Пролог

На выборах в Думу Лев Убожко сказал, что консерватизм теперь самая прогрессивная (!) идеология. "Консерватизм" и впрямь обещает стать модным брэндом - если удастся избавить слово от назойливого убожества тезок и самозванства беспородных родственников.

Тем более, не является разве сам консерватизм некой сугубой нетерпимостью к убожеству и беспородству, некой глубокой убежденностью, что "истины существуют только по отношению к определенному человеческому типу"¹? Эта убежденность санкционирует между прочим характерно консервативный и, если угодно, оскорбительный антиидеализм взгляда ad hominem. Консервативная герменевтика приглашает прочитывать эпизоды идейных войн антропологически, именно как схватку человеческих типов. Идеям отказано в привилегии выражать суть. Не удивительно, что сам консерватизм ускользает от доктринальных реконструкций в чем-то важнейшем. Он предполагает также и в отношении себя антропологически заостренное понимание, и легионы его "истин" не могут быть собраны воедино иначе, чем вокруг командных высот, где водительствуют некие люди с "беспощадно глубоким взором" и харизматической властью над словами.

Либеральная и марксистская системы мысли, замкнутые теоретической плотностью идеологически самодостаточного языка, не предполагают, кажется, ничего подобного: они функционируют как бы сами по себе, оставляя вопрос собственного экзистенциального статуса скорее ситуативным и периферийным. Напротив, поле консервативной мысли распадается, лишенное антропологического референта, точки провозглашения, отнесенности к переживанию субъекта. Дискурсы консерватизма экзистенциальны. Возьмите Берка, Шатобриана, Токвиля, возьмите де Местра и Кортеса, возьмите любой абзац Леонтьева, Ницше, Шпенглера, возьмите для ясности Муссолини, возьмите в конечном счете и Хайдеггера или кого угодно еще, - все это философия, философия и политика, от первого лица.

Консерватору сродни подчеркнутая предвзятость, что, впрочем, не делает его веру менее притязательной - мы ведь имеем дело с идеологией. Но вопреки обыкновению, идеологический эффект консервативных текстов зиждется не "тоталитарным" гипнозом универсалий, а харизматическим притяжением авторитета и эстетической огранкой личностного политического переживания. Эстетизированная предвзятость консервативного духа - своего рода "критика идеологии" наизнанку. Критическая герменевтика идеологии, отсылающая "ложное сознание" к сокрытой предвзятости его бытия, - этот классический акт разоблачения уместен лишь в свете универсалистской амбиции текста. Там же, где онтология провозглашаемых истин заявлена с порога - по преимуществу, в виде сословной ли, расовой, или просто антропологии - эта техника критического прочтения оборачивается не то чтобы невольной апологетикой, но, скажем так, неким взглядом с парадного, хорошо отштукатуренного фасада. Иными словами, заклеймить, к примеру, "философию жизни" тем, что она, мол, является реакционным мировоззрением остатков феодальной аристократии, означало бы ломиться в открытую и именно парадную дверь.

Эстетическая манипуляция образами в орбите притяжения "лирического героя"... Все это делает консерватизм в значительной степени феноменом литературы. Думать о литературе мы можем в соответствии с хайдеггеровской "сущностью искусства": "истина сущего, полагающаяся в творение", проективное "воздвижение мира", материнская замкнутость "земли", - и будем... в двух шагах от политики. Мы можем думать о литературе, уповая, вслед за Мисимой, на героический "союз меча и пера", абсолютную полноту эстетического, достигнутую в "деянии" - и будем от политики в шаге. Но пойди, сделай его: мы живем уже слишком долго с тех пор, как прочли блестящий эпилог ("феномен литературы"), которым стало последнее деяние Мисимы. Еще мы можем истолковывать литературу на манер Сартра: как некую деградацию динамических моментов существования, регрессию аутентичности существования в образ. И здесь - обнаружим явственную параллель. Прав Манхейм, когда говорит: по мере распада традиционных структур социальности, рассроченного отмирания органики консервативной стихии, судьбой консерватизма становится "введение в ранг рефлексии и сознательной манипуляции тех форм опыта, которые не могут быть далее сохранены в их аутентичности"². Консерватизм обретает себя как интеллектуальная и эстетическая реконструкция утраченной "полноты жизни": ее деградация в идеологическом образе.

В этом обнаружении, в этом слове "деградация" нет, естественно, намека на уничижительный смысл, но есть, взметнувшаяся во весь рост, проблема. Проблема политического смысла духовных конструкций консерватизма. Ранние консерваторы не только сходу опознали своего главного врага в доктрине прогресса, но, сверх того, перед лицом революционных шествий "модерна", обнаружили себя в социальной ситуации, явленной как сплошной артефакт этой доктрины. То есть в ситуации овеществленной действительности "прогресса". Им самим не медля было дано обнаружить, что в своем сердцевинном переживании они, "консерваторы", соотнесены с реальностью, подчас лишь знаковой, подчас фактурно осязаемой, - с некоторой реальностью, оттесненной перспективой нововременного "прогресса" в область воспоминания, со списанной, так сказать, в архив реальностью. Политика, между тем, пребывает в точке действия, стало быть, в настоящем, и это обстоятельство ставит консерватизм в его исходной соотнесенности с "прошлым" перед вопросом о собственной временной идентичности. Что равносильно спрашиванию о политическом смысле консерватизма, о смысле, который, таким образом, является не безусловной данностью, но чем-то, что должно быть выношено, сконструировано, отыскано.

Эта неочевидность становится некой точкой разрыва, где консерватизм безнадежно утрачивает цельность, чтобы стать амальгамой разнородных стилей, пространством соположенности нескольких путей, рознящихся интеллектуальных и экзистенциальных стратегий решения - или отказа от решения - исходного вопроса: вопроса временной идентичности и политической самоактуализации. Сразу оговоримся: проблема этого решения несводима к вовлечению "консерваторов" в практическую политику, она стоит и в области мыслительных феноменов - которые так же, как и практическая политика, могут обладать или не обладать политическим характером. Дальнейшее изложение посвящено эскизному воссозданию нескольких, подчас враждующих, подчас совместимых, интеллектуальных и экзистенциальных стратегий временного самоопределения консерватизма. Путей, на которых консерватизм превосходил бы себя в качестве феномена литературы (или уж недвусмысленно им оставался). Некоторые из них могут, вместе с тем, мниться обещанием, сбывшимся или нет, политической судьбы.

"Псевдоморфозы"

Вследствие целого ряда превратностей и вулканических перипетий некоторые горные породы с самого начала не могут развиваться в своей собственной форме, им "приходится заполнить ту пустоту, что уже имеется, и так возникают поддельные формы, кристаллы, чья внутренняя структура противоречит внешнему строению, род каменной породы, являющийся в чужом обличье. Минералоги называют это псевдоморфозом"³. По неведению того, что, собственно, имели в виду сами минералоги, доверимся этому, вполне, впрочем, внятному свидетельству Шпенглера и, вполне в его духе, не упустим возможность проекций в историю идеологий. Модерная эпистема с ее телеологически конституированным линейным временем, этой пустышкой, оставшейся европейцу от дотла выхолощенной христианской эсхатологии, - разве не стала она той самой чужой формой, которая замкнула исходное переживание консерватизма в тиски псевдоморфоза?

"Реалисты"

Коль скоро прогрессистская онтология принята, будь то мыслью или нутром, консервативная приверженность "воспоминанию" переживается травматически. И вот, консерватор, отчасти разочарованный, но не лишенный политического темперамента, спешит заверить свою причастность настоящему (то есть свою политическую уместность). "Настоящее, - говорит он, - лишь последняя точка, которой достигло прошлое, ситуацию движения должно мыслить в оптике исторически сложившихся данностей". В линейном, накопительном времени индустриальной демократии этот консерватор берет на себя функцию статического элемента, неотъемлемого от любого движения. Вот та, вполне респектабельная, вакансия, что будет его входным билетом на раскочегаренный паровоз современности - и он успеет-таки заскочить на подножку.

Политическая механика этой машины уже успела стать столь же ветхой, как паровой двигатель. Революционные и прочие, всегда левые, радикалы в гуманистическом дерзновении духа проективно прочерчивают траектории, рельсы, по которым идти паровозу. "Реалисты", охлаждая их пыл, напоминают о градуированной логике преодоления пространства и тем самым гарантируют механизм от взрывов и скоростных перегрузок. Консервативная формула безопасности проста: всегда придерживаться того, что "непосредственно дано, действительно и конкретно"⁴. Разумеется - ведь "действительность" - некая форма политического инобытия "прошлого", единственно санкционированная "временем прогресса". Решение "быть реалистом" - вероятно, первое, что приходит на ум разочарованному (травмированному обнаружением своей политической неочевидности) консерватору.

Навсегда зарекшись от вражды с духом эпохи, "реалистам" остается изгонять кое-каких из ее духов - мелких бесов леворадикального ребячества, демонов революционного проекта. И здесь консерватизм статус-кво наследует тону и аргументации раннего консерватизма. Держа в памяти историю революционного становления политических институтов "модерна", раннеконсервативная мысль оформила антиреволюционную стратегию социальности на основе критики рационализма. Просветители, по словам Токвиля, уверовали, "что на место многосложных и традиционных обычаев, правящих современным им обществом, следует поставить простые и элементарные правила, почерпнутые в разуме и естественном праве"⁵. Рационалистическая методология в применении к действительности общества породила иллюзию структурной прозрачности и, соответственно, ощущение легкой реализуемости смоделированных схем. Отсюда наивность революционной инженерии. Что противопоставил ей консерватизм доктринально? Гносеологический скепсис и органический подход к обществу. Бональд, де Местр, Берк единодушны в том, чтобы провозгласить иррациональность и нередуцируемое многообразие действительности в противовес схематической статике и ограниченности разума. Познание и, в частности, социальное знание предстают в лучшем случае условностью, в худшем - доктринальным насилием над жизнью. Общество полагается таким образом некой "истиной в себе", которую нельзя анатомировать, не упустив ее, и перестраивать, не нарушив. Значит, единственным залогом социального порядка - а социальный хаос для всех консерваторов есть нечто стоящее за дверью - предстает сама данность "общественных порядков". В качестве этого последнего залога она приобретает характер "подлежащей сохранению традиции". Так консерватор делает своим последним рубежом действительное как таковое.

Нельзя не увидеть: в этом аргументативном поле консерваторы делаются "реалистами" не только в обыденном, но также в более глубоком, теоретико-познавательном, смысле. Общество как "истина в себе" противопоставлено у них (в смысле, у тех из них, кто имеет все же вкус к теоретизации) любой возможной, теоретической и идеологической, репрезентации общества. И здесь "реалисты" не избегают эпистемологической наивности, неотъемлемой от всякого реализма, увиденного в перспективистской оптике. Та же "философия жизни" делает эффект наивности реалистического полагания явственным. Что притязание на знание или разумное устроение общества всегда иллюзорно ("не критично") - эта наиболее общая убежденность консервативного духа остается, конечно, в силе. Но стандартно подытоживающее "будем же реалистами" оставляется далеко за спиной, коль скоро мы, вслед за Ницше, идем дальше. "Нужно же сознаться себе в том, что не существовало бы никакой жизни, если бы фундаментом ей не служили перспективные оценки и мнимости..."⁶. Иллюзия имманентна "жизни" и, в том числе, социальной действительности. Полагание общества "истиной в себе", по отношению к которой всякий проект - лишь доктринальное насилие, - грешит против существа дела: общество конституируется как таковое незнанием, ограниченной оценкой, завышенным притязанием... "Реализм", третирующий логику проекта, закрывает глаза на "важнейшее условие всякой деятельности, именно, ту слепоту и ту несправедливость, которые царствуют в душе каждого деятеля"⁷, - если угодно, на самою ткань истории.

В своем отказе от проекта "реалисты" претендуют олицетворить статус-кво. Они охраняют в качестве священной спонтанности социума ту конкретную социальную ситуацию, которая восходит к определенному распределению сил, руководствуемых, каждая своей, проективной односторонностью (не сложно увидеть: будь все "реалистами", никакой ситуации просто не было бы). Ценой за возможность занимать место в промежутках между различными идеологическими репрезентациями общества - а как еще, спрашивается, олицетворять статус-кво? - ценой за эту вездесущность является строгое табу на идеологию, то есть полная доктринальная немота. В социологическом смысле "реалисты" суть бюрократы, дистанцированные от любой из идеологических программ, ничего не смыслящие в метарациональности политической борьбы, но не медлящие проникать во все поры любого рождаемого в ее недрах ситуативного порядка.

Немота. Разве не таково нынешнее состояние тех правых, которые умещаются в европейскую политическую корректность? Немота и анонимность. Ибо называть себя по имени правым скорее стеснительно. В этом они разительно отличны от наших правых, точнее наших неправых, точнее теперь уже наших призраков того и другого. Но это - уводящая в сторону тема, это некие псевдоморфозы в квадрате. Идеологическая нищета традиционных правых в последние десятилетия - удушливое знамение псевдоморфоза. На сегодня та правда, что сквозила в бытии консерватора "реалистом", а именно, правда противостояния политическому идеализму, не только революционному, - даже эта фрагментарная правда обещает, кажется, обернуться новой безосновностью консерваторов-реалистов. Ибо "реальность", какой они умели ее видеть, ускользает прямо из рук. Где теперь искать эту реальность, эту осязаемость старой доброй реалполитики?

Мыслящий, истолковывающий ситуацию в терминах интересов, реальных интересов, консерватор может невзначай не узнать, не найти вокруг себя своего мира и очутиться в другом - "безумном мире", утратившем "инстанцию реальности", который готов исторгнуть его, старого консерватора, и который уже сейчас подбрасывает ему симптомы другой политической онтологии. Полувековое (двухсотлетнее? двухтысячелетнее?) господство идеализма проникло в поры реальности. Взять Югославию - вы еще помните ту маленькую любимую войну леволиберальных идеалистов? Вы никогда не думали: а что, если действия НАТО и в самом деле продиктованы схоластической метафизикой "прав человека" и гротескной мифологией "гуманитарной катастрофы"?! Если универсалистские штампы гуманитарной метафизики, служившие более или менее сносно игровыми эвфемизмами определенных жизненных интересов, теперь суть базовая и принудительная инстанция реальности? Наш консерватор и сам произносил всю эту чушь сотни раз - но он понимал это как языковую игру вокруг больших жизненных ставок, вокруг того, что "действительно и конкретно". Как же ему быть с этой эмансипацией, этим овеществлением "ложного сознания"? Как ему быть реалистом, в ситуации замещения реальностей их виртуальными двойниками? Быть "реалистом" в сетях самовозбуждающихся торгов на плавающих курсах плавающих валют, в салонах и супермаркетах, заполненных сияющей пустотой товарных легенд, на полигонах международной политики прав человека... Бедный старый консерватор.

"Рыцари невозможного"

Наряду с консерватизмом статус-кво, нельзя не заметить пусть незначительное, зато показательное явление другого наследника мыслительной морфологии традиционного консерватизма в современных обществах. Пожалуй, даже самого верного и близкого исходному консервативному переживанию и в этой близости подобного реликту. Если консервативный реализм - своего рода эволюционный тупик консерватизма, истолковывающего себя в линейных формах "времени прогресса", то этот, реликтовый, род консерватизма знаменателен как неявный отказ от решения исходного вопроса, вопроса участия в политическом времени. В основе этого отказа - все та же принятая нутром перспектива "прогресса", фундаментальная очевидность линейного времени. Очевидность, которая не сулит консерватору ничего доброго: он - неудачник линейной истории, и, как вариант, почему бы ему не отработать эту роль до конца?

Убежищем, где консерватор находит приют и укрывается от бодрствования политического времени, становится время "священной истории". "Характеристика "экстремистов", - пишет один французский роялист, - подходит нам не больше, чем босоножки слону. Наша философия, наша доктрина и наше политическое сражение всецело вдохновлены доктриной Церкви"⁸. Но "мир существует во времени, а не в вечности", и в проекции на мирскую историю и, соответственно, на политику, драма христианской эсхатологии оборачивается все той же линейной разделенностью временных модусов - прошлого, настоящего, будущего. Конечно, эта разделенность, травматическая для консерватора, будет снята, все концы сойдутся - но за пределами мира.

Оставаясь примерно такими же монархистами, какими были Уваров или Шатобриан (разве что потерявшими идею легитимности в неимоверной путанице генеалогических древ), почти с такой же эпистемологической смелостью взывая к абсолютным инстанциям, как то мог бы делать средневековый схоласт (и как это делают "кантианцы" нового мирового порядка), эти "рыцари невозможного" - белые патриоты или интегральные католицисты - конечно же, чужды существующему порядку вещей и порицают его.

В этом пункте они, казалось бы, противоположны консерваторам статус-кво. Но контраст не отменяет функционального сродства. Те и другие стабилизируют господство панлиберальной системы, первые - "трезвым реализмом", вторые - "прекраснодушием".

Да, исходящее от "белых патриотов" порицание сродни описанной в гегелевской "Феноменологии духа" позиции "прекрасной души" - этой болезненно тонкой формы субъективности претендующего на невинность наблюдателя, из укромного места осуждающего грехи мира. Пользуясь комментарием Жижека, можно заметить: "прекрасная душа" так структурирует "объективный" социальный мир, чтобы для нее заранее оказалась возможна роль хрупкой, невинной и пассивной жертвы"⁹ - роль вечного "рыцаря невозможного", добавим мы. Чуждаясь всей этой "порочной современности", консерватизм "прекрасной души" заведомо вписан в существующий порядок вещей самим способом своего пребывания в мире.

Несвоевременность, заведомая несвоевременность как решение вопроса временной идентификации - вот еще одна гримаса псевдоморфоза консервативного духа. Ибо что означает быть монархистом, когда монархия как тип легитимности не может браться в расчет - "поскольку больше нет королей, и ни у кого не достало бы мужества быть королем иначе, как только по воле народа"¹⁰? Это означает саботировать практику, возможную здесь и сейчас, практику власти. Что означает взывание к трансцендентным моральным инстанциям в культурной среде, где они фактически лишены сакрального резонанса? Всего лишь умножение слов, истощение смысла, углубление декаданса.

Консерватизм статус-кво, консерватизм "прекрасной души" - прививки консервативного духа к телу либеральной системы. Исчерпанные либо заведомо неудачные антропологические опыты. Метафизическое господство прогрессистской онтологии, где время уподоблено отрезку, история имеет цель, и прошлое выступает как только прошлое, нейтрализует возможность политически действенного консерватизма. И определения советских энциклопедий, где консерватизм, дословно, - "приверженность старому, отжившему и вражда ко всему новому, передовому"¹¹ (и все), - эти приговоры не являются такой уж передержкой, если мыслить в культурологическом смысле "современно", данностями "линейной истории". Консерватизм - аутсайдер "линейной истории". Впрочем, это может быть проблемой консерватизма, но может также - проблемой "линейной истории"...

Иными словами, способность консерватизма обрести политический смысл является вопросом масштабной эпистемологической ревизии "современной" картины мира. На этом пути консерватор не избегнет быть радикальным - ибо что есть радикализм, как не способность ставить под вопрос "очевидное", как не попытка менять ситуацию на уровне ее кодов, в плоскости неких предпосылочных истин? На этом пути консерватор не избегнет быть другим. Ведь революция политической эпистемы, как и всякая революция, - вопрос новых лиц, новых типов, некой новой антропологической модальности.

У истории нет цели, нет направления, нет начала и конца, и главное в ней не изменение, а пребывание - сказав это, "реалисты" окажутся "циниками", а "рыцари невозможного" уже не избегнут стать "экстремистами". Консерватор предстанет в других лицах, и это - лица нон грата.

(Продолжение следует)

Примечания:

¹ Шпенглер Освальд. Закат Европы. - М., 1998. Т. 1, с. 182.

² Манхейм Карл. Консервативная мысль // Манхейм Карл. Диагноз нашего времени. - М., 1994.

³ Шпенглер Освальд. Закат Европы. - М., 1998. Т. 2, с. 193.

⁴ Манхейм Карл. Консервативная мысль.

⁵ Токвиль А. Старый порядок и революция. - М., 1896. С. 158.

⁶ Ницше Фридрих. Соч.: В 2 т. - М.,1990. Т. 2. По ту сторону добра и зла. С. 269.

⁷ Ницше Фридрих. Соч.: В 2 т. - М., 1990. Т. 1. О пользе и вреде истории для жизни. С. 166.

⁸ Цит. по: Bourseiiler Christophe. P. 140.

⁹ Жижек Славой. Возвышенный объект идеологии. - М., 1999. С. 215.

¹⁰ Шмитт Карл. Политическая теология // Шмитт Карл. Политическая теология. - М., 2000. С. 97.

¹¹ Советский энциклопедический словарь. - М., 1982.