Oснователь и многолетний глава газеты Liberation Серж Жюли сказал как-то, уже на излете семидесятых, что его маоизм 1968 года был идейной химерой чистой воды, самодостаточной выдумкой, имеющей к пекинским реалиям крайне опосредованное отношение. Тогда, признавался Жюли, бунтующему юношеству было необходимо чувствовать собственный миф, шагать в колонне, ориентироваться на актуальный оптимистический авторитет. "Еще бы, когда родители так изолгались, нужно уверить себя, что вообще есть кто-то кому надо верить! И тогда Мао стал для нас воплощением оптимизма. Его прямота и резкость отражалась в наших умах тотальной правдивостью и освобождением. Ну и, конечно же, кормчий был жив!".

Серж Жюли был лидером движения "Пролетарская левая", возникшего после того, как специальный декрет министерства внутренних дел запретил в июне 1968 года маоистский Союз Коммунистической Молодежи. Вообще, в "Пролетарской левой" лидеров насчитывалось с полдюжины. Жюли писал прокламации и нервно теоретизировал - в течение месяца его кидало от Маркузе к Троцкому, от Мао к фрейдо-марксизму. Рядом всегда находился Ален Жейсмар - один из талантливейших физиков тогдашней Франции. Время от времени к группе примыкал Андре Глюксманн, а Бернар-Анри Леви был в числе симпатизирующих. В академической среде активно действовал сотрудник журнала "Les Temps Modernes" Ф.Гави. На роль вожака претендовал также молодой Бенни Леви. Взяв себе романтический псевдоним "Пьер Виктор", он ушел на полулегальное положение, что не мешало ему, впрочем, осуществлять постоянную связь с интеллектуальной артиллерией "Пролетарской левой" - Сартром (Леви был одно время секретарем Сартра).

* * *

За год до "Красного Мая" маоисты СКМ десятками покидали университеты и отправлялись пропагандировать на заводы. К выступлениям первой декады мая они поначалу отнеслись достаточно холодно, и лишь во второй половине месяца маоисты "осознанно" присоединились к беспорядкам в Латинском квартале. Студенческий бунт был для них поначалу олицетворением ненавистной иерархии, забавой молодежи, которой все позволено в силу нехитрой социальной логики. Маоистам же хотелось стирания классов, гибели любой иерархии как таковой. Маоистский шаблон с критикой бюрократии и общества потребления тоже присутствовал, но шел как-то бегло, на втором плане, как дань постулату.

Культурная революция, таким образом, стала для французских маоистов идеалом того, что позже назовут либертарной моделью. Да, тогда они еще не говорили об обществе равных "сообществ", речь пока шла лишь о "сообществе равных". Но идеям свойственно развиваться.

Спустя год после "Красного Мая" Жюли и Жейсмар напишут свою первую книгу "К гражданской войне", где тезис "освобождения и равенства" получит развитие. Теперь лидеры "Пролетарской левой" оценят майские события как несомненную победу на пути к новому обществу - и речь пойдет именно о студентах. Тогда же Жюли, увлеченный идеями Маркузе, скажет, что студенты выбились из узкого социального корсета и отняли у буржуазии ее незыблемую, казалось, прерогативу - "право формировать и воспроизводить знание. Отныне гуманитарный интеллект, а следовательно, и актуальная мораль, будут вне классового контекста". А если сознание свободно, то и подлинное освобождение не за горами. Спустя еще пять лет та же мысль прозвучит в совместной книге Сартра, Гави и Виктора "Бунт - дело правое".

Тогда многие из них были в бегах, кое-кто даже сел ненадолго в тюрьму, а "Пролетарская левая" декларировала переход к городской герилье и занялась производственным саботажем. Тактика все еще оставалась революционной, стратегия была обречена на то, что недавно они сами назвали бы "оппортунизмом". Пройдет еще несколько лет и "маоистская элита 1968" наконец-то найдет свое "освобождение". В 1973 году выйдет первый номер Liberation, со страниц которой Жейсмар (теперь публицист и профессор физики в университете Париж-7) заявит, что подлинная революция начинается с "сообщества ближних", и лишь демократизируя его можно добиться общественного блага.

Каждый гражданин (теперь хулиган Жейсмар прямо пишет о "демократизации" и "гражданах") отождествляет себя с узкой группой, - но не узкоклассовой ("классы вообще нынче размыты, например, - вместо рабочих "уврие" появились наемные служащие - "саларье"). Женщины, гомосексуалисты, эмигранты-нелегалы, евреи, промышленные рабочие, интеллектуалы, клерки, богема - все они составляющие переставшего быть бинарным общественного поля. Лишь развитие и продуктивное взаимодействие фигур, образующих это поле, дает человечеству оптимистическую перспективу. "Да, друзья, это случилось! Еще пара недель, и красный процитирует нам Поппера", - саркастически заметил тогда Ален Кривин, незыблемо верный первоисточнику троцкист из Коммунистической революционной лиги.

* * *

Но подлинный "час отречений" был еще впереди. В конце семидесятых издательство Grasse выпустило несколько книг, авторами которых стали недавние гошистские вожаки. В Grasse заявляли, что серия просто приурочена к юбилею событий 1968 года. Но радикальная пресса твердила свое - издательство наняли рвущиеся к власти социалисты. Цель очевидна - убедить крайне левую интеллигенцию в бессмысленности маргинального бунта и тем самым переманить ее в лагерь Миттерана.

Авторы Grasse писали разными словами, но об одном. Их революция окончилась, по сути, поражением.

Жорж Погам включил в свою книгу "Потерянное поколение" обширную беседу с недавней революционеркой, а ныне авторитетным "социальным исследователем" Франсуазой Леви. Леви высказывалась искренне, но для серьезного в прошлом "активиста" уж чересчур наивно. В мае, говорила она, казалось, что поют даже стены. "А потом мы все столкнулась со скучным сектантством и пошлым вождизмом некоторых наших товарищей. Мне стало невыносимо скучно, и моя революция кончилась", - говорила собеседница Погама. Сходное суждение выдвигал в своей работе и философ Жан-Поль Долле.

Кристиан Жамбэ, именовавший, кстати, себя одно время анархо-либертарием, выступил с более оригинальной концепцией. Жамбэ говорил, что леваки не сумели создать рациональную модель общества вне какой-либо иерархии и их группировки стали лишь карикатурой на "большой мир". Это и есть причина поражения.

Бурю вызвали две вышедшие в Грассе книги: "Отцы-мыслители" Андре Глюксманна и "Варварство с человеческим лицом" Бернара-Анри Леви. Дискуссия о работах "новых философов" началась в вотчине Жюли "Liberation", но вскоре докатилась и до полос "Le Monde".

Мистический анархист Глюксманн явно выбирал теорию малых дел. "Я оставляю мессианство и буду делать что-то здесь и сейчас", - писал он. "Интеллектуал должен не злобствовать, а, методично работая, давать миру систему правильных ценностей". Будущее показало, что на этот раз интеллектуальная воля ученика Сартра оказалась тверда. Вся последующая жизнь Глюксманна, и, конечно же, его "новая борьба" (теперь - на фронте гуманитарного действия) - тому яркое подтверждение.

Леви же говорил как законченный исторический пессимист. Философ уверяет, что и его прежний салонный маоизм - лишь дань рефлексии и игре ума, что сейчас он абсолютно доволен, и понимает, что порядок жизни никто не изменит. Ирония Леви и его умение придумывать блестящие афоризмы особенно бесили верных левых. "Подлинная революция - это ваш отказ от революции". "Любить всех значит - не любить никого", "друзья народа - его палачи", "интеллектуал должен мириться с тупиком" - эти сентенции слетали с пера Леви одна за другой, и мало кто из радикальных интеллектуалов мог противопоставить им что-либо кроме криков о "предательстве и цинизме".

* * *

Палитра идейных трансформаций не исчерпывалась гражданским обществом "Liberation", малыми делами Глюксманна или минором Леви. В семидесятые значительная часть левацкой элиты нашла себя в создании контркультурной прессы. Ведь и "Liberation" задумывалась как маргинальный проект. Enfant terrible интеллектуальной элиты Франции Жан-Эдерн Аллиер издавал свой "L'Idiot International". "Актюэль" печатали трехсоттысячным тиражом. Лицеисты и студенты Эколь Нормаль расхватывали свежие номера "Поп" и "Рэзон Презан".

Здесь, наоборот, царили смех и нарочитая неряшливость. Но это на первый взгляд. По части выверенности идеологической линии эти издания мало чем уступали "Figaro". Просто здесь не учили и не констатировали. Здесь "орали и ржали". За тотальной иронией параллельной прессы стоял не только маркузианский тезис о "конце утопии". Аллиер говорил, что разоблачение лжи и высвечивание пошлости, "этого подлинного механизма нынешней жизни", изменит мир лучше, чем поездки лечить детей третьего мира или организация приюта для нелегальных эмигрантов. Авторы смеялись не только над голлистами и верхушкой соцпартии. Критика касалась вообще всех - от Миттерана до клошара.

Эти "негативные левые" (особенно из нового поколения) ставили себя вне какого-либо контекста, вне общественного сценария - не случайно особенно часто здесь цитировали Ги Дебора. "Партийность" автора поэтому значения не имела - так в "L'Idiot International" анархисты и интеллектуалы из компартии уживались с новым правым Аленом Де Бенуа.

Быть может, следуя своей оригинальной теории, "негативные" тоже шутили. Ведь именно их называли последними романтиками мая. И часто за косыми столбцами иронии, за комиксами в клозетной стилистике мелькал в "Парти При" призрак той самой первой любви:

" ...где твоя революция... Юрген Хольцер,
тощий очкарик из Бохума,
Синие джинсы и свитер,
Лучший крикун северной Рейн-Вестфалии,
Поджигатель,
Специалист по пластиду..."

* * *

Бунтари стали респектабельными господами. Элитные ложи вновь были распределены. Их развязанные шнурки, вечные Gitanes, мятые брюки и заляпанные свитера стали брендом. Своего рода суперпрестижной торговой маркой - как гвардейский мундир при Империи и фрак при Клемансо. Истеблишмент не перенимал их лозунги и стилистику. Просто они сами стали истеблишментом.

Революция действительно произошла. Наивно было бы объяснять ее одним только Марксом. И говорить лишь о неком "этическом перевороте" - тоже не самый разумный ход. Откуда берется этика, откуда берутся разум и нервы? Из опыта, жизни. "Из классового противоречия, наконец", - сказали бы наши герои году в 1970-м.

Эта революция явила собой феномен тягучести, незавершенности - не как процесс, как явление. На смену традиционному этатизму пришла левая технократия и модифицированная идея гражданского общества. Вообще, теперь говорить о какой-то единой модели стало дурным тоном. "Мужик, ты что, фашист? Каждый решает за себя, вот и все", - парировал как-то в типичной "манере-68" тезис одного консервативного господина ставший к тому времени "зеленым" депутат Европарламента Даниэль Кон-Бендит.

Их юношеский нигилизм, поиски, рефлексия и шатания создали неповторимую интеллектуальную традицию. Они ничего не боялись, и теперь стали своего рода универсальными солдатами. Жюли сидел в новом офисе "Liberation". Жак Саважо читал историю искусств в университете Нанта и вел колонку в "Le Monde". Жейсмар увлекся теорией медиа. Глюксманн колесил по Чечне. Леви сотрудничал в "Le Point". Споивший себя до смерти Дебор - тот и вовсе стал полубогом, по индексу цитирования он, думается, скоро обгонит и Уорхола, и Маркса.

Когда в конце семидесятых люди Миттерана подняли лозунг "Надо изменить мир!", мало кто вспомнил о том, что соцпартия подобрала эти слова с брусчатки Латинского квартала. В конечном счете, они победили.