Проведем мысленный эксперимент: попробуем в воображении отделить Илью Ильфа от Евгения Петрова. Поставив подобный опыт над собой, автор этих строк убедился, что задача не так проста. Оно и неудивительно: "двойственный" образ (почему-то представился двуглавый орел, у которого обе головы глядят в одну сторону) настолько доминировал еще при жизни соавторов, что они полушутя-полусерьезно опасались фатальных последствий своей "неразделимости": "Ильфа и Петрова томят сомнения - не зачислят ли их на довольствие как одного человека". Соавторы даже написали "Двойную автобиографию", хотя и в ней неоднократно подчеркивали разницу в судьбах и жизненном опыте: "В то время как одна половина автора барахталась в пеленках, другой было шесть лет и она лазила через забор на кладбище, чтобы рвать сирень".

Как замечает составитель и комментатор книги Александра Ильинична Ильф (дочь писателя), "каждая "разрозненная часть" писателя Ильф-Петров была яркой индивидуальностью и заслуживает отдельного рассказа. Ибо первый этап жизненного пути каждый прошел самостоятельно". Мысль абсолютно справедливая и плодотворная; тем не менее любителю русской литературы 1920-1930-х годов (а кто не любит "Двенадцать стульев" и "Золотого теленка"?), открывшему книгу, неминуемо придется сделать внутреннее усилие (а может, и преодолеть насилие), чтобы "оторвать" одну сторону медали от другой.

Перед нами свод биографических материалов, охватывающих жизнь "главного героя" на протяжении 1897-1927 годов: с рождения Иехиеля-Лейба Файнзильберга (взявшего впоследствии псевдоним И.Ильф) до рождения писателя по имени "Ильф-и-Петров" - то есть как раз до того момента, когда знаменитые соавторы стали творить "в четыре руки". Как только намечается такая перспектива - книга заканчивается.

Небольшой эксперимент (см. выше) был поставлен мной до прочтения книги (вернее, когда я успел пробежать всего несколько страниц). И хотя заведомо знал и понимал, что рядом с этим Ильфом попросту не могло быть Петрова, однако чуть ли не до середины текста продолжал внутренне мыслить их как "тандем". Но постепенно это ощущение прошло. И совсем исчезло оно к тому моменту, когда речь зашла о любви (как и обещает заглавие) и пошли соответствующие письма. Когда же чтение завершилось, образ "главного героя" в моем восприятии стал иным: его фигура обрела-таки рельефность и "самостоятельность". Именно такого эффекта и добивались те, кто готовил это издание.

Во-первых, встречаем довольно подробное жизнеописание Ильфа, состоящее из документов, фрагментов воспоминаний и тому подобных материалов, которые разделены на две "географические" части ("Одесса, 1897-1922" и "Москва, 1922-1927"), расположены в хронологическом порядке и прокомментированы. Хотя нельзя сказать, что комментарии слишком детальны, однако "канва" жизни Ильфа до тридцатилетнего возраста выстроена вполне четко.

Хорошо составленная биографическая книга неизбежно несет немало "подсказок" для понимания творческого процесса. Отмечаешь множество фактов и деталей, которые объясняют, как возникали впоследствии, из каких мелочей формировались черты и черточки литературных персонажей. Допустим, когда будущему Ильфу было 14 лет, его семья переселилась на Малую Арнаутскую улицу (где, как известно, делается вся контрабанда). Жили они в доме #9 - а в доме #11 держал мясную лавку некто Г.М.Бендер. И хотя в книге назван еще ряд тогдашних одесситов-однофамильцев этого самого мясника, которые тоже вполне могли быть известны соавтору "Двенадцати стульев", однако первоочередную роль, видимо, сыграло именно "закрепившееся" отроческое впечатление.

Или, допустим, такой факт. В начале 1921 года Ильф стал бухгалтером "Особой губернской продовольственной комиссии по снабжению Красной армии" (Опродкомгуб):

Кто же были сослуживцы Ильфа по Опродкомгубу? Многие превратились в сотрудников "Геркулеса" в романе "Золотой теленок": А.Я. Берлага, Кукушкинд, М.Э. и Г.А. Лапидус, Е.Р. и М.Я. Пружанские. Опродкомгуб, как и "Геркулес", размещался в "Большой московской" гостинице на Дерибасовской. Залкинд <...> вошел в состав "звукового оформления" на пароходе "Скрябин" ("Двенадцать стульев"). З.К. Остен-Сакен стал другом детства Остапа Бендера - Колей Остен-Бакеном.

Прогуливаясь по одесским улицам, Ильф не мог не видеть вывески часовщика Фунта (Ришельевская, 21), Л.Т. Залкинда, представителя фирмы "Патефон" братьев Пате, Париж (Дерибасовская, 10), галантерейной торговли близ Привоза, владелец - купец 2-й гильдии И.М. Зайонц (Екатерининская, 85). <...> Генрих Мария Заузе, над происхождением фамилии которого напрасно бились американские слависты, обязан ею одесскому художнику В.Х. Заузе...

И так далее, и тому подобное. Вполне допускаю, что найдутся читатели, которым вся эта "фактура" придется не по душе: какая, мол, разница, существовали какие-нибудь Берлага или Кукушкинд в реальности или нет. Такую позицию можно понять: "раскрытые" прототипы изрядно подтачивают целостное восприятие и "демистифицируют" художественное произведение, сводя его подчас до уровня фельетона (если не простой карикатуры), - к чему же разрушать неколебимое и любимое здание! Но для большинства любителей творчества Ильфа и Петрова - об исследователях уже и не говорю! - подобные наблюдения неоценимо важны.

Помимо жизнеописания (или, вернее, рядом с ним - в качестве огромной "вставной новеллы") в книге представлена переписка Ильфа со его будущей женой Марусей Тарасенко. Этих писем около восьмидесяти, причем подавляющее большинство текстов окажется абсолютно неизвестным для читателя. "Эпистолярный роман" тоже не вполне "монолитен". В переписку И.Ильфа с М.Тараненко в качестве "комментирующих" материалов добавлены письма других людей (С.Гехта, матери и отца Маруси, ее сестер Жени и Нади). Не уверен, целесообразно ли было включать "посторонние" документы непосредственно в корпус "основной" переписки (а не поместить их, например, в виде приложения), но сделано именно так. Судя по всему, для составителя важно было создать впечатление единого "потока жизни", опосредуя центральный сюжет побочными линиями.

Итак, через восемьдесят лет переписка И.Ильфа и М.Тарасенко (которая в апреле 1924 года станет Файнзильберг) все же увидела свет. Дочь авторов писем согласилась наконец предать их огласке - хотя этот поступок дался ценой нелегких душевных усилий:

Какое счастье, что переписка моих будущих родителей пролежала в полной безвестности многие десятки лет! Страшно подумать, во что бы могли ее превратить холодные руки литературоведов и архивистов! Они вырвали бы из нее факты, сделали справочным материалом, прострелили бы отточиями, отсекли нежные слова.

В этих словах много справедливого - хотя вряд ли руки нынешних "литературоведов и архивистов" существенно "согрелись" по сравнению с руками их старших коллег, работавших, например, в 1960-1970-х годах. Скорее, даже наоборот: сегодняшняя публика в основной массе относится к интимным (в высшем смысле слова) документам и воспоминаниям с таким пустоглазым любопытством, что горячая нежность и подлинная страсть, звучащие в каждой строчке писем "Или" и "Маруси", вряд ли будут расслышаны многими. Впрочем - кто знает...

Главным аргументом для дочери явилось то, что письма ее родителей, пусть даже и интимные, глубоко личные, "постепенно увлекаемые потоком времени, становятся литературой. Наверное, восьмидесяти лет достаточно?" Вопрос риторический, ибо кому, как не самой А.И.Ильф, было решать: "пора" или "не пора". Но раз переписка все-таки увидела свет, значит, и впрямь - пора...

Как пишет А.И.Ильф, в течение долгих лет она не знала, что, помимо писем ее матери к отцу, сохранились и письма отца. По признанию составительницы, отцовские письма поразили ее больше, чем материнские. Разумеется, центральным "персонажем" книги является Ильф - "Иля"; и все же на меня большее впечатление произвели письма Маруси: может быть, потому, что в них более динамично отразилась перемена личности - превращение обостренно-нервной девятнадцатилетней девушки в мудрую молодую женщину. Ее письма начала 1920-х годов, написанные в каком-то "шкловском", фрагментарном стиле, - лихорадочные, страстные строчки, больше похожие на стихи в прозе. Вот, например, отрывок из такого "стихотворения" от 11 апреля 1923 года:

Видите, у него золотые серьги блестят на бронзовой шее и черная борода ужасна - это моя любовь к вам.
Видите, я сижу на каменной глыбе, позади ржавая, рыжая решетка - это я буду любить вас, много.
Слышите, как каркают вороны, - это я буду любить вас долго.
Чувствуете, как тихо греет милое, теплое солнце, - это я буду любить вас нежно.
Мне хочется каменно и сурово говорить о моей любви. К вам.
Ну да, и мне совсем не стыдно.
Мне хочется вас ненавидеть, так это все.
Вы заставили меня писать о моей любви - я буду помнить.
Мне нельзя писать о ней.
Но вот я пишу.
Отгоняю птиц больших и черных, что прилетают выклевать мой мозг.
И вот я пишу о своей любви.
Разве можно писать об этом?

А вот характерный стиль переписки молодых супругов. Муж (16 июля 1926 года): "Дорогая собака, почему ты мне не пишешь? Раньше писал часто, а теперь, когда ни приду домой - смотрю на стол, а никакого письма нет". Жена: (10 августа 1926 года): "Приезжайте сюда, дорогой. Иначе я приеду через неделю к вам. Соорудим вам небольшие бега из местных собак, если станет вам очень скучно. Приезжайте, я ничем не соблазняю вас, но здесь просто не плохо. <...> Приехали бы вы, и потом еще здесь есть Маруся, ваша супруга. Честное слово, меня вы совсем забыли. Я же люблю вас нежно, уважаю по-прежнему и жажду вас видеть".

Причем в первой половине 1920-х годов Ильф писал для Маруси не только письма, но и художественные произведения. И объяснял: "Я хотел писать вовсе не о том, что написал, но написал о нас - о тебе и обо мне. Иначе у меня не вышло". Два рассказа, долго остававшиеся неизвестными: "Повелитель евреев" и "Лакированный бездельник", - тоже вошли в состав книги. Первый из них открывается философически-шутливыми интонациями, напоминающими прозу Бабеля:

- Иля, - сказал мне пятнадцать лет назад один мой приятель с расстегнутыми спереди, как и у меня тогда, штанами. - Иля, будем ухаживать за девочками. В "Детях капитана Гранта" я читал, что нет большего счастья, чем это!

Я сентиментален и простодушен. С тех пор разговор с женщиной я считал за счастье. Потом я увидел, что не всегда это так. Маленькие женщины превращались иногда в несносных дам.

Герой-рассказчик едет из Москвы в Одессу, потому что больше не может переносить разлуку с любимой девушкой. Четыре попутчика - евреи-мебельщики - принимают его за чекиста и, полагая, что он их не понимает, рассказывают друг другу на жаргоне ужасное о своем спутнике. Однако выясняется, что герой прекрасно понимает идиш; считаясь чекистом, он получает неограниченную власть над мебельщиками - и пользуется ею: "Я приказал ему рассказывать вслух Ветхий Завет, который я плохо знаю. И пока поезд катился мимо облитых белым цветом деревьев и, как искра, проскакивал полустанки, я узнал, в какой день на небе затряслась первая звезда и в какой была сотворена щука.

В Кролевце я пил вино. Когда я пил вино, Сара сидела под зеленым дубом, и мебельщик передавал мне разговор, который она имела с тремя молодыми ангелами.

Но путешествие кончается; и, добравшись до Одессы, герой встречается с девушкой, и та хочет немедленно познакомить его со своим папой, который, оказывается, в тот же день вернулся домой из поездки:

Он будет очень рад видеть тебя, хотя очень утомлен дорогой. Всю дорогу он не спал.
- Почему же он не спал? - рассеянно спросил я.
- К нему пристал какой-то чекист и для своей забавы заставил его всю дорогу читать Библию.

Впрочем, написав и отправив Марусе этот философский анекдот, Ильф через несколько дней едет в Троице-Сергиеву лавру и, увидав там "очень старые и очень красивые соборы" и "музей русских молитвенников с миниатюрами", раскаивается: "Я напрасно начал писать. Об этом жалко писать так, не обдумав. Я еще напишу об этом много, наверно. Но не в письме".

Иными словами, биография и творчество переплетаются в книге нерасторжимо. Читая "об Иле и Марусе", мы воочию видим, как "сырой материал" судьбы переливается в строчки писем, рассказов, романов. Впрочем, некоторые "олитературенные" и, казалось бы, "остраненные" фразы порой дают для понимания характера автора не меньше, чем "прямой" эпистолярный текст. И напоследок - один из таких фрагментов, короткий монолог героя-рассказчика "Повелителя евреев":

Я был солдатом и штурмовал бунтовщицкие деревни. <...> Я работал на строгальных станках, лепил глиняные головы в кукольной мастерской и писал письма для кухарок всего дома, в котором жил, но чекистом никогда не был.