Митрополит Владимир написал Папе, чтобы тот не приезжал, а Папа ответил, что все же приедет, дабы обнять его. Остается спросить: с чьей тут стороны бестактность?

Вообще, можно предполагать, что в глазах просвещенной общественности реакция РПЦ на украинский вояж Папы и на перспективу его визита в Москву, рискует выглядеть неблаговидным, неблагонамеренным отказом от диалога. Что ж, тем хуже для просвещенной общественности.

Кажется, именно со времен Просвещения, а быть может, гораздо раньше - со времен сократовской диалектики - европейцу привита комичная вера в дискуссию. В ее спасительность, ее способность решать общественные конфликты и снимать противоречия, вера в ее метафизический ранг. Эта вера комична, как мельтешащее "ребята, давайте все обсудим" после безоговорочного удара в подбородок, как дежурный призыв "вернуться за стол переговоров".

Ставшие привычкой разговоры об активизации "экуменического диалога" (о ужас: если не разговоры, то разговоры о разговорах) принадлежат тому же порядку явлений. Явлений, освященных духом эпохи, ее внутренней метафизикой (недаром в постановлениях Второго Ватиканского собора эти разговоры приправлены призывами "читать знамения времен").

Экуменический процесс для всех нас отнюдь не новинка. До сих пор были известны две его основные версии: еще раз призвать собеседника вернуться в лоно истины или, "наконец", признать себя заблудшей овцой. Насколько я понимаю, "диалог" есть нечто, лежащее в диапазоне между этими не-диалогическими полюсами.

Впрочем, я бы сказал, что диалог есть ничто, лежащее между этими полюсами: подлинный диалог возможен лишь как "самороспуск" обеих сторон.

Если отвлечься от экклезиологических нюансировок (как от замутняющих дело эксцессов самосознания), то налицо две структуры, организованные вокруг абсолютного, универсалисткого притязания - две "вселенские церкви". И это не титул, а сущностное определение. Разумеется, они не универсальны де-факто и потому вынуждены иметь друг с другом дело - две вселенские церкви в рамках одной вселенной. Иметь друг с другом дело - не признавая друг друга по существу. Ибо это тот случай, когда признание "другого" влечет отрицание себя. А разве сущностное признание "другого" не составляет первичное условие диалога?

Иначе это не диалог, а "консультации".

Очевидно: чтобы был диалог, должно быть сформировано поле диалога, на котором исходные положения сторон зафиксированы симметрично и нейтрально. Но универсалистские сообщества неспособны тематизировать свою ограниченность. У них нет симметричного и нейтрального языка, способного структурировать предварительное диалоговое пространство. Универсалистские структуры в принципе неспособны к диалогу, и многовековое соседство православия и католичества дает тому куда более рельефный пример, чем минувшая вражда идеологических сверхдержав.

Диалог по существу - невозможен. А что возможно? Возможно признание "другого" в его фактичности. Этого довольно для уважения и "мирного сосуществования". Но Ватикан не хочет мирного сосуществования - он хочет "обнять" митрополита Владимира, хочет "полноты евхаристического общения", желательно, на чужой "канонической территории". Кстати, именно парадоксальное понятие "канонической территории" и служит, со стороны православной церкви, требованием того взаимного признания, которое единственно возможно: признания статус-кво. Святой престол склонен, кажется, благовидно отказывать в этом признании, повторяя что-нибудь расхожее, типа "Истина не знает границ". "Мы, христиане, разве можем договариваться на почве фактичности? Мы должны слиться на почве истины".

Практика взаимного уважения подменяется разговорами о братской любви в порочном круге экуменического процесса: с "возвращением в лоно", "заблудшей овцой" и исключенным третьим между ними.

На все это можно, пожалуй, ответить, что, принимая в расчет лишь соображения "Истины", как он ее понимает, и отказываясь принимать в расчет соображения статус-кво, Папа ведет себя как истинно религиозный деятель.

У Шпенглера есть отрывок: "Когда Иисуса привели к Пилату, мир фактов и мир истин столкнулись здесь непосредственно и непримиримо. <...> В знаменитом вопросе римского прокуратора: "Что есть истина?" - единственной фразе в Новом завете, в которой дает о себе знать раса, уже заложен весь смысл истории; здесь содержатся указания на исключительную значимость деяния, на ранг государства, на роль войны и крови, на безоговорочное засилье успеха и на гордость величием судьбы. И не уста, но безмолвное чувство Иисуса ответило на это другим, фундаментальным, если говорить о религиозной стороне жизни, вопросом: "Что есть действительность?". Для Пилата она была всем, для него - ничем. Только так и не иначе может противостоять подлинная религиозность истории и ее силам, а если она все же поступает по-другому, она перестает быть религией и сама оказывается жертвой духа истории".

Но было бы поистине слишком просто сказать, как это делает Шпенглер, что вот два мира, которые внеположны друг другу и все: "...кровь или дух, ... политика или религия: здесь только или-или, и никакого добросовестного компромисса". Вот именно, "добросовестного", но разве не редкостна добросовестность? Самая действительность - разве "добросовестна"?

Всякому ясно, что канонические расхождения православия и католицизма как таковые просто не способны генерировать те массовые энергии, которые, как видно, не иссякли и по сей день (греки встречали Папу феерическими демонстрациями). "Католицизм", "православие" важны как маркеры различения "своих" и "чужих". Это политическое содержание, говорящее сквозь религиозные формы. Папа, когда он говорит об универсальных принципах, делающих экуменическое движение императивом (воззвание "Да будут все едино"), как бы предлагает игнорировать эту реальность, эту внедоктринальную, бытийственную, политическую основу размежевания. Не правда ли, вполне в духе шпенглеровского Иисуса: пафос отрицания и преодоления действительности в религиозно - то есть идеалистически - мотивированном акте.

Но самое провозглашение "истины всеединства" - нельзя не видеть этого - определенным образом принадлежит действительности. И раз оно не вполне "исихастично", оно принадлежит политической действительности. Технологи знают: политика - отнюдь не вопрос содержания, а вопрос местоположения говорящего: с какой трибуны он говорит, с какой кафедры... В этом смысле для носителя политического положения просто не может быть не-политического выбора и идеалистическое отрицание политики служит лишь ее внутренним моментом.

В политической герменевтике, как и во всякой другой, суть не в словах, а в контекстах, которые мы не выбираем. В контексте существующих культурно-политических демаркаций воззвания о "всеединстве" - лишь эвфемизм претензии на верховенство авторитета; в контексте Польши времен сотрудничества Кароля Войтылы с "Солидарностью" напоминания о "правах человека" - лишь фактор подрывной работы.

Обитатели "мира истин" благочестиво отмахиваются от "мира фактов", но в итоге занимаются лишь тем, что онтологически деформируют его. Антропологической изнанкой этой деформации является - лицемерие. Лицемерием отдает "чистая религиозность", помещенная в политический контекст. Потому что, если и является "чистой", то лишь в намерениях, а намерения - ничто, и она не может об этом не знать.

Отдавать должное действительности и руководствоваться не непосредственно "истиной", а ее конкретно-историческим симбиозом с правдой вещей - да-да, "ксенофобской" правдой! - единственная формула религиозной честности в политических делах. (Старая формула "этики ответственности", от которой религиозность вряд ли может быть освобождена даже снисходительностью Вебера.)

Мне часто кажется (и не только в спорах вокруг "прозелитизма" и "канонической территории"), что наша православная церковь демонстрирует эту честность и этот скрытый пафос уважения к действительному. И этим она оправдана. (Впрочем, не думаю, что ей это покажется комплиментом...)

Сколько третировали сергианство, выбравшее сотрудничество с "безбожниками" из политических соображений... Разумеется, церковь могла предпочесть ригористическую "истину" и встать в жесткую оппозицию к большевикам, но "в мире фактов" это значило бы только одно: сделать политический выбор в пользу врага (по холодной или горячей войне). Пребывая в "мире фактов", никто не свободен от действия его логики.

Все остальное - лицемерие, если только ты не готов окончательно переселиться в "мир истин", то есть "самораспуститься". Но тот, кто продолжает существование, должен нести на себе его бремя. Это момент ответственности, онтологического такта (к вопросу "кто бестактней?").

А любовь начнется тогда, когда кончится мир.