"Я люблю кровавый бой! // Я рожден для службы царской! //Сабля, водка, конь гусарский, // C вами век мне золотой!" Такие завидно давыдовские чувства пробудило во мне чтение статьи Натана Глейзера "Похвала ⌠азиатским ценностям⌠" (1, 2) с двумя необходимыми предуведомлениями Андрея Мадисона (1, 2) под полемическим названием "Похвала тупости". Зрелище поистине захватывающее, хотя поединок носит заочный характер. И хотя я так для себя и не уяснил, о чьей тупости толкует Мадисон: азиатской, глейзеровской или нашей автохтонной, если использовать его термин, которая посрамляет любое остроумие, - я в полной мере отдаю должное незаемному своеобразию всей публикации с двумя ее авторскими изложениями.

Это своеобразие определяется тем, что текст Глейзера состоит из вопросов, которые на самом деле являются ответами, а тексты Мадисона состоят из ответов, которые в действительности есть не что иное, как проклятые российские вопросы. Что до взаимосвязи между текстами, она заключается прежде всего в том, что ни вопросы, ни ответы Глейзера нигде и ни в чем не пересекаются с ответами и вопросами Мадисона. Хотя верно и обратное. Если ответы Глейзера возвращают читателя к дискуссии о хозяйственном этосе мировых религий и его влиянии на экономическое развитие, спровоцированной замечательными работами Макса Вебера, то вопросы Мадисона бросают нас в самое пекло великого спора между западниками и почвенниками XIX-XX вв. об историческом пути России, определившего характер всей отечественной общественно-политической мысли, не исключая отсюда Владимира Ленина. Такая сложилась идейная констелляция.

Есть одна ветхозаветная история об Иакове, которая мне кажется весьма уместной в означенном выше контексте: "И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним. И сказал [ему]: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков ответил: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: как имя твое? Он сказал: Иаков. И сказал [ему]: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь < ┘ > И взошло солнце, когда он проходил Пенуэл; и хромал он на бедро свое. Поэтому и доныне сыны Израилевы не едят жилы, которая на составе бедра, потому что Боровшийся коснулся жилы на составе бедра Иакова" (Быт 32, 24-32).

Сдается, что в своих пролегоменах к статье Глейзера Мадисон ратоборствует прежде всего с Богом. Не с "русским богом" Петра Вяземского (⌠К глупым полон благодати, // К умным беспощадно строг, // Бог всего, что есть некстати, // Вот он, вот он, русский бог. // < ┘ > Бог бродяжных иноземцев, // К нам зашедших за порог, // Бог в особенности немцев, // Вот он, вот он, русский бог■), а с молчащим, ничего не отвечающим сегодняшним россиянам, прости Господи, "русским Христом" Федора Достоевского: "Не в православии ли одном, - отмечал он в ⌠Дневнике писателя■ за 1873 год, - сохранился божественный лик Христа во всей чистоте? И может, главнейшее предызбранное назначение народа русского в судьбах всего человечества и состоит лишь в том, чтобы сохранить у себя этот божественный образ Христа во всей чистоте, и когда придет время, явить этот образ миру".

Ему адресует Андрей Мадисон свои проклятые вопросы. О чем? "О том, куда двигаться нынешней России". Правда, если Мадисон и претерпел некий ущерб после борьбы с этим своим собеседником, то сугубо вторичный, отраженный: после ознакомления с его стилистически выверенными предуведомлениями читатель, не справляясь с преизобилием ассоциаций, аллюзий и намеков, начинает хромать на обе свои читательские ноги. Глейзер также борется с богом, но с маленькой буквы - богом западной науки о современном капитализме, с академическим "всесильным богом деталей". Деталью в данном случае оказывается выяснение того, устремляется ли мировая история в одно единственное русло или продолжает течь несколькими полноводными реками, не выключая отсюда Инд, Ганг, Меконг и Хуанхэ. Равно как и Волгу.

С Глейзером как автором примиряет то, что все сообщаемое им стройно разделяется на два разряда: если оно оригинально, то неново; если ново, то неоригинально. Оригинально, но абсолютно неново его стремление привлечь методологию Макса Вебера для установления нематериального фактора ("азиатских ценностей"), способствовавшего "необыкновенному экономическому подъему Восточной Азии", или же причины "последовавшего за подъемом почти столь же поразительного спада в регионе". Нова, но неоригинальна его попытка свести к минимуму роль государства ("авторитаризма") в экономическом развитии Японии, Китая, "маленьких драконов", Индонезии, Малайзии: Глейзер совершенно не учитывает радикальное различие функций государства в экономике стран первого эшелона модернизации и стран второго, третьего и т.д. эшелонов.

Хотя Глейзер как будто склоняется к признанию существования "особой незападной ценностной традиции", но релятивирует это признание провозглашением универсальности семьи как общественного института с ее равными себе ценностями во всех культурах: "Когда мы произносим слова "азиатские ценности", - вопрошает Глейзер как искусный ритор, - не думаем ли мы в действительности √ да простится мне банальность выражения √ о том же, что обычно имеют в виду американские политики, когда они превозносят "семейные ценности" или оплакивают их упадок?" Я готов простить Глейзеру не только банальность, но даже американских политиков в качестве арбитров интеллектуального вкуса. Тем более, что, в отличие от авторитаризма, азиатские ценности не подвергаются поруганию американским консерватором: они безвредны, потому что ничем не отличаются от западных и тоже способны "пришпорить" хозяйствующих субъектов, √ не отличаются от тех ценностей, каковые господствовали в западных странах, "не достигших уровня индустриализации, урбанизации и государственных социальных вспомоществований", характерных сегодня для Западной Европы и Северной Америки. Подобно тому, как в последних эти традиционные ценности переплавились в плавильном тигле глобализировавшихся экономики и коммуникаций, точно так же азиатским странам предначертано прощание с их специфическими ценностями √ конфуцианскими или какими бы то ни было другими.

Что касается позиции Мадисона, ее нужно или разбирать по крупицам, или принимать целиком. Я предпочитаю принять √ в том, что относится к ее идейным посылкам и нравственным мотивациям. А также цитируемым источникам. Не могу сказать того же самого относительно некоторых его заключений и выводов, если не тезисов. Например: "Место России оказалось аккурат между двумя идеологемами √ Западом и Востоком". Это бы еще ладно: Россия и геополитически является Востоко-Западом (Бердяев) или Азиопой (Милюков и примкнувший к нему Явлинский). Если присмотреться к двуглавому орлу на государственном гербе России, то становится очевидным: одна голова орла повернута к Востоку, другая √ к Западу. Насчет "филогенетической двусмысленности" христианства, наложившей отпечаток на православные ценности: я бы не стал напрямую сталкивать ветхозаветный императив "плодитесь и размножайтесь" с теологией богосыновства Христа, братской этикой Иисуса и протоцерковной этикой Павла: это совершенно разные, хотя и протяженные штуки. Кстати, субьектом филогенеза является не народ, а популяция. Признаю абсолютную моральную правоту Мадисона, когда он заявляет, что неродившийся ребенок √ ничуть не меньшая, и не только интеллектуальная, проблема, чем ненаписанная книга. Позволю себе лишь стыдливо подать реплику: для писателя, у которого отношение к ненаписанным или написанным книгам окрашено чисто родительскими чувствами, ненаписанная книга и есть неродившийся ребенок. Не об этом ли писал в дни нашей юности Андрей Вознесенский в своем поэтическом плаче о нерожденной поэме? Помните: "Убил я поэму, убил, не родивши. // К Харонам! // Хороним поэму, вход всем посторонним! // Хороним!" А если писатель сконцентрируется на деторождении в тупом смысле этого слова, не переменить ли ему род занятий?

Horribile, знаете ли, dictu.