Я за то и люблю затеи
Грозовых военных забав,
Что людская кровь не святее
Изумрудного сока трав.

(Николай Гумилев)

Цивилизации гибнут от извращения своих базовых добродетелей. Это, кажется, говорил Розанов, добавляя при этом, что Европа непременно погибнет - от сострадательности.

В 20-х числах июня прошла первая всемирная конференция за отмену смертной казни (не правда ли, странно, что только первая?) и следом за ней открылась очередная сессия ПАСЕ на ту же тему. Оба съезда принимал Страсбург - на правах привычной столицы европейских политических карнавалов.

Карнавал - стихия экстатическая и досуговая. Именно так: Парламентская ассамблея Совета Европы и Европейский суд по правам человека, конференция против смертной казни и конференция за свободу чеченского народа - во всех этих и им подобных институциях Страсбург воплощает экспрессивную функцию европейской политики, контрастно дополняя Брюссель: деловой, силовой, черствый.

Европейцы любят свои карнавалы, но в отличие от карнавалов южноамериканских, где узорчатым танцующим языком разговаривает инстинкт, их экспрессивность выражает нечто иное. А именно - то единственное, что осталось у европейца: благие намерения.

Сейчас, когда пресса не перестает комментировать российский визит Ширака, в редкой статье не встретишь чего-нибудь вроде: "основным камнем преткновения в российско-французских отношениях остается проблема Чечни". Это так привычно, что смехотворность происходящего все чаще ускользает, и фраза закрепляется в ряду международно-политических трюизмов: яблоком раздора между Индией и Пакистаном является проблема Кашмира, между Россией и Японией - проблема Курильских островов, между Израилем и Палестиной - проблема Иерусалима, между Россией и Францией - проблема Чечни... Можно продолжить: между Европой и США - проблема смертной казни.

Не правда ли, забавный логический ряд? Беда в том, что сама ткань международной политики сегодня плетется из клубка таких вот бредовых цепочек, потому что у Европы больше нет интересов, а есть идеалы. Ей и раньше было присуще стремление делать историю в белых перчатках. Теперь, когда стремление делать историю ушло, остались только белые перчатки. И европейцы жеманно натягивают их на своих левиафанов. "Государство не смеет казнить!"

Вопрос о применении смертной казни ничтожен как проблема, но весьма значителен как симптом. Место, которое отводится ему в конструкции новой Европы, заставляет задуматься о культурных корнях политики. То есть о ее культовых корнях.

Собранные на конгрессе жрецы европейской общественности часто произносят слово "гуманизм", и, вероятно, свой культ хотели бы назвать культом человека. Но "человек" - это звучит двусмысленно... Как обычно, призову в свидетели Ницше: "В человеке тварь и творец соединены воедино: в человеке есть материал, обломок, глина, грязь, бессмыслица, хаос; но в человеке есть также и творец, ваятель, твердость молота, божественный зритель и седьмой день - понимаете ли вы это противоречие? И понимаете ли вы, что ваше сострадание относится к "твари в человеке"?.. Это, в своем роде, приветственное послание Заратустры участникам "первого всемирного конгресса".

Да, сказать "культ человека" - без сомнения, слишком общо. Цивилизации гибнут от извращения фундаментальных добродетелей, и коренной европейский культ человека, право же, имел много лиц и претерпел печальную диалектику: от античного культа его мудрости, рыцарского культа его доблести, ренессансного культа его творческого могущества, просветительского культа его разума к постисторическому культу его шкуры.

Спору нет, людям любых культур свойственно дорожить своей жизнью, но речь о том, что делать ее предметом культа свойственно не всем. Пафос священного трепета перед собственной жизнью, на который обречен европеец в своем дотла расколдованном космосе, является не "универсальным достоянием человечества", а вполне уникальным культурным явлением. Его можно считать такого же рода этнографическим курьезом, как пресловутые индийские коровы или почитаемые китайцами медведи панды, убийство которых карается смертной казнью.

То, что мы имеем дело именно с феноменом группового культа, покажет самый незамысловатый дискурс-анализ. Интересно, нашелся ли хоть один участник конгресса, который не аранжировал бы тему инвективами насчет "варварства"? Ну а слово "варварство", понятное дело, является не чем иным, как указанием на всех тех, кто не причастен культовым представлениям сообщества, к которому принадлежит говорящий.

Вывернуть наружу эту шовинистическую подкладку европейского протеста против смертной казни (заметьте, в отличие от шовинистов, считающих шовинизм явлением презренным, я использую слово "шовинизм" в совершенно не шовинистическом ключе) под силу любому деконструктору-самоучке. Но вот ведь парадокс: в первом всемирном конгрессе против смертной казни участвовал сам "отец-основатель" деконструкции - Жак Деррида! Разве не задумывал он "деконструкцию" как безотказное средство против "шовинизма"? Как интеллектуальный вирус, почти автоматически разбирающий на части все культурные тексты, построенные по принципу "центр - периферия", "верх - низ", "норма - патология" и создающий вокруг себя особое неупорядоченное пространство, где невозможно репрессивное различение "меньшинств". Впрочем, всегда оставался вопрос: а может ли при этом сам носитель этого вируса занимать какую-либо позицию? Ибо занять позицию - значит структурировать пространство, и непременно репрессивным образом.

"Моральный выбор" Дерриды показателен: никакая система мысли не может существовать без культовых ингредиентов и ускользающих от собственного взора абсолютных полаганий. Это значит, между прочим, что всякая система мысли идеологична. И даже деконструкция. Выросши на традициях "критики идеологии", возведя их в квадрат, не оставляя камня на камне от всех смысловых абсолютов, которые могли бы подчинить себе человека, то есть эмансипировав человека от вертикалей вплоть до чисто горизонтального измерения, до состояния червя, она все же оставляет миру этот последний непререкаемый завет: червя нельзя раздавить!

В принципе, всегда было подозрение, что доведенный до предела культурный релятивизм в постмодерной форме неспособен тематизировать собственную культурную ограниченность.

Неужели они не понимают, что, выступая с гневливыми воззваниями о всеобщей отмене смертной казни, они выглядят ни на йоту не убедительнее, чем китайцы, которые вдруг потребовали бы ввести повсеместно смертную казнь за убийство панды?! Но заметьте, китайцы этого никогда не сделают: и не потому, что панды не водятся за пределами Китая, а потому, что китайцы всегда были свободны от миссионерских комплексов в отношении своей "варварской" периферии.

Словом, европейская постановка вопроса о смертной казни должна нами восприниматься в сугубо культурологическом контексте. Надо сказать, местами признаки именно такого восприятия налицо. Отечественные сторонники упразднения смертной казни аргументируют свою позицию ссылкой на культурную позицию Европы, неизменно воспроизводя дискурс периферии, которая стремится к центру: "В Европе расценивают сохранение в большинстве штатов США смертной казни как пережиток каменного века, а путь России, несмотря на все сложности и трудности, - к европейским стандартам" - это слова Олега Миронова. Что ж, если уполномоченный по правам человека самой логикой своей должности принужден чувствовать себя культурной периферией, то для массы его сограждан отнюдь не закрыта дорога освобождения от этого шовинизма наизнанку.

Нам нужна стратегическая психотерапия, и здесь все средства хороши: и смертная казнь, и даже деконструкция.

Кстати, смертная казнь причастна психотерапии не только в культурном смысле (возобновление смертных казней как эмансипация от сознания периферии), но и, скажем так, в социологическом. Дюркгейм основательно настаивал на том, что целью уголовного наказания является не перевоспитание, не нейтрализация опасного элемента, не возмещение урона, не запугивание - в этом смысле все апелляции к тому, что применение смертной казни не улучшает статистических показателей борьбы с преступностью, бьют мимо цели. Ибо целью наказания служит компенсация оскорбления, нанесенного обществу (институтам его нравственности).

И разве вам не известно, что некоторые оскорбления могут быть смыты только кровью?