Тридцатые-пятидесятые годы прошлого столетия непременно вошли бы в историю как "панславянские десятилетия", если бы в дальнейшем славяне состоялись бы как общность сродни германцам, латинянам, североевропейцам. Но, коль скоро этого не произошло, придется довольствоваться малым: воспоминанием о том, что могло свершиться, да не сошлось. Подъем славянского сознания, обычно связываемый с деятельностью так называемой "чешской исторической школы", был явлением в высшей степени любопытным. По крайней мере для России куда более любопытным, чем пресловутый патриотический подъем двенадцатого года.

Если постараться не входить в противоречия с логикой, нельзя не признать: патриотизм представляет собой явление умалительное, его содержание исчерпывается отграничением некой √ обычно языковой √ общности от прочих социальных объединений, слагаемых несходными принципами, и поиске содержательных различий между двумя неравнозначными множествами. С этой точки зрения, и Отечественная война и последующие за ней походы русской армии в очень незначительной степени удовлетворяют условиям национального движения. Да что говорить, когда даже итальянские походы Бонапарта √ ничего более национального в ту эпоху, казалось бы, и придумать невозможно √ носили характер национально-государственный: не столько проитальянский, сколько антиавстрийский, антипапский, антибурбонский и так далее и так далее. Разве что начальная фаза французской революции 1789 года может быть сегодня проведена по национальному ведомству, прочее же... Что уж говорить о наполеоновских войнах, явлении более трансъевропейском, нежели собственно национальном или каком бы то ни было еще. Зачастую в России столь тонкие спецификации не брались в расчет. Борьба за национальное государство отождествлялась с борьбой за республиканское устройство и наоборот. Грибоедовский Фамусов последовательно обвиняет сына своего приятеля Андрея Ильича в том, что тот "вольность хочет проповедать", и в том, что "он карбонарий". Характерная ошибка для подданного российского императора.

Брюзжание по поводу засилья иноземцев: "А все Кузнецкий мост да вечные французы,(...) // Губители карманов и сердец", √ не должно никого вводить в заблуждение. В России того времени не было питательной среды для собственно национального движения. Не было и быть не могло: национализм предполагает если не превосходство, то по меньшей мере равенство двух противополагаемых друг другу сообществ. В начале же XIX века среднеобразованный русский человек и мысли не мог допустить о содержательном противопоставлении своего Отечества Европе без видимого урона для первого. Так велели хорошие манеры, так завещало воспитание.

На этом фундаменте зиждилось все "современное" миросозерцание той эпохи. Эпохи великой, но быстротечной, величаво-изысканной, но хрупкой, как прозрачный на просвет молочник из чайного сервиза Марии-Антуанетты.

В конце концов то, что мы привыкли называть "русской дворянской культурой", "золотым веком отечественной словесности" и т.д., было всего-навсего мгновением, мигом, перламутровой накипью на тиглях российской государственности. Дворянские дети, родившиеся где-то между 1785 и 1805 годами, получили истово нерусское образование √ завет эмигрантской Франции. Можно только догадываться, чего стоило тому же Грибоедову или Вяземскому стать собой, состояться теми и такими, кем и какими они вошли в историю русской культуры.

Люди 30-х годов были воспитаны иначе. Польские события 31-го года наглядно продемонстрировали, чего стоит современная Европа. Русское общество было уязвлено неблагодарностью жителей Царства Польского, коим давным-давно была дарована конституция, сочинитель Пушкин метал громы и молнии в адрес записных прогрессистов, справедливо полагая, что возмущения в привислинских областях √ "спор славян между собою" и не французского ума дело лезть туда, куда его не звали, - словом, ни малейших заблуждений на европейский счет лучшие умы нашего любезного Отечества не питали. Тем соблазнительнее должны были звучать для них слова о славянском братстве. Соблазнительнее и иначе. Польские события неизбежно вносили коррективы в планы осуществления панславистской утопии: в сознании мыслящего русского человека Польша не могла не выноситься за скобки будущего духовного союза. Ну а в остальном...

Это теперь понятно, что славянское движение являлось закономерной и необходимой фазой развития немецкого национального мифа. Возникшее на землях империи Габсбургов и германских государств, оно было по большей части явлением вынужденным, фактом сопротивления национальных меньшинств духовной экспансии титульных наций. Стоило чуть ослабнуть напору, и противодействие сходило на нет, оставляя после себя лишь груды вывороченных из мостовых камней, тонны порченой бумаги да чешский язык. Это и понятно, закон развития суров, а он гласит, что всякое духовное явление рано или поздно становится полицейским инструментом. Так и выходит: вскорости мы имеем возможность наблюдать, как пруссаки размахивают славянской дубинкой перед носом Меттерниха, Меттерних грозит ею Фридриху Вильгельму IV, и оба они недоброжелательно косятся в сторону государя императора Николая Павловича.

Славянская идея окончательно становится славянским фактором, недооценивать который преступно, но и переоценивать не стоит. Вскоре новообразованные славянские государства подминают под себя германские принцы - уж в чем в чем, а в этом земля Гете и Шиллера никогда не испытывала недостатка √ славянские народы склоняются более к шантажу и торговле, нежели к исполнению своего исторического предназначения, которое верно да было etc. Но все это случается после, а в тридцатых-пятидесятых годах иллюзий еще хоть отбавляй.

Впереди, по слову поэта, следуют "славянофилы и нигилисты". Первые толкуют об утраченном национальном своеобразии, вторые √ приветствуют грядущие катаклизмы вселенского масштаба. Казалось бы, нет более далеких друг от друга людей, нежели Погодин и Чернышевский, но это впечатление √ всего лишь предрассудок. Первый, один из предводителей "славянской" партии, искренне не понимает, что панславизм √ явление по преимуществу национально-государственное, и можно только догадываться, какие бедствия ожидают николаевскую Россию на пути его гипотетического построения. Отношения славянской идеи со столь милой сердцу редакции "Москвитянина" и лично Михайлы Погодина "народностью" по меньшей мере затруднительны, если вовсе не невозможны.

Чернышевский же, гений русских политничевоков, предпочитает вести речь о государстве и обществе √ пресловутые швейные артели Веры Павловны √ ни сном ни духом не помышляя о том, что государство, равно как курсы кройки и шитья, образуют национально ориентированные индивиды, и не помнить об этом - значит, заранее обрекать все свои начинания на вежливое невнимание со стороны публики. Так что нет людей ближе, чем Чернышевский и Погодин, Добролюбов и А.Островский, Антонович и Ап. Григорьев √ и те и другие в равной степени заблуждаются.

Славянская проблематика в полной мере оказалась единственно востребованной в литературе. Начинали-то все романтическое безобразие Гердер да Бюргер √ в принципе, совершенно безобидные немецкие сочинители. Так и вышло. Национальная волна, накатив на Россию, оставила после себя лишь небольшие лужицы поэтической народности. В омуте под корягой затаился Кольцов: "Ты пахни в лицо, // Ветер с полудня", - в лужице под стоком √ Ершов: "Но Иван и сам не прост, // Крепко держится за хвост", √ в поемной ложбине √ Некрасов: "Идет-гудет Зеленый шум, // Зеленый шум, весенний шум". На пиру тогдашней словесности все они (разве что исключая Некрасова, да и то его успех √ скорее факт грамотного пиара, нежели истинное признание "народности" (не путать с народничеством) его поэзии) пришлись не к сроку, и не скажи о Кольцове с Ершовым доброго слова Пушкин, так и помереть им в безвестности от брожения желчи да злоупотребления спиртным.

Такой исход был бы прискорбен, но до прискорбия закономерен. И виной тому не какие-то особенности ленивонелюбопытного склада русской публики, но сугубо практические соображения. Читатель тридцатых-шестидесятых годов в силу особенностей русской литературной эволюции оказывался ограниченно годен к восприятию стихотворных, а равно и прозаических опытов подобного рода.

Русская поэтическая "народность" √ диковинная штука. Ее основы, по идее, должен был бы заложить Василий Жуковский, поскольку именно он практиковал в России романтическую балладу, самую народную форму тогдашней европейской литературы. Этого не произошло - не мог же Жуковский уследить за всем √ его заслуги перед нашей литературой и без того неоценимы. Но с той поры русский романтизм и русская народность разошлись на своем пути. Первый, возглавив литературное движение, вослед Шатобриану и Байрону начал разрабатывать характер по преимуществу, вторая была вытеснена на периферию стихотворного процесса, обретаясь главным образом в сфере фразеологии и идиоматики, √ в этом смысле наиболее показателен пример кн. П.А.Вяземского.

Видимым исключением можно считать разве что литературную деятельность П.А.Катенина. Его баллада "Ольга", в свое время наделавшее столько шуму вольное переложение бюргеровой "Леноры", знаменовала собой попытку восстановления в правах той самой "народной баллады", от которой последовательно отталкивался Жуковский. Публика скорее предпочла не заметить, нежели примирилась с сей, по выражению Пушкина, "сволочью", заступившей на место "бесплотных теней", но дело было сделано: немецкий лад повенчался с русским духом. Хрестоматийное: "Тятя, тятя! Наши сети // Притащили мертвеца", √ было своеобразным ответом Катенину, фактом заочного состязания Пушкина с основоположником жанра.

Но одно стихотворение, пусть даже гениально угаданное, не создает направления, а именно такая (создать посткарамзинскую "славянскую" школу) задача вставала перед русскими литераторами тридцатых-сороковых годов - великая миссия, большой труд, который так и не был окончен. Начало же ему было положено все тем же Пушкиным, не только лучше прочих чувствовавшим современность, но и содержательнее прочих мыслившим ее.

В начале 30-х годов он работает над "Песнями западных славян", составивших более трех четвертей (!) лирики, датированной 1834 годом. Повод к написанию цикла якобы дала случайно попавшаяся ему на глаза книжка Проспера Мериме, переложившего на французский югославянский фольклор. История длинная, неясная, имеющая к нашему сюжету весьма опосредованное отношение. Важно другое. В сознании поэта происходит Нечто, что заставляет его работать над заведомо неблизким материалом галлизированного славянского фольклора и исторгать из себя нечто вроде: "Черногорцы? Что такое? - // Бонапарте вопросил. - // Правда ль: это племя злое // Не боится наших сил?"
Но ладно Бонапарте √ тут-то как раз можно найти объяснение: "И французы ненавидят // С той поры наш вольный край // И краснеют, коль увидят // Шапку нашу невзначай", √ все понятно: французы, война, красная шапка, фригийский колпак √ где-то даже изящно. Но что изящного, к примеру, заключают следующие строки: "Коли ж ты не веришь моей клятве, // Выведи меня в чисто поле, // Привяжи к хвостам коней борзых", √ или такая милая картинка: "И султан прислужников кликнул// И сказал: "Дать кафтан Радивою! //(...) Содрать на кафтан Радивоя // Кожу с брата его родного".

Здесь опять-таки обнаруживают себя общелитературные резоны: романтическая среда, историческое сознание, экстремальные обстоятельства. Можно даже отыскать целых два объяснения того, почему Пушкин обратился к балканской тематике. Во-первых, он тем самым правдоподобно и органически совмещал два стереотипа: романтический и славянский - образуя некую новую литературную действительность, во-вторых, он счастливо миновал рогатки высочайшей цензуры, неизбежно приходившей в замешательство при всякой попытке обращения к собственно славянской проблематике.

Все так, но по большому счету оба объяснения не выдерживают критики, поскольку отчего же тогда действие его "Сказок..." не было перенесено куда-нибудь в мазовецкие леса, а драматическая трагедия в шекспировом духе называлась "Борис Годунов", а не какой-нибудь "Ян Гус"?

Да и романтические стереотипы Пушкин разрушал еще в "Кавказском пленнике" (1820), и было бы странно ожидать того, что спустя полтора десятка лет он будет школярски следовать предписаниям нормативной поэтики.

Нет, очевидно, дело в другом. Пушкин обращается к тексту Мериме в надежде нащупать принципиально новую славянско-европейскую систему поэтической выразительности, основу которой должно составить приблизительное тождество исторического предания и сродство образной системы как западных, так и восточных славян.

Но к этому вопросу, если позволите, мы вернемся ровно через неделю.