В прошлом году Гуманитарное агентство "Академический проект" отметило 10 лет со дня основания. Это большой срок для "высоколобого" издательства, возникшего под крышей Пушкинского Дома для спасения продолжающихся изданий некогда мощного учреждения. Изначально это был действительно чисто академический проект: первой товарной единицей стала "Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского", за ней кое-как оживились "Ежегодник рукописного отдела" и "Временник пушкинской комиссии". Редкая продукция полуживого института, конечно, не делала ассортимента, да и нужду в ней испытывали разве что сами авторы, реже - их коллеги по сектору. Известность стали приносить более динамичные начинания. По следам почившего "Совписа" издательство возродило "Библиотеку поэта" в обоих форматах, одновременно запустив свои, быстро ставшие узнаваемыми серии - "Современную западную русистику", "Русскую классику с комментариями", "Компакт-энциклопедию". Последняя более всего соответствовала "духу времени" с его несметными справочниками, дайджестами и пересказами великих произведений своими словами. Она же довольно быстро и захирела, косвенно подтвердив филологическую миссию "Академического проекта". Малые тиражи специализированной гуманитарной литературы составили ядро библиографического указателя, выпущенного ко дню рождения издательства. К концу 1990-х гг. позиции петербургских конкурентов "Нового литературного обозрения" стабилизировались. Начал выходить журнал "Новая русская книга", материализующий связь времен и даже воспроизводящий обложку своего берлинского прототипа 1920-х гг. Расширился круг внесерийных изданий. Вдохновитель и директор Игорь Немировский переименовал издательство в "гуманитарное агентство", имея в виду его многопрофильную деятельность. С тех пор, впрочем, некоторые профили поменялись. Когда в 2002 г. главный редактор "Новой русской книги" Глеб Морев переехал в Москву и начал там наращивать "Критическую Массу", сам собой закрылся журнал. Для выхода на новые финансовые мощности было решено организовать что-то вроде кафе-клуба. Смена ориентиров от НЛО к ОГИ достаточно иллюстративна. Если книгоиздатель не выпускает заведомые бестселлеры и не промышляет канцелярскими товарами, он едва сводит концы с концами. Программы западной поддержки, как всем хорошо известно, не бесконечны. От своих фондов типа РГНФ расширения инициатив ждать не приходится. Общепит - другое дело, в смысле, прибыльное. Кафе "ПроектЪ" работает скоро как два года по тому же адресу, что и магазин издательства - Рубинштейна, 26. Кстати, хотелось бы специально оговорить, что адрес точный (не то, что в моем предыдущем тексте, где на месте улицы Чайковского по моей вине очутилась улица Жуковского, в результате чего возник угол, которого в Петербурге нет и быть не может, разве что в бреду Николая Аполлоновича Аблеухова, изнуренного мозговой игрой). Что же до кафе на Рубинштейна, то зимой там есть горячее пиво. Книжек выходит, откровенно говоря, немного. Значит ли это, что "Академический проект" в своем прежнем качестве завершается, сказать трудно. Да и вряд ли нужно. Вышедшие книги уже никто не отменит, а тайм-аут никому не возбраняется.

---

Издательство "Академический проект": У нас была великая филология

Роберт Магуайр. Красная Новь. Советская литература в 1920-х гг. / Пер. с англ. М.А. Шерешевской - СПб.: Академический проект, 2004. - 366 с. (Современная западная русистика, т. 50).

Первоначальный ажиотаж вокруг книг этой серии по понятным причинам поутих. Да и само понятие "знаковой" работы, издание которой имело бы, помимо научного, еще какой-либо идеологический смысл, постепенно сошло на нет вместе с исчезновением монополии литературы на духовное водительство, а гуманитарных наук - на интеллектуальную власть. 1990-е были временем открытия, прикосновения и поглощения. Периодически эти действия вызывали разочарования и неизменно вели к насыщению. Книга Жана-Филиппа Жаккара "Даниил Хармс и конец русского авангарда" стала настольной для поклонников авангарда, хотя автор и был известен куда меньше Уильяма Тодда и Пола Дебрецени, а тем более - Виктора Эрлиха и Оге Хансен-Леве. А тот же "Русский формализм" Эрлиха спустя сорок лет после первой публикации превратился в самодостаточный анахронизм, при чтении которого невольно задумываешься, как мало надо, чтобы ввести какое-либо новое явление в научный оборот - бойкий пересказ и перечисление очевидностей. И тем не менее почти каждая книжка "западной русистики" становилась важным источником сведений о методологии, о взгляде извне и породившем его мировоззрении. В последние годы строгие черные обложки сменились более стильными цветными. При этом мощных, основополагающих трудов выходит значительно меньше - или это вопрос восприятия? Старая работа Ренаты Лахманн, востребованная узким кругом единомышленников книга Лазаря Флейшмана о Пастернаке - таковы наиболее заметные достижения. Юбилейный пятидесятый выпуск серии также представляет классическую работу, которая благодаря своему консервативному историзму со временем лишь приобрела вес на фоне преходящих "прочтений" и выродившихся теоретических построений.

Книга Роберта Магуайра вышла впервые в 1968 г. Это был первопроходческий опыт, и не только в американской русистике. Журнальный процесс 1920-х гг. манил материалом: большевистский эксперимент поначалу только ускорил развитие русской словесности, перемешав до неузнаваемости ранее противоположные культурные тенденции. Авангард, ушедший во власть, православие, усвоенное Пролеткультом, выход камерного искусства на улицу, эстетизация повседневной жизни - все это были прямые и косвенные ответы на революцию. Голод и зверство военного коммунизма исключали возможность издания журналов, и тем не менее "Красная Новь" появляется именно в 1921 г., символизируя отрицание здравого смысла и перебрасывая мост к той недолгой "нормальной жизни", чье сочетание с большевистским режимом вызывает упорный интерес специалистов. Магуайр принадлежит поколению американских шестидесятников, которые при всем отличии от советских современников, имели с ними много общего. В данном случае - стремление к исторической правде и неумение работать вполсилы. Благодаря некоторым послаблениям при позднем Хрущеве и раннем Брежневе, Магуайр дополнил свои дотошные изыскания в библиотеках зарубежья материалами из Ленинки, Публички и ЦГАЛИ, а затем изложил историю основания и бытования журнала "Красная Новь" от и до - в лучших традициях каузальной фактографии.

Стержень книги - жизненный и творческий путь Александра Воронского, бывшего центральной фигурой в издании "Красной Нови" с 1921-го по 1927 гг. Этот одаренный критик, на ходу учившийся управлять без сомнения ведущим журналом своего времени, прошел типичный путь успешного интеллигентского "спеца" от главного редактора Отдела печати Главполитпросвета до исключения из партии в начале 1928 г. Кстати, Магуайр специально заостряет внимание на любопытной общности судеб Воронского и Троцкого, ставшей предметом многочисленных спекуляций в кругу "октябристов" и впоследствии ВАППа. Эта мнимая или действительная общность указывает на крепнущий в рядах партии ревизионизм, обусловивший переход от невмешательства в дела культуры к прямой полицейской активности. Понятие о двух литературах - художественной и партийной - стало, как справедливо пишет Магуайр, сглаживаться благодаря агрессии все тех же "октябристов". Уникальность позиции Воронского состояла именно в том, что, служа режиму и будучи вхож в самые высокие кабинеты, он стремился сохранить связь с прежней культурой, не дать разрушиться фундаменту и при этом избегнуть сервилизма и мимикрии в стиле карьериста Луначарского. Воронский отличался странным сочетанием лояльности и прямоты, возможным, пожалуй, только в 1920-е гг. Чего стоит хотя бы его обращение в секретариат ЦК с просьбой выделить несколько миллионов рублей на взятки. Признавая ведущую линию марксистского учения, Воронский надеялся сохранить некий корневой, фундаментальный плюрализм в восприятии и описании искусства. Неслучайно он далеко не сразу, а затем очень путано и неохотно высказывался на теоретические темы, предпочитая им решение текущих вопросов. Однако именно под его началом в журнале наблюдались периодические попытки создать литературный марксизм "с человеческим лицом", противостоящий вульгарным и откровенно конформным построениям В.Фриче. Сейчас сложно поверить, что лицо это принадлежало молодому Г.Поспелову, но все же.

Отдельная глава посвящается главному и безоговорочному оружию "Красной нови" - Вс.Иванову и Б.Пильняку. Автор прослеживает эволюцию этих писателей от реализма к орнаментализму и обратно, замечая, что именно "Красная новь" послужила плацдармом для их роста и превращения в ведущих литераторов своего времени. С благосклонного разрешения партии журнал довольно долгое время сохранял цивилизованный облик, давая высказываться множеству "попутчиков" не ради их последующей травли, а с наивным стремлением "разобраться". Магуайр справедливо пишет:

"Сотрудники "Красной нови" были первыми в Советской России, кто попытался дать определение и характеристику литературным движениям своего времени, показать те нити, которые связывали эти движения с литературой прошлого, и твердо стоял на том, что их следует интерпретировать как часть живой, непрерывной традиции".

Разум - плохой советчик, когда дело идет о реализации утопии. Дальнейшее развитие событий хорошо известно. Магуайр же не впадает в соблазнительный для 1960-х гг. драматизм, а тонко воспроизводит схему журнальной борьбы накануне постановления 1932 г., проецируя ее на аналогичные процессы XIX в. Это еще одно вневременное достоинство книги. Наконец, излишне доказывать, что наблюдавшаяся на рубеже 1920-х и 1930-х гг. агония толстых журналов, их переориентация и погружение в реакцию дают поучительный материал для аналогий с литературным сегодня.

Ефим Эткинд. Здесь и там / Сост. П.Вахтина, С.Ельницкая, И.Комарова, М.Эткинд, М.Яснов. - СПб.: Академический проект, 2004. - 640 с.

Одним из крупных деятелей "великой филологии" в духе Магуайра, деятелей, которым посвящают книги, фильмы и festschrift'ы, был Ефим Эткинд - многосторонне одаренный человек образцовой репутации. К его книгам можно относиться как угодно, но им выпала честь стать одним из опорных символов гуманитарной науки русского зарубежья. Эткинд вписывается в один ряд, скорее, с К.Мочульским и В.Вейдле, чем с А.Жолковским и Д.Сегалом, точнее, замыкает ряд тех помазанников, которых уже в следующем поколении сменили прагматики и новые "спецификаторы". Его наследие за последние годы почти полностью (пере)издано на родине. В первую очередь это классическая "Материя стиха" и развивающие ее циклы лекций "Там, внутри..." и "Внутренний человек" и внешняя речь", которые наряду с тонкими и проницательными наблюдениями над поэтическими текстами содержат беспримерные по невразумительности теоретические положения. Это тоже черта интеллигента, живущего литературой. Только Эткинд из недавно живших вменяемых светил позволял себе определять психопоэтику как "область филологии, которая рассматривает соотношение мысль - слово, причем термин "мысль" означает здесь не только логическое умозаключение <...>, но и всю совокупность внутренней жизни человека". Ему было можно. Но и выход солидных томов в "Языках русской культуры", и единодушное восхищение "Материей стиха", и признание ее ведущим пособием по изучению поэтического творчества, - ничто не заслонило настоящего успеха автобиографической книги "Записки незаговорщика" (1997). Человек с такой судьбой не мог не написать воспоминаний, вот он их и написал - намного ярче, лучше и трезвее, чем это можно было ожидать, зная его увертливый, неумеренно спекулирующий на эмоциях подход к поэтическому тексту. Воспоминания обнаружили одну важную вещь: Эткинд был гражданином своего времени - человеком истории, а не территории. Его цельность и энергичность были важнее того, чем он занимался. Хвалить его труды было принято в одной обойме с разного рода "человеческими" достижениями. Примерно как тяжелую дрезину Солженицына прицепляют к курьерскому поезду русской литературы.

Издательство "Академический проект" еще при жизни Эткинда в 1998 г. выпустило книгу "Маленькая свобода" - подготовленную им антологию переводов немецкой поэзии за пять веков. Теперь, по прошествии пяти лет с его смерти, здесь вышел сборник разных остатков и журнальных неликвидов, большую часть которого составили, впрочем, не сочинения Эткинда, а сочинения о нем. Раздел "Воспоминания и интервью" включает ни много ни мало 55 текстов общей протяженностью 400 страниц. Примерно на середине последовательного чтения этого раздела возникает устойчивое ощущение сумасшествия. Большинство авторов в уме и памяти, каждый хотел, как лучше, думал сказать все самое теплое и сокровенное о дорогом ему человеке, воспользоваться случаем, чтобы выразить свое восхищение и благодарность хотя бы посмертно. Все это так. Однако, перефразируя Льва Толстого, все только несчастливы по-разному, тогда как счастливы одинаково. Без тени задней мысли с чьей-либо стороны оммаж превратился в методичное навязчивое облизывание. Никто не сговаривался. Из разных частей света составителям поступили тексты с заголовками одного порядка: "Дорогой друг и мудрый советчик", "Неутомимый "мостовщик", "Ученый - Борец - Человек", "Замечательный друг", "Человек особого мужества". Есть даже "Структуралист с человеческим лицом". Это была беспримерная жизнь. Искрился знаниями, острил и вел ученые беседы на нескольких диалектах центральных европейских языков, имел феноменальную память. Был любящим мужем, заботливым отцом и надежным товарищем. Плавал в ледяной воде, как морж, катался на лыжах, как финн, знал толк в машинах, как Генри Форд. Фонтанировал идеями, создавал кружки и семинары, ставил домашние спектакли. Писал эпиграммы, был прост и прям, любил тусоваться, разве только пьяных песен не терпел. В детстве ломал машинки - посмотреть, что "там, внутри", в зрелости боролся с супостатами, защищал свободу личности. С отвращением уехал во Францию, всегда оставался "сыном России" (цитата из одного текста). Вся эта сшитая из чужих восторгов биография волей-неволей отлетает от человека, превращается в какое-то монотонное "бу-бу-бу", следствие то ли девальвации, то ли изначального недостатка позитивной терминологии в русском языке. Может, все дело в обилии, помноженном на однообразие?

В этой житийной жиже выделяются автобиографическая беседа с Рикардо Сан Винсенте, воспоминания друзей детства и молодости (в том числе проф. Ильи Сермана), внятный и конструктивный анализ Александра Эткинда, "Письма с комментариями" Юрия Манна, нечто подобное в исполнении Марка Альтшуллера и Елены Дрыжаковой, а также просто мастерские (хотя и бесконечно разные) литературные заметки Анатолия Гладилина и Сергея Юрского. Если бы они соседствовали с четвертью прочих восторгов и сетований, сборник был бы менее перекошенным. И открывающая раздел авторских статей и лекций работа о пушкинской "поэтике странного", быть может, стала бы заметнее. Потому что ее, наверное, и надо читать, а не просматривать, как все прочее, с ускорением.