Отклик на статьи Дениса Драгунского "О нормальном в политике",

Евгения Голоцана "В поисках иной демократии".

1

Занятно: спустя год после официального и год с четвертью после фактического прихода Владимира Путина к власти не умолкают споры о том, что же все-таки на уме у нынешнего президента России, какова стратегическая цель его политики. Кое-что политологам и журналистам путем отчаянных интеллектуальных усилий все-таки удалось определить.

Во-первых, то, что Путин строит "великую Россию" (см., например, серию статей о Путине В.Третьякова). Как правило, в это понятие каждый про- или антипрезидентски настроенный автор вкладывает смысл, угодный ему самому, начиная, сам того не замечая, рассуждать не о путинском, а о своем понимании страны, ее нынешнего положения и перспектив. Какова цена подобного рода рассуждений, основанных на подмене понятий и их вольной интерпретации, нетрудно догадаться.

Во-вторых (и это уже более серьезно), наблюдатели отмечают, что идеология Путина и его команды представляет собой "некий сплав державности, патриотизма и социальной солидарности" (М.Волкова. Год президентства Путина: с программой или без нее?//"Независимая газета". - 2001. - 24 марта). Особо остановимся на последнем понятии: единство общества - одна из немногих тем, по которым президент России высказывается достаточно четко и определенно (см., например, его недавнее интервью редакторам четырех центральных газет). Не случайно именно это слово - единство - стало названием прокремлевской партии. И не случайно, отталкиваясь от вполне реальной приверженности президента идее единства и солидарности разных слоев общества, политологи все чаще намекают, что результатом путинской политики может стать создание в России своеобразного варианта корпоративного государства. В статье Е.Голоцана в "РЖ" об этом сказано уже совершенно открыто. Для либералов корпоративное государство издавна служит таким же пугалом, как, скажем, "тоталитаризм". Вот и Д.Драгунский в своей статье выносит корпоративному государству суровый приговор: "Исторически это довольно скверная штука".

Между тем корпоративизм и неокорпоративизм - явления гораздо более сложные и неоднозначные, ставшие предметом серьезных исследований и оживленных дискуссий в западной политологии и социологии 70-х - 90-х гг. Начнем с определения, данного одним из основоположников теории неокорпоративизма Филиппом Шмиттером: по его мнению, корпоративное устройство - это "система представительства интересов, в рамках которой действует ограниченное число единиц, не конкурирующих между собой, иерархически организованных и функционально дифференцированных, ...признанных или разрешенных, зачастую организованных государством" (P.C.Schmitter, G.Lehmbruch. Trends Toward Corporatist Intermediation. - London, Sage, 1979. - P. 13). Эти единицы и есть корпорации, на практике - объединения предпринимателей и наемных работников той или иной сферы деятельности, которые, согласно представлениям сторонников этой модели, совместно разрешают спорные вопросы и конфликтные ситуации, что ведет к установлению прочного социального мира и стабильности в обществе. Государство при этом играет, с одной стороны, роль посредника и организатора "межклассового диалога", а с другой - является своего рода корпорацией над корпорациями, высшим выразителем интересов всех граждан.

По мнению австрийского социолога Отмара Шпанна, на которого ссылается (и мнение которого, похоже, разделяет) Е.Голоцан, корпоративное государство "пытается преодолеть существенные недостатки либеральной парламентской демократии - некомпетентность института народного представительства и его оторванность от народа". Это, как полагает Е.Голоцан, особенно важно для России, где "место коммунистической утопии заняла либерально-демократическая идея. Но и она за 10 лет не смогла прочно укрепиться в сознании граждан. Партии не сделались выразителями интересов народа". А потому "возрождаемая государственность должна создать иную форму институциональной опоры на население, чтобы черпать оттуда свою легитимность". Такой формой, по мнению Е.Голоцана, и должно стать корпоративное государство.

2

Здесь, на мой взгляд, кроется существенная ошибка: Голоцан и Драгунский, как и большинство российских политологов и журналистов, пишущих нынче о корпоративном государстве (вне зависимости от того, симпатично оно им или нет), связывают это понятие исключительно с авторитарным корпоративизмом, существовавшим в Германии и Италии в 30-е гг., в Испании при Франко, в Южной Корее при Чон Ду Хване, в Аргентине при Пероне и т.д. Цитировавшийся нами Ф.Шмиттер называет подобные модели "корпоративизмом 1". В них "руководящая и направляющая роль" в общественной жизни принадлежит государству, хотя его господство, особенно в хозяйственной сфере, в этом случае далеко не столь абсолютно, как в тоталитарной модели советского типа. (Кстати, называть КПСС, МВД, КГБ, ВПК и прочие составные части советской государственной машины корпорациями, как это делает Е.Голоцан, по меньшей мере странно, поскольку в их деятельности практически отсутствовал момент диалога и договора, свойственный - хотя бы номинально - корпоративной модели. Институты, обозначаемые указанными аббревиатурами, были не более чем приводными ремнями государства - единственной "корпорации", существовавшей в СССР, членами которой были все его граждане с момента рождения).

"Корпоративизму 1" Шмиттер и многие другие исследователи противопоставляют "корпоративизм 2", возникший и активно развивавшийся в Европе в 50-е - 80-е гг. К числу стран, которые благодаря такой неокорпоративной модели действительно добились выдающихся экономических успехов и социальной стабильности, относятся, в частности, Австрия, Швеция, Норвегия, Швейцария, в определенной степени также Западная Германия, Нидерланды и Бельгия (см., напр.: U. von Alemann, E.Vorndran. Interessenvermittlung und Politik. - Opladen, Westdeutscher Verlag, 1983. - S. 130). Элементы корпоративизма просматривались в указанный период и в Великобритании (при лейбористских правительствах), Франции (в первое президентство Миттерана), Италии. Таким образом, неокорпоративизм стал западноевропейским феноменом. Для него было характерно резкое усиление социальной и политической роли профсоюзов, с одной стороны, и предпринимательских объединений - с другой, при сохранении основ либерального общественно-политического устройства и многопартийности как его важнейшего атрибута.

Важно, однако, что у власти в указанных странах в это время постоянно или почти постоянно находились левые и левоцентристские партии, нацеленные на налаживание социального диалога, учет интересов наемных работников и социально ориентированную политику. Когда в СССР в конце 80-х говорили о "шведской модели социализма", имелась в виду именно неокорпоративная модель, в которой на смену иерархическим корпорациям и авторитарному государству, характерным для "корпоративизма 1", пришла более гибкая система, сочетавшая преимущества корпоративного и либерально-демократического устройства. Основой политической стабильности и продолжительного экономического роста - главных достижений неокорпоративизма - стала система сдержек и противовесов, полюсами которой были, с одной стороны, корпорации, а с другой - социально ориентированное демократическое государство.

Таким образом, корпоративизм в его модернизированном варианте отнюдь не противоречит демократии, хотя во многом противоречит либерализму. При этом нужно отметить, что во всех или почти всех случаях страны, в которых сформировались неокорпоративные модели общественного устройства, решали задачу ускоренного экономического и социального развития (напомним, что в 50-е годы Швеция и Норвегия были весьма небогатым европейским захолустьем, о разоренных войной Германии и Австрии и говорить нечего). Как только эта задача была решена и общество достигло качественно иного уровня благосостояния, возникла необходимость в новой системе представительства интересов различных социальных групп.

Говоря упрощенно, накопленное богатство требовало большей свободы, и это стало главной причиной неолиберальной революции 80-х гг. Чрезмерная расточительность государства, поддержка нерентабельных предприятий, высокие налоги, разбухание административного аппарата и неизбежная коррупция - эта изнанка неокорпоративного устройства привела к его краху, который, однако, не был полным: такие важнейшие элементы этой модели, как, например, трипартита (совместное решение конфликтных ситуаций на производстве и в социальной сфере представителями работодателей, наемных работников и государства) существует практически во всех развитых европейских странах и служит важным фактором общественной стабильности.

Подведем предварительные итоги. Во-первых, говоря о корпоративизме и корпоративном государстве, неверно и даже недопустимо ссылаться только на опыт авторитарного корпоративизма середины ХХ в.: с тех пор утекло слишком много воды, устройство общества заметно усложнилось, а в массовом сознании произошли важные изменения, связанные, в частности, с универсализацией принципа защиты прав человека и индивидуальных свобод (во всяком случае на Западе и в значительной части бывших соцстран).

Во-вторых, "корпоративизм 2", или неокорпоративизм, представляет собой качественно иной вариант коллективистского способа репрезентации интересов различных социальных слоев и групп (поскольку любое общественное устройство может быть истолковано как система, представляющая те или иные интересы). В отличие от авторитарного корпоративизма, он не противоречит представительской демократии, хотя и придает ей своеобразный облик - как из-за неизбежного в этом случае смещения политического спектра влево, так и в силу более или менее сильного срастания корпораций с государственным аппаратом и политическими партиями.

В-третьих, оба варианта корпоративизма - это мобилизационные модели, направленные на преодоление раскола общества и концентрацию его усилий на решении важнейших задач внешней экспансии ("корпоративизм 1"), социально-экономического развития ("корпоративизм 2") и поддержания политической стабильности (в обоих случаях). Для нынешней России две последние задачи представляются не просто важными - это для нее вопросы жизни и смерти. Таким образом, корпоративизм в том или ином его виде теоретически действительно может рассматриваться как один из возможных вариантов развития страны в ближайшее время. Здесь, однако, возникает важное "но".

3

Оно касается очевидной неразвитости гражданского общества в России. Без него же становление неокорпоративизма представляется весьма проблематичным, т.к. эта модель везде и всегда строилась не "сверху", а "снизу", в ходе разрешения социальных конфликтов, в которых, помимо государства, важными действующими лицами были негосударственные объединения, профсоюзы, политические партии - словом, институты гражданского общества. В России ситуация прямо противоположная: как справедливо отмечает Д.Драгунский, "на сегодняшний день государство является практически единственным фактором, структурирующим общество". В таком случае повисает в воздухе следующий вывод того же автора: "Государство... должно позволить обществу структурироваться самостоятельно и смело вступать с обществом в равный и уважительный диалог". Пардон, а как вести диалог с тем, чего нет?

В этом, кстати, и заключается основное отличие России (и большинства республик бывшего СССР, за исключением разве что прибалтийских) от их экс-собратьев по соцлагерю из Центрально-Восточной Европы. Там, как отмечают специалисты одного из российских академических институтов, "новые политические силы стали доминировать в общественно-политической жизни... уже с начала 90-х годов"; у нас же "старой партийной номенклатуре удалось оттянуть приход парламентского плюрализма на несколько лет" (Становление многопартийности в Восточной Европе в 1990-е годы. - М.: РАН, ИНИОН, 1996. - С. 146). И не просто оттянуть. Российское государство стало прямым наследником советского не только в юридическом, но и в социальном, и даже в психологическом смысле: оно создавалось и развивалось практически без участия общества, оставаясь над ним и в каком-то смысле даже вне его.

От этого, судя по всему, уже никуда не деться: поздно. Поэтому государство неизбежно будет ключевым игроком в процессе "структурирования общества", который уже начался в России в 90-е годы. Отсюда - высокая вероятность появления "корпоративизма 1", т.е. возвращения к огосударствленному обществу - пусть не в такой степени, как это было в Советском Союзе. Главная (и, на мой взгляд, едва ли не единственная) положительная черта такого варианта развития - в возможности предельной концентрации сил общества на решении задач первостепенной важности (примеров такого рода хватает в советской истории - скажем, индустриализация 30-х гг. или послевоенное восстановление промышленного потенциала).

Отрицательных черт гораздо больше. Во-первых, общество вновь отдается на откуп государству, лишаясь тем самым возможности самому решать свою судьбу. Во-вторых, эта судьба полностью оказывается в руках высших чиновников и тесно связанного с ними руководства новоявленных корпораций, т.е. миллионы людей попадают в зависимость от личных качеств, доброй или злой воли небольшой группы лиц, не подлежащей эффективному общественному контролю. В-третьих, возникают очень серьезные сомнения в том, что авторитарный корпоративизм, появись он в России, действительно окажется "руководством по принципу компетентности", как вслед за Отмаром Шпанном повторяет Е.Голоцан, - поскольку в крайне низкой компетентности и эффективности отечественной бюрократии (а корпоративизм, и "первый", и "второй" - строй в очень значительной степени бюрократический) мог убедиться каждый, кто прожил в России хотя бы несколько месяцев.

Альтернативный вариант заключается в "подталкивании" государством общественной инициативы, в создании стимулов для развития политических партий, нормальных, действительно независимых профсоюзов, местного самоуправления (на котором в последнее время, кажется, вообще поставлен крест - зачем, ведь есть семь полпредов, они за всем углядят!) и т.д. И, конечно, в эффективной экономической политике. Для всего этого нужен достаточно длительный переходный период, результатом которого и может стать появление в России основ некоего нового общественного устройства. Может быть, оно будет неокорпоративным, может быть - более близким к либерально-демократической модели (само собой, с неизбежной российской спецификой). Но в любом случае рецепты оздоровления общества не стоит, по-моему, искать у Муссолини.