Бытие, называемое свободным, - это бытие, которое может реализовывать свои проекты.
Жан-Поль Сартр

"Не идеология, а словарь"

Я никогда не был способен принять всерьез напускную серьезность этого вопроса: "Who is mister Putin?". С неизменно конспирологическим подтекстом звучал он на разные лады отовсюду - из эфира киселевских "Итогов", со страниц лево-патриотических газет. Не важно, отсылала ли эта многозначительность к либеральному кошмару "гэбистского реванша", к мифу о нечеловеческой хитрости масонского заговора, была ли она, наконец, просто реакцией недоумка, которому что-то не договаривают, - компенсацией "когнитивного диссонанса"... Во всех случаях это было смешно и, как многое смешное в нашей жизни, опиралось на старый метафизический предрассудок: привычку отыскивать за явлениями скрытую сущность и мнить правду вещей в потаенном. С этой недоверчивостью к тому, что явлено и вынесено наружу, связана еще одна особенность метафизики: неспособность мыслить движение. Все, что является процессом и чистым становлением, мы норовим перевести в реестр завершенных состояний ("ибо сущности неизменны"). Вот и здесь: разве не ожидание скрытой за явлением сущности и не статическое рассмотрение процесса сквозят в набившем оскомину вопрошании?

А ведь все, в том числе и Путин, - не правда ли? - является процессом. И также все, в том числе и Путин, является тем, чем оно нам является. Не потому, конечно, что наше восприятие - со всей системой оптических посредников! - непогрешимо, а потому лишь, что бессмысленно говорить о какой-либо иной предметности, кроме предметности явления. В ее структурах и заключена суть дела. Сказать больше - главное выходит наружу в первую очередь.

Применительно к политической области эти феноменологические открытия имеют вполне определенный смысл. Что подразумевают наши вопрошатели, о чем они спрашивают? Очевидно, о проекте, который стоит за общими словами президента, за его действиями, одним словом, который у него на уме. Но политический проект, политическая идеология, политическое кредо - это не камень и даже не фига, которые можно держать за спиной... Главное тут же выходит наружу, и там, где проект действительно имеет место, он существует именно в единстве "внешней формы" и "внутреннего содержания" - том единстве, о котором Ницше писал как о признаке всякой живой культуры, вообще признаке всякой решимости и которое применительно к образу власти можно назвать цельностью политического стиля. Слово и дело, намерение и жест, символ веры и слоган - в политике все это бесповоротно прорастает друг в друга. И значит, проект является именно политическим "феноменом", а не политическим "ноуменом". Значит, коль скоро он появится, он обнаружится, заявит о себе в каждой недомолвке, в каждой обмолвке власти, в некой оформленности (которую, при желании, можно назвать идеологизацией) ее жестикуляции и языка.

Разве мы видим сегодня эту оформленность? Спору нет, Путин связно и грамотно говорит (памятуя завет Ролана Барта: "быть сильным - значит прежде всего договаривать свои фразы"), к месту использует термины, демонстрируя хороший лексикон, из которого он извлекает по ситуации то одно слово, то другое. Эти слова не только разнообразны, но и разнородны; я склонен думать, что они осмысленны, но они не составляют никакой системы значений, внутри которой они только и могут иметь идеологический смысл. Ведь идеология не набор слов. В терминах Лакана и Жижека это можно изъяснить так: "множество плавающих означающих" структурируется в единое поле (поле идеологии - М.Р.) внедрением определенных "узловых точек"... останавливающих скольжение означающих, фиксирующих их значение - "пристегивающих" их"¹. Так вот, слова Путина не "пристегнуты", они все еще "плавают". Кажется, это подметил Лимонов, сказав: "Путин не идеология, а словарь".

Словари пишутся для людей, которые хотят что-то сказать, и им нужны для этого слова. Идеологи действуют иначе: словами они создают то, что хотели сказать. Создают то, что хотели.

В свете этого различия нынешняя идеологическая аморфность языка власти кому-то покажется плюсом ("президент говорит, как нормальный человек... может, начнем наконец-то жить, как нормальные люди..."), кому-то, конечно, минусом. Но субъективные предпочтения скорее безынтересны; интересно, по-моему, то, насколько эта идеологическая аморфность языка - от которой, повторяю, можно смело умозаключать к идеологической аморфности власти - отвечает внутренней логике властвования.

Конформизм?

В отношении Путина, кажется, уже не раз замечено, что он склонен говорить людям - аудиториям - то, что те склонны слышать. По-моему, это талант, именно талант, то есть персональная одаренность. И если говорить о психологической стороне вопроса, я не назвал бы это конформизмом - я назвал бы это чувством ситуации, чувством, сочетающим в себе здоровый человеческий такт со здоровым цинизмом оратора. Но дело не может ограничиться своей психологической стороной, и вопрос не сводим к проблематике субъективных склонностей - ведь за нашим талантливым или бездарным, каждый раз уникальным, ситуативно-психологическим исполнением мизансцен всегда слишком различима матричная разнарядка социальных ролей. Вот и эту способность настраиваться на волну "Pen-клуба", затем на волну встречи с ветеранами, затем перенастраиваться обратно (и все это почти одновременно!) - эту специфику президентских коммуникаций можно истолковать как социологическую модель, то есть как метафору общественных отношений. Говоря конкретнее - как метафору современного положения власти. И здесь уже не избежать прескверного ощущения: своей претензией или, если угодно, своим благим намерением олицетворить социальный консенсус и действовать на его основе власть обрекает себя на конформизм.

Эта претензия вполне осязаема, и ей, право же, не приходится удивляться, памятуя о том, как часто за последние годы в политических молельнях воскуряли фимиам "общественному согласию". Вот его призрак и явился на зов, на запах. И не обессудьте, что это только призрак - а что еще можно вызвать к жизни заклинаниями?

Вероятно, отождествление ориентации на социальный консенсус с конформизмом рискует выглядеть не только святотатственным, но также небесспорным. В самом деле, нынешняя власть, при том, что исповедует эту ориентацию, демонстрирует в то же время способность действовать и принимать - в том числе, тяжелые - решения. Но здесь есть одна особенность: своей нынешней относительной свободой власть обладает постольку, поскольку возводит ее к некоторой "необходимости", обосновывая свои решения технической рациональностью. Между тем, понятно, что целый ряд вопросов - стратегических, несущих на себе знаковый налет судьбоносности - от такого обоснования ускользает. И здесь субъектность власти оказывается ущемлена требованием консенсуса. Стратегическая воля парализована этим требованием и той современной идеологией, которая придает ему эффект самой очевидности.

Ведь "власть" получает свою власть от "общества", не так ли? Она подотчетна в своей власти "обществу", она призвана его удовлетворять, ему соответствовать. Не так ли? Конечно, на всех уровнях осуществления власти полноту этого соответствия обеспечить в принципе невозможно - просто потому, что в большинстве конкретных проблем, с которыми имеет дело "власть", "общество" ничего не смыслит и не должно смыслить. Зато есть вещи, в которых все компетентны или, по меньшей мере, могут быть компетентны, - одним словом, есть род таких вопросов, на которые распространяется демократическая презумпция всеобщей компетентности. Это вопросы ценностей, вопросы жизненных и, в том числе, государственно-политических предпочтений. Вне зависимости от того, известно ли доподлинно, что именно чему именно может быть предпочтено, демократический субъект обладает неотъемлемым правом предпочесть. И именно в этом, в вопросе системы предпочтений как референтной системы ценностей, от "власти" требуется беспрекословное соответствие "обществу". "Требуется" не только метафизикой демократической идеи, но также - эмпирией демократической процедуры.

Соль либерально истолкованной демократии и состоит в том, чтобы власть "не решала за нас, чего мы хотим". Этим имеется в виду, что власть должна просто отражать картину общественных хотений, то есть не принимать решений о ценностях. Кстати, что это означает конкретно? Ведь общество, само по себе, разнородно и неопределенно. Значит, такова должна быть и власть, в смысле ее жестикуляции. То есть дискурс власти - включая сюда также событийный аспект речи - призван быть изоморфным той подвижной, сумбурной и, вместе с тем, бедной конфигурации мнений, которую на либеральном языке привычно называют "обществом". Власть обречена тому, чтобы, с одной стороны, не выходить за рамки некоторого круга банальностей, которые по презумпции разделяются всеми "нормальными людьми", с другой же - бегать по периметру и иногда по границам этого круга, чтобы соответствовать разнородности "общества" и удовлетворять разные целевые аудитории.

Все это можно считать, с полным на то основанием, данностью современных PR-технологий, неумолимой логикой "стратегических коммуникаций"... "Стратегическим коммуникациям" - хвала и зеленый свет. Но не происходит ли здесь, как и везде, оборачивание цели и средства, восстание, раскрепощение техники, когда логика "стратегических коммуникаций" подменяет собой логику стратегической воли?

Именно так и обстоит дело теперь, именно это можно назвать вынужденным конформизмом власти.

"Общество" и "Общественность"

Итак, там, где власть уже не может действовать от имени технической рациональности, она вынуждена действовать от имени социального консенсуса. Но действовать от имени консенсуса невозможно.

Представьте... Зеркальная гладь воды отражает олимпийское спокойствие плывущих вверху облаков. Бросьте же в воду горсть камней - и вот идиллии как не бывало, облака взрываются пузырями, кругами, словно перед концом света. А мы зачарованно глядим в эту воду, взбаламученную воду электронной демократии (кажется, и смотреть-то нам больше некуда), и в некотором смысле разделяем с ней ее очередной конец света. Мир перевернулся, мы же только бросили камешки. А если в этой луже помоет свои сапоги проходивший мимо солдат, коллапс вообще будет неописуем...

Да, всякое значимое политическое действие не замедляет спугнуть тот призрак общественного согласия, который нисходит сюда в дни штиля. Вы можете возразить, что исчезает всего лишь призрак, облака же плывут, а народ, значительное большинство тех людей, которые "мыслят и существуют" все же до своей репрезентации в парламентах и столбиках общественного мнения, - это реальное общество может поддержать самые рисковые и бескомпромиссные жесты власти. Пожалуй, может и поддержать. Но как? В душе? И возможно, в тех ее сокровеннейших углах, которых не достигают прожектора сознания (так что и бюллетень-то в поддержку не всегда бросят). Да, реально не то, что обладает онтологическим первенством, - реально то, что идет в расчет. Здесь же в расчет идут только призраки.

Иными словами, дело не в том лишь, что требование консенсуса всегда и везде затрудняет эффективность, оперативность, свободу действия. Дело не только в этом, хотя и это тоже факт. Ясно также другое: что в масштабе общества "консенсус" - прежде всего картинка, электронный призрак, оптический эффект. То есть, социальный консенсус - опять же, не "вещь в себе", а феномен репрезентации общественного мнения. И значит, он контролируется теми, кто располагает ресурсом этой репрезентации - собственно, техническим ресурсом (телеканалы, газеты...), а также символическим ресурсом (авторитетность, престиж...). Ясно, что на сегодня эти ресурсы репрезентации общественного мнения не могут монопольно контролироваться властью. В противном случае, власть, в самом деле, могла бы без ущерба для своей эффективности позволить себе исповедовать стратегию "согласия" (в духе застойного квазитоталитарного единодушия советского правительства и народа). В современных же, актуальных условиях ориентация власти на социальный консенсус, то есть ее опора на "общеочевидное достояние", может быть элементарно саботирована заинтересованными игроками и спонтанными силами "общественности".

И те и другие в этом весьма искушены. Причем широкое единодушие масс по какому-либо вопросу никогда не было препятствием к тому, чтобы развернуть по нему "горячую общественную полемику". Вспомнить хоть пресловутое "общественное обсуждение" договора с Белоруссией... Информационным технологам в союзе с какой-нибудь группой полубезумной интеллигенции сподручны любые фокусы с "обществом": "общество" - это их территория, их словцо, их любимая игрушка. При случае они могут олицетворять его, защищать его, просвещать его, быть его совестью, изображать его раскол, и они правы, когда говорят: "общество - это мы". Да, "общество" - это они. Кстати, - вы не слышали? - Вишневская и Ростропович заявили, что не встанут при исполнении гимна, если будет возвращена музыка Александрова. Сигнал явно предназначен для сановных ушей, а от такого шантажа - не правда ли? - у кого хочешь дрогнут нервы... На самом деле, это хороший сигнал для власти. Это неоценимый повод понять и пережить простую вещь: чтобы заказать свою музыку, приходится нарушить баланс сложившихся мнений, послать к черту некоторых уважаемых людей, "пренебречь общественностью"... Но поверьте, общественность достойна этого!²

Разумеется, любой решимостью, хоть в том же вопросе с гимном, власть не минует навлечь на себя огонь. Но власть попадает под огонь в любом случае, и речь идет лишь об эффективной возможности вести ответный, давая "обществу", со своей стороны, такие полемические контрпонятия, которые позволяли бы описывать предвзятость власти и ее положение в конфликте. Ведь своей "установкой на консенсус" или, сказать яснее, своим отказом от идеологии, власть отнюдь не обеспечивает себе атмосферы согласия. Практически любое телодвижение власти де-факто конфликтно, и здесь не медлит вступить в права тривиальнейшая политическая механика. Поскольку действия власти затрагивают за живое некоторые группы интересов и поскольку эти группы интересов располагают некоторым ресурсом репрезентации "общественного мнения" - конфликт групп интересов принимает форму общественного конфликта. А в атмосфере ценностного, принципиального конфликта (что с того, если его принципиальность симулятивна?) власть, которая настроена дышать воздухом "общественного согласия", обречена чувствовать себя дискомфортно. И, я бы сказал, даже терять очки - потому что ведь не всегда над конфликтом удается "подняться"...

Когда же над конфликтом нельзя "подняться", в нем нужно участвовать и брать верх. В этом смысле логика возрастания власти все же требует рано или поздно встать на тропу идеологии, то есть обзавестись политическим оружием "стратегического назначения"...

Вертикаль на болоте

Консенсус сам по себе не плох, и это превосходно, если по поводу действий власти удается сформировать некое подобие общественного согласия. Хорошо, когда эффекты "одобрения масс", "бесспорной очевидности", "всеобщего согласия" сопутствуют инициативным движениям власти; плохо, когда в самых истоках своего действия власть ориентируется на них - на них, то есть на их фантом. Может случиться так, что власть выстроит замок своих вертикалей на болоте...

А что, в самом деле, представляет собой ее актуальная политическая тактика, как не отыскивание точек опоры среди того значительного большинства политического класса, которое, как некогда во французском Конвенте, напрочь лишено внутренней политической доминанты, но при случае готово присягнуть сильнейшему? В этом специфика "политического болота": если обнаруживается подавляющая политическая сила, оно готово проявить ей лояльность и, возможно, исполнять относительно конструктивную, обслуживающую роль в системе, но предоставленное самому себе, оно способно только гнить.

Сегодня силовой потенциал власти налицо, и "здравомыслящие люди", кажется, склонны признать в ней именно превосходящую политическую силу, ту force majeure, которой не мешало бы проявить лояльность. Однако же заметно и некое замешательство, вызванное вопросом: чему именно следует проявить лояльность? Персоне? Персональная лояльность - конечно, очень важная и сильная вещь, но подлинным и действенным смыслом она обладает лишь внутри очень ограниченного круга, круга какой-нибудь "старой гвардии", и подчинена скорее приватной логике, нежели публичной. Личная преданность (если, конечно, не брать в расчет фантасмагорические варианты "культа" личности) в действительности не может выступать принципом организации публично-политического пространства или ориентиром элитогенеза.

Отсюда и брожение на болоте. Вся эта неопределенность с вопросом "чему и как присягать?" уже, кажется, породила одного политического беспризорника - разумеется, я говорю о "Единстве" - и обещает их наплодить целую ватагу. Оно, конечно, забавно, но куда их потом всех девать и что делать с их неуклюжей лояльностью? По-моему, самое время сказать себе: в действенно-политическом смысле не может быть никакой иной лояльности власти, помимо лояльности ее проекту. Это значит: идеологическая оформленность дискурса власти (включая сюда и стратегическую осмысленность ее политики) является вопросом ее жизнеспособности, то есть ее способности к поддержанию иерархических порядков политического господства.

Итак, для того, чтобы построить политический класс по неким шеренгам и мобилизовать его в качестве ресурса государственного строительства, то есть привести его к присяге, власть должна поднять над собой некий штандарт. Ведь это звучит почти банально: действенная консолидация вокруг власти лишь в том случае возможна, если власть, именно в идейно-политическом смысле, является чем-то определенным. Всякая идейно-политическая определенность, разумеется, означает выход за границы поля всенародных очевидностей. Но право же, какой смысл присягать тавтологиям?

Лояльны власти те, кто лоялен ее проекту. В расчет идут только те, кто лоялен власти. Так формируется дееспособный правящий слой. Все остальное означало бы предоставить болото его гниению.

А что, разве не так построили Петербург? - на месте болота, по проекту.