Такое издательство, как "Языки славянской культуры", в своих стратегиях и долгосрочных планах сильно и несправедливо ограничено фондами (тем же РГНФ), которые поддерживают одни проекты и, следовательно, не поддерживают другие. Отсюда невольность окончательного результата. Но "Языки..." верны себе: перво-наперво - лингвистика, сплошь отечественная классика, труды отцов и матерей основателей отечественного структурализма, с редким заходом в излучины иных имен и направлений. Сейчас уже почти не помнится тот пренатальный период, когда "Языки..." назывались "Гнозисом" и гнездились во дворе дряхлеющего издательства "Прогресс", потчуя народ разносолом из позднего Лотмана, стихов Седаковой и Льва Шестова. Во благо времена меняются. Языкознание всегда было первопутком "Языков┘", но со временем оно обросло стежками-дорожками литературоведения, истории и философии и даже публикацией художественных текстов (в академическом, разумеется, изводе). Само название и предполагало множественность (и в семиотическом, и в философском смысле) языков, на которых говорит та или иная культура. К сожалению, издателям - Алексею Кошелеву и Михаилу Козлову - не удалось избежать подлинной чумы современных "наук о духе" - культурологии. Прежде всего, это серия "Язык. Семиотика. Культура". Культурология - этакий род гуманитарной алхимии, которая принципиально не может иметь своего предмета и связывает все со всем - хоть лапоть с пушкинским пророком. Как говорил один герой Достоевского, "ухват-то выходит, по-ученому, не ухват, а эмблема или мифология, что ли..." И пошло-поехало. Переход к культуре как универсальному объекту семиотики был обусловлен русским культурным контекстом. Русская культура поглотила семиотику. Культура - не органический объект, вроде литературы, а термин нашего метаязыка. Термин нашего описания, применимый к описанию чего угодно, включая и сам факт описания чего угодно как культуры. Отсюда - неизбежная натурализация понятия культуры. Теперь оказывается возможным говорить не только о том, как я понимаю культуру, но и как культура понимает себя и другую культуру, как она должна понимать себя и т.д. Как отмечал Пятигорский, европейский структурализм был изначально связан с левой идеей и, когда эта идея сошла на нет, кончился и он. В России же структурализм был явлением исключительно правым и элитарным, поэтому он так успешно продолжает существовать и сейчас.

---

Трубачев О.Н. Труды по этимологии: Слово. История. Культура. Т. I. - М.: Языки славянской культуры, 2004 (Opera etymologica. Звук и смысл).

Олег Николаевич Трубачев - отец русской этимологии. В.Н.Топоров в прочувственном предисловии к основательнейшему двухтомнику покойного ученого даже готов именовать его Геродотом этой области лингвистического знания. На разделочной доске этимологии фамилия самого Трубачева (военная, казачья) - от слова "трубач". И он всю свою жизнь звал язык в поход. Себя считал автодидактом, самоучкой. "Вы как губка!" - говаривал ему учитель греческого. Из провинциального Днепропетровска (надо же, из него выходил не только советский партай-болтай!), куда семью занесла война, он юнцом прибыл в Москву - уже тогда со сверхсерьезным интересом к происхождению слова, точнее, к этимологии славянских языков. Послемарристская Москва рубежа шестидесятых годов болела структурализмом. Трубачев не побоялся "ретроградности" сравнительно-исторических штудий. И не прогадал, никогда не сомневаясь в правильности своего нелегкого выбора. И учился всегда, всю жизнь, не забывая, впрочем, повторять слова академика Ивана Павлова: "Я - невежа". И в этой фигуре сократического самоуничижения - бездна премудрости и возможность бесконечного роста. Даже после смерти, потому что настоящая мысль - это всегда возможность мысли, возможность помыслить то, что ты сказал, другим человеком.

Бухгалтерия страсти держится брюсовским лозунгом: "Вперед, мечта, мой верный вол! Неволей, если не охотой..." Золотые слова. Трубачев был человеком-словарем, архангельской трубой этимологии. Именно он с любовью перевел на русский язык (и дополнил!) знаменитый четырехтомный "Этимологический словарь русского языка" Макса Фасмера. Этимолог - лексикограф в две смены, так как ему приходится реконструировать и форму, и значение слова. Поэтому история здесь - вторая специальность. И Трубачев был историком сполна.

Между этимологией и поэзией - тайное сродство. Можно представить такой диалог... Этимолог: "Мы, братцы мои, занимается истинным значением слова". Поэт: "Позвольте, так и я этим занимаюсь!" - "Не морочьте голову... Вы напридумаете бог весть что, а у нас наидостовернейшая реконструкция". - "Ну, да это все равно", - отмахнется поэт. Ведь любая этимология, вне зависимости от ее истинности, - поэтична. А самая строгая научная этимология дышит истинной поэзией. Фасмера можно читать как Вергилия.

В огромном томе Трубачева этимология вырастает на лесах всевозможных вопросов - ее методологический статус в языкознании, взаимоотношения этимологии с лексической семантикой, проблемы реконструкции, принципы словарей этимологического типа и многое другое (и уже для истинных гурманов этимологии даже такое: "Из истории названий каш в славянских языках"!). Но заключают том своеобразные мои безделки - "Этимологические мелочи", из которых можно узнать, например, что неотраженное до сих пор в словарях слово ВЫПЕНДРИВАТЬСЯ (выставлять себя напоказ) восходит к славянскому *vy-pętriti, что означает "выставить, растянуть, расстелить на приспособлении *pętro. Последнее слово означало "стояк, станина для растяжки". Или ФИФА (пустая, легкомысленная девушка или молодая женщина, думающая только о развлечениях, нарядах и т.п." - заимствование относительно недавнего времени, восходящее к немецкому Pfeife (дудка, свисток).

Панов М.В. Труды по общему языкознанию и русскому языку. Т. I / Под ред. Е.А.Земской, С.М.Кузьминой. - М.: Языки славянской культуры, 2004 (Классики отечественной филологии).

Михаил Викторович Панов родился, страшно сказать, - в 1920 г. Окончив в 1941-м Московский пединститут им. В.П.Потемкина, сразу уходит на фронт. Пройдя всю войну в противотанковой артиллерии, возвращается, работает учителем в школе, аспирантствует. В 1958 г. Виноградов приглашает его в Институт русского языка. Все, казалось бы, складывается благополучно, но во время директорства г-на Филина и большевистской борьбы с инокомыслящими, за которых Панов заступился, его исключают из партии (в которую он вступил в время войны) и отлучают от института. Но все это не могло сломить выдающегося ученого.

Он работает, работает много и успешно. Его "князь и кнезь, и конь, и книга" - фонетика, звук. Его книжка "Русская фонетика" (М., 1967) энциклопедически определила развитие этой отрасли знания на будущее. Но сфера его интересов много шире, что видно и из состава первого тома (здесь три делянки: общая теория, фонетика (и фонология) и орфография). Невозможно не указать на оригинальную концепцию поэтического языка Панова, которая легла в основу спецкурса, читавшегося гастрольно им в МГУ на протяжении многих лет. Но это уже из второго тома. Ну что ж, ждем его.

Иванов Вяч.Вс. Лингвистика третьего тысячелетия: Вопросы к будущему. - М.: Языки славянской культуры, 2004 (Studia Philologica).

Всего к концу прошлого века в мире было больше 6 тысяч языков, но совсем скоро их останется в сто раз меньше. Проблема есть, и немалая. Изменения коснутся и существующих языков. В частности - английский отойдет на второй план. К середине XXI века на китайском языке будут говорить 1 384 млн. человек, на хинди и урду - 556 млн., на английском - 508 млн., на испанском - 486 млн., на арабском - 482 млн. Самое время для глобальных проектов и футурологического вопрошания.

Не странно ли, что в третье тысячелетие автор глядит... из прошлого века: "Большинство идей, развитию которых посвящена эта книга, стали предметом обсуждения в тот период "бури и натиска", который лингвистика <...> пережила в России в 1960-1970-х гг.". И если научное, как говорит он, языкознание было представлено уже у Панини, еще более 3 тысяч лет назад, то почему главные проблемы начинают формулироваться только сейчас? А куда делись три тыщи лет? Или, может быть, все дело в "научности сейчас"?

Наконец-то к третьему тысячелетию стало ясно, что язык не линеен в своем развертывании, нет, по сути, разницы между именем и глаголом, а живая речь не живет по законам лингвистических метаязыков и моделей. То есть стало понятно то, что любому писателю было ясно как божий день присно и вовеки. Может, стоило быть внимательнее к языку литературы?

Конечно, Вячеслав Всеволодович Иванов всей душой болеет за исчезающие языки:

"...Я могу назвать енисейский югский (мне удалось записать одну из последних старух, говоривших на этом языке, летом 1962 г.), серрано (мой информант весной 1989 г. мог только комментировать сделанную им магнитную запись мифологических текстов его матери и тетки; в 1994 г. оставался только один говоривший на этом языке) и некоторые другие американские индейские калифорнийские, айнский (в декабре 1991 г. в доме для престарелых на Хоккайдо мне удалось найти старуху, помнившую мифологические тексты на этом языке; она мне сказала: "Приезжай еще, я знаю тебе ехать издалека. Но здесь мне не с кем поговорить, кругом одни японцы"). В 1953 г., когда я занимался в Латвии финно-угорским (финно-балтийским) ливским языком, на нем говорила еще целая деревня у входа в Рижский залив; к началу этого века оставалось всего несколько говорящих".

(Книга вообще перегружена лирическими отступлениями, уместность которых весьма сомнительна и сильно напоминает пафос и метод Ираклия Андронникова в изображении покойного Лотмана: "Бегу на вокзал, покупаю билет!..")

Но задачи надо решать в планетарном масштабе. Поэтому Вяч.Вс.Иванов вместе с деятелями из ООН вот уже десять лет как ищет "путей экономического и культурного объединения всех народов". В самом деле, ведь не деньги же на экспедиции и полевые исследования исчезающих искать! И не мотаться к черту на кулички отпевать последних старух... То ли дело коллективный сборник "Свечи во тьме" с предисловием Гавела или программная статья "Навстречу Ноосфере". Это совершенно в духе ООН. Она тем и знаменита, что, к примеру, борется с мировой бедностью исключительно тем, что устраивает роскошные и бесконечные международные встречи, где сытно обсуждается борьба с бедностью.

Иванов до сих пор свято верит, что лингвистика - главная среди наук о человеке и ее пример - другим наука. Одно слово - первичная моделирующая система! Бог с ними - с музыкой, балетом, скульптурой, живописью, они тотальному лингвоцентризму не указ. Но как быть с "бесгласными началами существования" (Пастернак)? С высказываниями даже законченных графоманов вроде Белого: "Человек начинается там, где кончается слово" - или онтологическим постулатом Иннокентия Анненского "Поэзия выше слова"?

Со своими тохарскими параллелями к стихотворению Бунина "Степь" Иванов сильно напоминает шамана или героя Хармса. Гоголевскому Ивану Федоровичу Шпоньке, как известно, всюду (даже в неживых предметах), как Иванову - язык, мерещилась жена. Материя здесь та же. Страхом перед будущей прекрасной половиной выполнен кошмар. Шпонька, категорически не понимая, что делать с этакой штукенцией, как жена, свое непонимание и смятение изживает кошмарным сном. Иванов этот кошмар приемлет как благо. Да и язык ли - объект олимпийского громосверженья? Едва автор скажет заветное слово "язык", как тут же появляются не менее заветные - "мозг", "компьютер", "универсальная грамматика" и проч. Так о языке ли речь? Сдается, что о чем угодно как языке.

Держу пари, что, если бы "Лингвистика третьего тысячелетия..." вышла под именем Петрова или Сидорова, читающей публике она бы не приглянулась. Но под именем Иванова она, как удар Тайсона - балкой килограммов этак в шестьсот, поразит восхищенного читателя. Вот это полет мысли! Вот это сезанновская глубина ландшафта!

"Мечта, мечта... Что такое мечта? Мужик Собакевича - вот мечта".