале цикла. На протяжении цикла эта конфигурация эволюционирует: происходит отсев, выбраковка элементов системы, перенапрягшихся и не осиливших роли - или, как это произошло в XVI - первой половине XVII вв. с Англией после Столетней войны, а во второй половине XX в. - с Германией, - временное отстранение, "депонирование". В то же время выявляются дополнительные "запросы" системы, к ней де-факто притягиваются новые элементы, которые и получают в ней место на следующем переходе между циклами.

Немного о будущем

Тут я подхожу к последнему, пожалуй, самому интригующему, но и самому для меня неясному пункту моей темы. Должна ли речь идти лишь о циклах, присущих "огнестрельной эре" Запада, череда которых обрывается с созданием оружия массового уничтожения? Нам трудно вообразить обстоятельства, при которых могло бы произойти стратегическое обесценивание ядерной мощи и народы Евро-Атлантики опять оказались бы участниками "абсолютных войн" за пересмотр мироустройства. Но невозможность изнутри сверхдлинного военного цикла представить, что ему должен когда-то настать конец, - не свидетельство уникальности нашего положения, а скорее общее правило, прослеживаемое в истории. Фридрих II заявил о равновесии, обессмыслившем войны в Европе, за 15 лет до первой из войн Французской революции, а Людендорф выпустил свою "Тотальную войну" примерно за столько же лет до наступления ядерного тупика. Смена циклов всегда неожиданна, "аки тать в ноши", предпосылки же распознаются задним числом.

Если допустить, что в XX-XXI вв. сверхдлинные военные циклы сохранят 150-летнюю амплитуду, то график этих ритмов для будущего столетия оказался бы близок к тому, какой мы знаем для XVIII в. А именно - к середине XXI в. произошел бы перелом вековой тенденции, и с ним кое-кто из наших нынешних современников под старость успел бы пережить возрождение "религии роста и прогресса" в духовном климате немыслимости Большой Войны, когда локальные кровопролития лишь давали бы миру уроки своей сомнительной эффективности. Но при этом неосознаваемо для себя общества европейского круга приближались бы к точке, где затяжной военно-политический пат прервался бы кружащей голову ставкой на "полную победу" над политическими, цивилизационными или идеологическими противниками, - на победу как капитуляцию этих противников, с лишением их способности сопротивляться.

Такая модель - скорее предупреждение, чем сколько-нибудь надежный прогноз, ибо она всего лишь экстраполирует на ближайший век эмпирически фиксируемые процессы ряда столетий, оставляя внутренний механизм этих процессов непроясненным. За счет чего могло бы вновь возникнуть впечатление перевеса мобилизации над оружием? Способна ли постиндустриальная революция, высвобождая из производства и привычных социальных связей гигантский контингент, поставить его в положение тех деклассированных субъектов, которых распад европейского феодализма в XVI в. толкал полчищами в наемники к Карлу V? Войны, подобные Второй мировой, немыслимы при наличии ядерного оружия. Но можем ли мы это сказать о войнах типа Итальянских XVI в. или Тридцатилетней - с обменом тактическими ядерными ударами раз в несколько лет, с выставлением на поле боя лишь части наличных вооруженных сил и в то же время со стремлением достичь "грандиозных целей" стратегией истребительного измора?..

Как бы то ни было, но сегодня для Евро-Атлантики и России реальность третьего сверхдлинного военного цикла "дана в ощущениях", тогда как возможность "четвертого цикла" пребывает мифом, вопросом веры. Нам неизвестно то воздействие, которое может быть оказано на этот европоцентристский ритм "восстаниями масс" - в самом широком смысле - индо-тихоокеанского ареала и Латинской Америки, а также перипетиями в других провинциях мира, построенного Западом. Не исключено, что к 2100 г. слова о "четвертом цикле" будут звучать для наших потомков более достоверно и определенно; но возможно и то, что эти потомки будут вправе осознавать себя живущими уже по совершенно новому милитаристскому календарю.

Но мы - люди третьего цикла, где уничтожение преобладает над мобилизацией. И "запросов" этого цикла хватит на жизнь современных политиков и военных. Это время не пассионариев и созидателей империй, но людей, умеющих играть по маленькой; скопидомов, а не расточителей; не Наполеонов, а самое большее - тех, кто умеет десятилетиями по пядям накапливать силу и вес "прусских королей". Произойдет ли через 100 лет смена циклов - или где-то оборвется их череда, главное для России - накопление козырей (экономических, интеллектуальных и прочих) к будущему великому обновлению геополитической системы Северного полушария. Сейчас уникальное время для русских, когда они имеют возможность не жертвовать собой ради славы правнуков, но одновременно работать на себя и на них.

Литература

1. Goldstein J. Long Cycles: Prosperity and War in the Modem Age. New Haven, 1988.

2. Клаузевиц К. О войне. Т. 1. М., 1937.

3. Осгуд Р. Ограниченная война. М., 1960.

4. Кауфманн В. Ограниченная война // Военная политика и национальная безопасность. М., 1957.

5. Свечин А. История военного искусства. 4.2-3. М., 1922-1923.

6. Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории. Т. 3-4. М., 1938.

7. Шлиффен А. Современная война // Шлиффен А. Канны. М., 1938. С. 360.

8. Мировая война в цифрах. М., 1934.

9. Урланис Б. История военных потерь. СПб., 1994.

10. Проэктор Д. Мировые войны и судьбы человечества. М., 1986.

11. Цымбурский В. Военная доктрина СССР и России: осмысления понятий "угрозы" и "победы" во второй половине XX в. М., 1994.

12. Разин Е. История военного искусства. Т. 2. М., 1957.

13. Imbert G. Des mouvements de longue duree Kondratiff. Aix-en-Provence, 1959.

14. Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. Т.З: Время мира. М., 1992.