Политика Александра III сегодня частью российского истеблишмента выставляется чуть ли не образцом, а сам он едва ли не величайшим русским государем после Петра Великого и Екатерины. Но, что бы ни говорили Никита Михалков с присными, он был действительно большой фигурой российской политики, чья недооценка пагубным образом отражалась на нашем восприятии предреволюционного исторического процесса. После своего безвольного и капризного отца, уже, казалось бы, занесшего ногу в будущее, да так и замершего от ужаса и лени, после своего сына, жившего так, словно бы за окном Высочайшего поезда пробегали сельские виды, целиком взятые из голландских святочных альбомов, после них и на их фоне Александр и вправду предстает колоссом, не то сказочным богатырем, не то юродивым.

Начисто лишенный благородного апломба Николая Павловича, единственного государя, с кем Александра следовало бы, по правде, сопоставлять, он (как прежде выставлялся безумным стрелочником, размахивавшим зажженным носовым платком перед носом летящего в бездну экспресса) кажется нам сегодня пророком, библейским праотцем, воплощением всех тех идей, надежд и упований, которые могли бы сделать недействительной Русскую Катастрофу XX столетия.

От всех прочих русских государей Александра Александровича отличали удивительное чувство реальности, прагматизм и умение управлять. Первое его свойство удержало Россию от военных столкновений. Второе в конечном счете привело к созданию Тройственного согласия, Антанты, не просто непобедимого, но абсолютно победоносного военного союза, что и было продемонстрировано всем ходом мировой войны. Третье качество позволило ему вырастить сословие новых русских государственных управленцев и, прежде всего, финансистов (Н.Бунге, И.Вышнеградский, С.Витте), проведших настолько серьезные и глубокие институциональные реформы, что их плодами пользовались еще ордена Октябрьской революции заводы и фабрики имени Страшно Подумать Кого.

Русское возрождение, столь пышно расцветшее в эпоху его правления, было, как уже говорилось, прямым следствием избавления от либеральных увлечений предшествующей эпохи. Возвращение России к себе самой в сложившихся условиях было шагом небезусловным, но естественным и мудрым. Александр словно бы подводил черту под списком новоустроений, заведенным еще Петром Великим, и недвусмысленно давал понять - отныне Россия такая же европейская страна, как какие-нибудь Швейцария или Франция, ничуть не хуже, но богаче, моложе и победительней.

Пусть это было не так, пусть запах гниения уже висел в воздухе, пусть снадобья, предписываемые больной России, не годились: поди перебей зловоние квасным и березовым духом, как это зачастую пытались сделать при Александре. Баня не лучшее средство от гангрены, национальное обновление не самая эффективная вакцина против болезни опорно-двигательного аппарата - чем же еще является государство к нации относящееся опосредованно? - но это какое-никакое лекарство, средство, оставляющее надежду, и именно с этой точки зрения и следовало бы, по нашему мнению, воспринимать основные мероприятия александровского царствования, в том числе и так называемый "русский стиль".

В отличие от интеллектуального славянизма 30-х и истерического панславизма 70-х, русско-византийская эстетика 80-х зиждилась на принципиально иных и куда более сложных по составу основаниях. Ее основой в идеальном смысле выступала православная аутентичность, ее политической основой являлось новое европейское самосознание, зародившееся в русском обществе в процессе внешнеполитических испытаний двух предшествующих царствований, но ее сугубо практическую основу составляли не все эти красивые и несколько отвлеченные предметы, а вещи куда более простые и приземленные - управительный национализм, недоверие к иноверцам и инородцам.

Сегодня, когда мы вполне изведали все искушения крайностей - от нацизма до общечеловекоцинизма, - легко подходить к политике Александра III с готовой меркой. Объединял финляндскую почту с имперской - тиран и самодур, ужесточил законодательство в отношении лиц иудейского вероисповедания - тиран, самодур, деспот. Упразднил Польский банк, сделав его варшавской конторой банка Петербургского, - самодур, деспот, бурбон... А уж автономию Польши упразднил, тут уж... Нехороший человек.

При этом как-то упускается одно немаловажное обстоятельство. Те же поляки, балованные пасынки Российской империи, брались за оружие всякий раз, стоило только на горизонте показаться тучке, омрачившей их национальный небосклон: косого ли взгляда, соперничества ли за сердце прекрасной паненки, новой ли бричке наместника.

Возмущения начала 30-х и начала 60-х годов оставили глубокий след в истории и культуре обоих народов. С тех самых пор русские были ославлены как угнетатели и подавители, полякам же, чем бы те дальше ни занимались, в глазах простодушно-расчетливых европейцев был обеспечен мученический венец. При этом можно было только предполагать, какую бурю должно вызвать упразднение Александром национальной автономии, Царства Польского, и провозглашение на его месте Привислинского края, территориального образования, на который, в частности, распространялись все особенности административного управления внутренних губерний.

Что бы вы думали? Ничего.

Нет... Ни-че-го.

Или, даже лучше, Н-И-Ч-Е-Г-О. Ни одного серьезного выступления. Ничего такого, что можно было бы сопоставить со столкновениями тридцатилетней давности. То есть бурбон бурбоном, а вот на тебе...

Еще со времени восстания Костюшко (1794) русскому правительству было известно, как одолеть шляхетскую вольницу. Польская знать готова хоть ежеминутно призывать к выступлению против ненавистного азиатского режима. Иное дело, что воевать с некоторого времени приходилось другим: не аристократическое это дело - умирать за свободу. Очевидно, что при таком положении дел задачи любой администрации сводились ко всемерной поддержке среднезажиточного обывателя, дабы он, обладавший и достаточными людскими ресурсами, и капиталом, оставался как можно дольше лояльным власти русского царя.

Русские пытались буквально насадить в Польше капиталистический порядок в надежде на то, что новые хозяева жизни: текстильные магнаты и владельцы верфей - окажутся куда более сговорчивыми партнерами и смогут если не оценить, то примириться с теми правилами игры, которых пытаются держаться чиновники, присланные из Петербурга. Относительное спокойствие в Привислинском крае лучше прочих доказательств свидетельствовало - Россия на правильном пути.

Административная задача, стоявшая перед правительством Александра Александровича, была и в Польше, и на Кавказе, и в Олонецкой губернии - по всему пространству Империи одинаковой. Одинаково трудной. Трудность же рождала проблемы понимания, причем современникам, конечно же, было проще. С точки зрения современного "цивилизованного" человека, некоторые распоряжения и действия тогдашней бюрократии кажутся абсолютно не рациональными, не продиктованными ничем, кроме своеволия и ксенофобии. Так ли уж стоило устанавливать негласный ценз на занятие инородцами руководящих должностей? Столь ли уж необходимым было определять квоту (1887) на поступления в высшие учебные заведения для лиц иудейского вероисповедания (3% - в столицах, 5% - в черте оседлости)? И уж совсем диким выглядит распоряжение 1889 года о запрете приема евреев на должность присяжных поверенных, фактически закрывавшее для них столь выгодное юридическое поприще.

Да, государь император Александр Александрович инородцев - как, впрочем, и иностранцев (последовательный был человек, кремень, гранит, глыба!) - не жаловал, но по меньшей мере глупо и недальновидно, во-первых, отказывать ему в праве быть самим собой в дополиткорректную эпоху (он попросту не знал, что столетие спустя так делать будет не принято), а во-вторых, признавать возможность существования неких - пусть и кажущихся нам варварскими - рациональных оснований, обосновывавших подобную позицию.

Недоверие к инонациональному в александровскую эпоху может быть объяснено по меньшей мере двояким образом. Понятно, что главный враг, которого старался поразить русский царь, было мздоимство, сопровождающее, словно рыба-прилипала рыбу-молот, любую, как нам теперь известно, реформу. А какие мздоимство и казнокрадство сопровождают реформу Великую - об этом нам оставалось бы только догадываться, не доведись испытать на своей шкуре. По-видимому, нерусское население империи в этом смысле представляло, с точки зрения тогдашней администрации, куда большую опасность, чем ее коренные обитатели. Применительно к обитателям западных губерний оно и понятно: новый тип экономических отношений, торжествовавших там, давали им известные преимущества перед великороссами: в опыте хозяйствования, мобильности, привычке избегать должного налогообложения и т.д. Если не воровство и тихий разбой, то по крайней мере экономическое лукавство, относительная невозможность с должной мерой тщания отслеживать предпринимательскую деятельность инородцев - вот что, по всей вероятности, не давало покоя управленцам александровского царствования.

Но существовали куда более прочные основания для того, чтобы если не полностью изолировать, то по меньшей мере максимально затруднить доступ национальных меньшинств к управлению и, как следствие, образованию. Основания эти - административная модернизация, последовательно проводившаяся в течение 80-х годов. То, что принято называть "контрреформами", на деле представляло собой совокупность сложно увязываемых между собой стабилизирующих мер, призванных, с одной стороны, воспрепятствовать размыванию сословных границ российского общества, а с другой - определить направление развития каждого его сословия в том смысле и так, как это было выгодно государству.

Избирательное и имущественное законодательство изменялось в том смысле, чтобы никто, кроме дворян, не мог оказывать существенного воздействия на процесс управления, будь то земство или что бы то ни было еще. Количество лиц, обладавших правом голоса при выборах органов местного самоуправления, неуклонно сокращалось (так, в Москве оно составило не более семи десятых процента от общего числа жителей), число дворян в разного рода общественных институтах неуклонно повышалось. Вкупе со знаменитым распоряжением 1887 года о "кухаркиных детях", запрещавшим принимать в высшие учебные заведения детей прислуги (кучеров, горничных, лакеев), то есть в какой-то мере бившего и по дворянам, едва ли способным отказать в протекции своим верным людям, создавались первоначальные условия для того, чтобы перевести различия сословные в различия чисто административные. Русские дворяне, люди по большей части с принципами и небольшим состоянием, вставали перед необходимостью, говоря словами поэта, своими трудами "предоставить и независимость, и честь", то есть пойти на государеву службу, к чему, собственно говоря, и стремились Александр III и его сотрудники.

Русских дворян связывала общность происхождения, связывала корпоративная этика, культурное тождество в конце концов - с точки зрения модели государственного управления, ситуация, близкая к идеальной. На смену озолотившейся полузнати 60-х всем этим "господам ташкентцам" и "господам молчалиным" должен был прийти новый, относительно скромный и относительно честный бюрократ - идиллия да и только.

Вместе с тем было бы неверно, как это зачастую делалось прежде, трактовать мероприятия александровской эпохи как сугубо оградительные и направленные исключительно на сохранение сложившегося статус-кво. Крестьянский вопрос решался в 80-е годы если не либерально - благоприятствующим хозяйствованию образом, - то уж, безо всякого сомнения, вполне здраво. Учреждение крестьянского поземельного банка (1882), отмена подушной подати (1887) вкупе с непременными для русского правительства после 1861 года мероприятиями по укреплению общины знаменовали собой принципиально новый подход к будущему устройству российского государства. Империя могла и, по всей вероятности, должна была стать не вполне империей, а чем-то иным, возможно даже, национальным государством.

Но об этом, если позволите, мы продолжим разговор на следующей неделе.