Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

События | Периодика
/ Политика / Партактив < Вы здесь
По писанием-4
Дата публикации:  24 Октября 2000

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

К концу 40-х годов в Советском Союзе складываются все предпосылки к воспроизводству российского национального мифа. На место идеи Монархии, понимаемой преимущественно в религиозном смысле, заступает идея Самообустраивающейся Нации, вовсе лишенная какого-либо метафизического подтекста. Если синодальный Бог словно был создан для того, чтобы всем своим существом утверждать неизменность земного устройства, то Народ, это новое Верховное Существо, предпочитал сам решать собственную судьбу.

Новый миф был призван рассчитаться с самодержавным прошлым и, как следствие, заново обнаружить основы русской государственности. Существуют все основания для того, чтобы вести речь о попытке конструирования русского республиканского мифа, предания тем более жизнестойкого и попытке тем более оправданной, что к середине XX века отечественная культура накопила достаточное количество соответственно аранжированных знаний и навыков, дабы попытаться приспособить их к делу.

Первоосновой процесса явился миф о новгородской государственности, введенный в эстетико-культурный оборот чуть ли не в павловскую эпоху и с тех пор занявший чрезвычайно важное место в российском гуманитарном сознании. Новгородская тема соответствовала по меньшей мере двум необходимым "демократической" культуре условиям.

Во-первых, она была в равной степени традиционна и современна, поскольку, являясь абсолютно научной, органической и доказательной, история новгородской государственности в силу понятных причин не могла занять достойного места в дореволюционной историографии. Во-вторых, она была освящена авторитетом таких людей, как Карамзин, Пушкин, Хомяков, Погодин, Лермонтов, Самарин, - лучшей клаки невозможно и выдумать. Рассказы о вольных новгородцах, наводивших шороху на Ганзейский союз, сказки про богатого купца Садко, влюбившего в себя чуть ли не все подводное царство, страдания Марфы Борецкой, не желавшей смириться с неизбежным, - все это вместе, залитое для верности гулким набатом вечевого колокола, не могло не вызывать уважения у ленивых и нелюбопытных потомков. Место, которое в истории Европы было отдано викингами, в России досталось новгородцам. Америку до Колумба они не открыли только по недоразумению, зато на Колывань-Шпицберген их кочи ходили чуть ли не раньше, чем ладьи Эрика Рыжего. Они были оборотистее голландцев, хозяйственнее немцев, находчивее шведов. Они были свободными гражданами русской земли. "Мы не рабы!" - читали где-нибудь в медвежьем углу под Вяткой по складам укомовцы. "Мы не рабы, и пращуры наши не рабами родились", - могли бы добавить они с полным на то основанием.

Центральным "новгородским" текстом XX века оказались не книги академика Преснякова и не берестяные грамоты Арциховского (науки членам первичной ячейки было не поднять), а кинофильм. "Александр Невский", снятый Эйзенштейном в конце 30-х годов, значил для русского самосознания столько, сколько разве что карамзинская "История". Даром что Карамзин обращался преимущественно к высшему сословию, а Эйзенштейн адресовался к куда более демократичной аудитории, адресовался и достигал своей цели. Впрочем, едва ли могло быть иначе. Текст, во всех отношениях гениальный, - "Невский" был, помимо всего прочего, изумительно точно идеологически и интонационно прописан: Вольный Новгород, готовый ради Идеи Свободы поступиться своим благополучием, его граждане, могучие и несмышленые, как краскомы на первом курсе академии им. М.В.Фрунзе, и, наконец, князь Александр, выборный глава войска, как бы и царь, а вместе с тем и не царь - одним словом, вождь.

Общими усилиями русские герои клали предел зверствам агрессора, который, как известно, свиньей, клином, шел. Ливонские клинопасы, позарившиеся на чужое добро, в полном соответствии с отечественным культурным преданием оказывались бандитами совершенно особого рода, господами, цивилизованными в высшей и последней степени, словно какие-нибудь герои романов Киплинга, идущими в бой против варварской России под звуки органной мессы. Так в картине возникал мотив Порядка, который несли в своих притороченных к седлам сумках железные легионы. Ему противостояло людское море, не желавшее входить в иноземные пределы. Море волновалось, позвякивало кольчугами и тревожно вглядывалось во взвьюженную даль, пока не приходил черед нахлынуть на супостата.

И великий Прокофьев - на всякий случай, автор музыки к фильму - не был бы самим собой, если бы не противопоставил цивилизационной безжалостности русский строй, медным духовым - деревянные, органу - рожок. В конце концов ухватистые рожечники одолевали неулыбчивого патера, а русичи топили тевтонов. Новгородская свобода торжествовала, но весьма причудливым образом. Без Вождя, Великого Воина - кстати, именно так, "Великий воин Албании Сканденбег" (1954), называлась картина Сергея Юткевича, посланного Сталиным к Энверу Ходже налаживать кинопропаганду, - так вот, без князя Александра она оказывалась невозможной.

Новгородская свобода обретала свой предел почти там же, где и начиналась. "Александр Невский" почти слово в слово повторял аргументы "новгородского" Карамзина. Так северорусский республиканизм смыкался с московской державностью. О последней - при всей притягательности новгородского мифа - наверху никогда не забывали, что, помнится, вызывало истое возмущение у прогрессивной молодежи 40-х - 60-х. Тогдашний студент Литинститута Наум Коржавин от чистого сердца клеймил Ивана Калиту: "Был ты видом довольно противен, Сердцем подл, но не в этом суть - // Исторически прогрессивен // Оказался твой жизненный путь". А чуть позже молодой, но уже знаменитый режиссер Андрей Тарковский весьма неодобрительно отзывался о Московской Руси в интервью, раздаваемых на съемочной площадке его нового фильма с рабочим названием "Страсти по Андрею".

Новгородско-московское державное сознание и легло в основание нового исторического мифа. Можно и, полагаю, должно спорить о степени его продуктивности, о пользе и вреде, привнесенных им в советское общество, о тех или иных деталях, не сочетающихся с генеральной целесообразностью, но нельзя не признать очевидного: появление чего-то подобного требовало само время. Великое государство, каким, вне всякого сомнения, в ту пору являлся СССР, не могло обходиться без своей "древней" истории.

Однако на этом пути возникали объективные трудности. В самом деле, романские народы возводили свою генеалогию к Энею, германские - к Хлодвигу и Германариху, реальным властителям реальных племен, реально принимавших участие в реальных европейских делах. Русский Рюрик, равно как и русский Владимир, по большому счету, ни в чем подобном замечены не были, да и быть не могли. Русская история не могла быть ни историей племени, ни историей нации, ни историей первенствующего хозяйственного типа. В полном соответствии с марксистской теорией она оказывалась историей идеи, постепенно воплощавшейся в материальное бытие. Роль последней и исполняла российская республиканская государственность, а само ее содержание в высокой степени исчерпывалось бравурными кликами военных оркестров: "Гром победы раздавайся, // Веселися, храбрый росс!"

Русскому человеку, особенно если он был далек от религии, кроме внешней мощи его великого и нелюбезного Отечества, по сути, и не за что было уцепиться. Собственно говоря, об этом написано-перенаписано. Чего далеко ходить: "Хождение по мукам" Алексея Николаевича Толстого, это своеобразное собрание лозунгов и заблуждений эпохи, содержит пронзительное в своей сконструированной простоте свидетельство на сей счет. Один из героев романа, офицер русской армии Рощин, голодной зимой 1918 года перечитывает чуть ли не всего Костомарова с Иловайским и, когда становится особенно худо, декламирует главы, живописующие сомнительные прелести Смутного времени, с ожидаемым рефреном: "Но ведь выстояли! Но ведь поднялись!" Правда, чуть позже тот же самый Рощин подастся на Дон, а там уж не до Костомарова: там до Слащева и до Солоневича недалеко. И все же.

История России на протяжении всего XX века понималась как история государственной идеи, история же русского общества представала одной из разновидностей этой самой идеи, в нашем случае - своеобразной историей подданства. Последняя же не могла существовать без обширного предания, наглядно доказывавшего все преимущества верно и недостатки неверно понятого долга человека перед государством и сувереном: с одной стороны, Меншиков, а с другой - наоборот, Мазепа, с одной - Шибанов, с другой - Курбский и так далее до бесконечности. Выходило отлично: патриотично и где-то даже исторично, ничуть не хуже, чем, предположим, в "Думах" Рылеева, где автор ставил перед собой во многом схожие цели: "Известно мне, погибель ждет // Того, кто первый восстает..." - далее по тексту.

Но сознание подданного, равно как и сознание гражданина, формируется внешними условиями. На пути же их счисления и анализа, боюсь, нас ожидает неизбежное фиаско. Главное затруднение, которое на сегодняшний день едва ли возможно разрешить, заключается в том, что мы начисто лишены возможности с должной мерой объективности оценить истинное содержание этих самых условий, а следовательно, и уяснить основные параметры истории общества, а следовательно, и проникнуть в содержание национального мифа сталинской эпохи в целом.

В первой части нашего сочинения мы уже имели возможность говорить о том, как мало и плохо мы знаем современную Россию, теперь же, судя по всему, мы должны заявить приблизительно то же самое и в отношении СССР. Причем утверждать это можно едва ли не с большим основанием, чем прежде. И виной тому неизбежный субъективизм оценок. Если в царской России нам жить не довелось, то тренькающая шансонетка: "Мой адрес не дом и не улица, // Мой адрес Советский Союз" - и по сию пору вызывает целую гамму чувств, отрешиться от которых вот так просто, в один миг невозможно.

Во-первых, ну не нравится он нам - в смысле Союз, а уж песня так и вовсе... Во-вторых, всякая попытка концептуального подхода к проблеме "СоСо" заранее обрекается на легковесность, ибо, с точки зрения точного знания, мы по сию пору не располагаем, по существу, ничем: не только подходящим к случаю инструментарием, но даже самим предметом измерения, - поскольку, увы, и приблизительно не понимаем, что же этим самым инструментарием, ежели бы он, конечно, был, мерить и в чем это самое непонятное "нечто" исчислять - в ньютонах, в килогерцах, в джефферсонах? В принципе, там, где бессильна наука, на помощь приходит эстетика. В нашем случае эстетика, по преимуществу словесная, - язык, первооснова национальной культуры. Но и здесь мы вынуждены расписаться в собственной беспомощности.

Марксистская риторика, которая пронизывает весь строй русского языка XX столетия, вовсе запутывает дело, предлагая желающим самим разгадывать, в каких именно случаях какой-нибудь "интернационализм" означает "ксенофобию", в каких - "внешнеторговый интерес", а в каких и вовсе - "товарный дефицит". А так как СССР периода расцвета был страной обостренной словесной культуры, то проблема интерпретации (в нашем случае - интерпретации условий) оказывается едва ли не ключевой.

В связи с этим позволим же себе просто высказать свое видение проблемы, заранее сообразуясь со всеми возможными возражениями, на которые у нас едва ли найдется достаточное количество контраргументов.

Тем не менее мы возьмем на себя смелость утверждать, что так называемый "сталинский национальный миф" только лишь отчасти, причем не самой своей значительной части, являлся результатом воздействия условий, вызванных к жизни собственно советской системой. Культурную ситуацию 40-х -первой половины 50-х годов мы склонны интерпретировать как отложенное завершение процесса становления собственно русского, или, если угодно, русско-российского, национального сознания, начало которому положила деятельность Карамзина, издателя "Вестника Европы" (1801), и первых русских романтиков.

Впрочем, можно и не заглядывать так далеко. Проблема российской "народности", доминировавшая, как это показал в своей диссертации Ю.Лотман, в кружке Кайсарова-Тургеневых еще накануне Отечественной войны, стала достоянием широких слоев демократической общественности только в николаевскую эпоху. Вчерашние почитатели Овидия и Тибулла взапуски начинают соревноваться в этнографическом роде: А.Афанасьев записывает сказки, В.Даль - пословицы, А.Гильфердинг - былины, А.Островский начинает упражняться в драматическом роде, а Хомяков слагать свои cемирамиды.

Первая волна интереса к "национальному", понимаемому достаточно широко, носила отчетливо религиозно-племенной характер. Интерес вызывала даже не Православная Церковь как исторический институт или как исповедующая Христа общность людей, а скорее - православное вероучение как один из возможных способов познания Абсолютного. Замечательное свидетельство этому приводит в своих "Путях русского богословия" великий Флоровский. Якобы, увлеченный Шеллингом, Иван Киреевский хотел приобщить к высшей деятельности свою молодую супругу и время от времени зачитывал ей особо полюбившиеся места из "Системы трансцендентального идеализма". Та же, как и всякая умная женщина, до какой-то поры покорно сносила испытание, но однажды выдержка ей изменила, и на каждое извлечение из Шеллинга она принялась прилагать соответствующую выписку из Святых Отцов. Киреевский, в ту пору блестящий литературный критик, во многом предвосхитивший лучшие места Белинского, был человеком безупречного вкуса и потому не мог не предпочесть IV век от Р.Х. веку XIX.

Так что в каком-то смысле русское славянофильство, у истоков которого стояли братья Киреевские, - явление эстетико-историческое. Впрочем, не целиком и не безусловно. Долгое время мы склонны были почитать славянофильство явлением исключительно русского духа, упуская при этом из виду соответствующие процессы, происходившие в ту пору в Европе.

Но об этом, если позволите, мы продолжим беседу ровно через неделю.

По писанием
По писанием-2
По писанием-3


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Владимир Кумачев, Сергей Казеннов, Военная реформа: спешить медленно /20.10/
Иначе весь пар уйдет в свисток: инструкция по тому, как избежать этого крайне нежелательного явления.
Андрей Захватов, "Новые россияне": чужие среди своих? /19.10/
Даже те, кто знает, что такое категорический императив, задумываются о проблемах беженцев и переселенцев, только если сами были бездомными. Между тем, без них народ - неполный.
Илья Лепихов, По писанием - 3 /17.10/
Тоталитарное на поверку, если его хорошенько поскоблить, оказывается националистическим: пролегомены к генеалогии русского национального мифа.
Александр Шубин, Режим в поисках характера /16.10/
"Три разговора" о "трех кризисах" нынешней власти в России. А панацея на все три одна - местное самоуправление.
Дмитрий Петров, От имени и по поручению делегатов съезда... /13.10/
Электоральный ресурс, освоенный Владимиром Путиным и конвертированный в ресурс пропагандистский, иссякает. Где в таком случае партии, которые могут сказать, что они "есть"?
предыдущая в начало следующая
Илья Лепихов
Илья
ЛЕПИХОВ

Поиск
 
 искать:

архив колонки:





Рассылка раздела 'Партактив' на Subscribe.ru