Русский Журнал / Издательства / Экспертиза
www.russ.ru/publishers/examination/20050305_jl.html

Петербургские тиражи
Выпуск 11

Ян Левченко

Дата публикации:  5 Марта 2005

Издательство "Гуманитарная Академия": Змей на пальме

Фирма "Гуманитарная Академия" относительно молода. Она занимается книготорговой деятельностью, которая последние пять лет постоянно дополняется издательской. Сделать пока успели не так чтобы очень много, зато проходных позиций практически нет. Одно из наиболее серьезных средств увеличения символического капитала - узко специальная и в высшей степени достойная серия Studia Classica, где регулярно публикуются, главным образом, отечественные работы по античной и средневековой истории. За три года вышло, учитывая специфику предмета, достаточно - порядка десяти наименований. В том числе: Л.Г.Печатнова. История Спарты. Период архаики и классики, Э.Р.Доддс. Язычник и христианин в смутное время (2002), Ю.В.Андреев. Раннегреческий полис. Гомеровский период (2003); Е.В.Герцман. Пифагорейское музыкознание. Начала древнегреческой науки о музыке; Д.М.Петрушевский. Очерки из истории средневекового общества и государства (2004). Вскоре выходят "История Вифинского царства" казанского историка О.Л.Габелко и "Войны Рима в Испании во II в. до н.э." немецкого исследователя Хельмута Симона. Как это ни удивительно, на складе тиражи не пылятся: у специалистов как раз сейчас в почете "региональная история", да и аккумулирование отечественных сил не остается незамеченным. Среди изданий, прямо или косвенно связанных с литературой, очевидным лидером прошлого года стала книга Маруси Климовой "Моя история русской литературы", о которой еще будет сказано ниже. Столь внушительные "бомбы" выходят, разумеется, вне серий. Помнится, три года назад "Гуманитарная Академия" прокололась, издав с очевидным прицелом на успех знаменитый сборник Поля де Мана "Слепота и прозрение" (2002) - мало того, что в крайне посредственном переводе, так еще и почему-то без программной статьи "Автобиография как (обез)ображивание" (Autobiography as (De)facement). Приятно, что, судя по новинкам последнего времени, подобные неудачи остались в прошлом. Среди предстоящих релизов главный редактор "Гуманитарной Академии" Юрий Довженко особо выделяет "библию садоведения" - монографию Марселя Энаффа "Маркиз де Сад. Изобретение тела Либертена", давно переведенную на основные европейские языки. Готовятся к изданию также французские записки князя П.В.Долгорукого - известного "диссидента поневоле", особняком стоящего в русской политической публицистике (первое издание - Женева, 1867). К имеющей прочную репутацию серии исторических исследований скоро добавится Bibliotheca Classica, где будут выходить тексты - тоже, главным образом, античные и средневековые. В настоящем обзоре речь пойдет о книгах, которые выпущены не вчера, но в "Гуманитарной Академии" темпы неспешны, новее нет.


М.Ф.Высокий. История Сицилии в архаическую эпоху. Ранняя греческая тирания конца VII - середины V в. до н.э. - СПб.: ИЦ "Гуманитарная Академия", 2004 - 448 с.+ [16 с.] илл. - (Серия "Studia Classica").

Эмблема издательства "Гуманитарная Академия" - изящный медальон с изображением, надо полагать, того самого змея, что мирно обитал в Райском саду на Древе познания, пока туда не явилась дщерь человеческая. Змея можно принять и за того, что сторожил яблоки в саду Гесперид, но это вряд ли. Вообще, кто бы он ни был, и эмблематику, и ее исполнение приходится признать типично петербургскими. Это в Москве у таких уважаемых компаний, как "Независимая газета" и "Новое Литературное Обозрение", может не быть своего логотипа. В Петербурге с его масонскими претензиями и кучей свободного времени без этого никак нельзя.

Большая часть исследований, вышедших в серии Studia Classica, обнаруживает тяготение к "периферийной", "региональной" или "локальной" истории. "Гуманитарная Академия" с ее вниманием к виньеткам - подходящая площадка для их публикации уже потому, что и сама "локальная" история является результатом перенесения внимания с окончательно вытертой магистрали исторического описания на маргинальные явления, как правило, не самые крупные. Мышление деталями, имплицитное проявление позиции историка в ходе case study, ревизия существующих источников в противостоянии непременному поиску новых, - все это признаки современного истор(иограф)ического исследования. "История Сицилии в архаическую эпоху" принадлежит к его иллюстративным образцам. Название книги не дает выпуклого представления о нестандартности избранной темы. Между тем, западную периферию греческой ойкумены, в отличие от Балкан и побережья Малой Азии, нельзя назвать частым объектом описания. Автор обосновывает выбор темы тем, что на Западе не только возник "параллельный" метрополии и во многом независимый вариант развития греческой цивилизации", но с особой отчетливостью проявился ряд черт, которыми традиционно принято характеризовать "доминантные" (балканские и эгейские) территории. По убеждению автора, особую роль в развитии Сицилии сыграла тирания и вытекающие из нее особенности общественного развития.

Не вызывает сомнений высочайшая квалификация автора, равно как и глубина бурения проблемы. По-настоящему оценить этот труд может только узкий специалист. Но так наз. "широкий читатель" все же может заметить один любопытный момент, который имеет отношение не к конкретному автору, но к исторической науке в ее теперешнем состоянии. О повороте к "локальным" и "периферийным" темам в работе свидетельствует факт обращения к малоизученному участку античной Греции. Его история сводится при этом к истории господствовавшей здесь формы правления.

"История тираний, которые и составляют фактически всю массу сведений об архаической Сицилии, - это не только история тенденций развития, формирования административных структур, идеологических штампов и пр. Это история жизни людей, и прежде всего таких выдающихся личностей, какими были сами тираны".

Трудно найти более красноречивое свидетельство тому, что интерес к человеку с маленькой буквы, декларируемый прогрессивной историей начиная со школы анналов, имеет свои источниковедческие границы. Все, что есть в распоряжении историка, имеет отношение к жизни правителей. Таким было и остается строение исторического "шлюза"; остальное если и задерживается в нем, то случайно. И если по каким-либо причинам наука взывает к человеку, пусть этим человеком будет некто выдающийся, сиречь тиран. Вполне убедительно, а главное, удобно: источники все равно одни. Толковать их можно по-разному, нередко прибегая к силе воображения. Это уж как у кого получается. Например, автор "История Сицилии", проявив очевидно прогрессивный интерес к малоизученному региону и населяющим его людям, остановился на этапе систематизации сведений. Если здесь и есть интерпретация, то лишь самая первичная, вписывающая материал в существующий исследовательский контекст. Так что в определенном смысле это образцово традиционный исторический труд, оценка которого по плечу, уточняю, пяти-шести равнозначным специалистам. Хотя возможно, что и двум-трем.

Маруся Климова. Моя история русской литературы.- СПб.: ИЦ "Гуманитарная Академия", 2004. - 352 с. - (Серия "Ars Pura. Русская Коллекция").

Совсем другое дело - доступное, подкупающее своей свежестью изложение взглядов на русскую литературу известной писательницы Татьяны Кондратович, на протяжении последних лет публикующейся под невинным и коварным псевдонимом. Спровоцировать легкий бедлам в некоторых точках культурного пространства, вызвать контрастные реакции - такова задача, которую ставила перед собой автор. С момента выхода книги прошло уже достаточно времени, однако заметного резонанса не наблюдается. Препринты в "Топосе" и "Митином Журнале", плавно увенчавшиеся рекламными аннотациями книги, немного "смазали" удар, подготовив заинтересованного читателя к предстоящей провокации. От автора гомосексуальных романов, переводчицы Селина, Батая и Жене, редактора почти мифологического журнала "Дантес" ближний круг ожидал именно такой Истории - в обоих смыслах этого слова (story и history). По долгу службы отрапортовали о появлении потенциального бестселлера петербургские медиа: Наталья Курчатова в "Тайм-Ауте" с симпатией констатировала, что основная ценность книги - "в утверждении личности над мифологией и прививке здорового цинизма". По зову души сумбурно и многословно откликнулись поклонники из ближнего зарубежья. И лишь ничтожный процент случайных покупателей, привлеченных нарциссическим заголовком ("Мой Пушкин"! - мелькнет ассоциация), раскрыл книгу у прилавка, увидел смешные шаржи на губастого Пушкина, лупоглазого Салтыкова-Щедрина и яйцеголового Брюсова (иллюстрации Зои Черкасской), пробежал глазами строчки, разоблачающие кретинов, нареченных гениями, и раскрутился на лишние полторы сотни. Сколько ни обзывай разными обидными словами русскую литературу, ей все Божья роса, любой натренированный кулак потонет, как та бомба из анекдота, сброшенная немецким асом на деревню Говнищево.

Марусю Климову сложно заподозрить в наивности. Человек циничный не наивен если и не по определению, то, по крайней мере, по самоощущению. Поскольку скука читающей публики достигла, наконец, в России европейского уровня, рынок диктует периодические встряски. Это литературные скандалы, сезонные открытия и их скорые закрытия, борьба писателей, которых никто не читает, за попадание в шорт-лист, который никому ни о чем не говорит, и т.д. Маруся Климова до последнего времени не обращала на эту нелепицу внимания, точнее, по возможности не принимала в ней участия. Но таковы правила игры, что в какой-то момент концептуальная ирония вырабатывает свой ресурс, и даже Дмитрий Александрович Пригов вдруг начинает размышлять о смысле творчества на страницах критических изданий, причем уже никто не знает, когда смеяться, и поэтому на всякий случай посмеиваются всегда. Маруся Климова тоже в итоге махнула рукой и тщательно, иной раз даже избыточно, изложила на бумаге свое отношение к работе и тем попутным трудностям, с которыми ей приходится сталкиваться, коль скоро литература сделалась для нее источником заработка. Что ж, бывает, что и наболит у человека. Если это принимать во внимание, т.е. продолжать паразитировать на гуманистических традициях русской литературы, то Марусю Климову легко можно понять. Устами вонючего Базарова ничтожный Тургенев заявлял, помнится, что "русский человек тем только и хорош, что сам о себе прескверного мнения". А вот за выражение коллективного бессознательного русского школьника, люто ненавидящего школьную программу по литературе за тупость и скуку, отдельное спасибо. Без дураков хорошо получилось.

Из более или менее недавних релизов "Моя история русской литературы" больше всего смахивает на "Священных монстров" Эдуарда Лимонова. Разве что последний считает, что Хлебников был гений, а Маруся Климова, естественно, что дебил, а так очень похоже. В обоих случаях напоминает монологи Ренаты Литвиновой из фильмов Киры Муратовой. Маруся Климова чувствует себя инспекторшей ГИБДД, которая прибыла на место аварии затянутой в кожаный комбинезон. Она отчитывает зажравшихся и зарвавшихся писателей, составляет протокол и подшивает его к истории социальной болезни. Эдуард Лимонов же чуть постарше, во многое уже не врубается, поэтому у него в кретинах ходят самые явные, типа Пушкина и Блока, тогда как Ленин ему идеологически близок. Это потому, что оба мужички-дурачки "с идеями" и не могут, в отличие от Маруси Климовой, "визгливо расхохотаться" в ответ на вопрос о "смысле литературы". Кстати, любопытно, кто же это подходил к Марусе с таким вопросом? Пенсионеры на творческом вечере в ДК Кирова, что ли? Есть у Маруси и Эдуарда Вениаминовича даже общее пристрастие - это Гоголь. Ему, как и Островскому, удалось придумать героя, который реализовал, по мнению новейшего историка литературы, предназначение писателя - "долго и упорно втираться в доверие, делать карьеру, всем льстить, а потом вдруг раз - и окружающие неожиданно читают книгу, в которой он всех обсирает. Кайф!" Хлестаков и Глумов, конечно, мужчины (как Ленин и Лимонов, например), но внутренне они действительно близки автору "своей истории русской литературы". Только у нее это вышло мило, по-женски капризно, с длинным мундштуком, вампирским маникюром, обтягивающим платьем с разрезом выше попы и туфлями на высоком каблуке. Лимонов бы так не смог, слабо ему, вот у него и книжка хуже. А 25 февраля автор еще и добралась до московской публики в клубе "35 мм". Теперь тираж, видимо, разойдется. Городок-то побольше Питера будет.

Мишель Фуко. Археология знания / Пер. с фр. М.Б.Раковой, А.Ю.Серебрянниковой; вступ. ст. А.С.Колесникова. - СПб.: ИЦ "Гуманитарная Академия"; Университетская книга, 2004. - 416 с. - (Серия "Ars Pura. Французская коллекция").

В заключение обзора стоит обратить внимание на очередную прибавку к библиографии русского Фуко. По ряду объективных причин интерес издателей к наследию великого разоблачителя предрассудков идет на убыль. Среди его и без того популярных коллег только Ролану Барту столь же крупно повезло с переводами на русский язык (если это, конечно, допустимо называть везением). Сложилась парадоксальная ситуация. Имя Фуко на слуху, его основные работы переведены, прокомментированы и включены в учебные программы, многие его положения уже навязли в зубах, как то бывает с непрожеванной пищей. В одних случаях знакомая поспешность в усвоении материала привела к тому, что тексты Фуко редуцировались до подарочного набора клише, куда непременно упакованы "эпистемы" и "дискурсивные практики", "опыт-предел" и "знание-власть". В других случаях аналогичный эффект закрепляет за Фуко репутацию невменяемого, сующего свой нос в дела историков, психологов, юристов, медиков, словом, специалистов, занятых делом. Мне довелось как-то присутствовать в аудитории историков, ответившей дружным хохотом на упоминание преподавателем имени Фуко. Таким образом, он служит хорошей иллюстрацией зазора, возникающего в ходе импорта знания. С одной стороны, протекает процесс активного присвоения и растворения авторских идей в анонимной очевидности, с другой - именно в своем искаженном качестве идеи "возвращаются" автору и вменяются ему как ошибочные, недостаточные или упрощенные.

Отвратительные переводы, путаные комментарии и беспомощные предисловия - главная причина такой "понижающей" конвертации. Образцовое в этом смысле издание - первый перевод "Археологии знания", вышедший в киевском издательстве Next в 1996 г. Редкий случай, но несогласования падежей встречались в этом тексте еще чаще, чем просто дикие стилистические выверты. Теперь в результате совокупных стараний петербургских переводчиков и фирмы "Гуманитарная Академия" читатель получил качественное издание второй программной, "метатеоретической" работы Фуко. В ней мыслитель пытается ответить на основной вопрос своего предыдущего, во многом итогового труда "Слова и вещи": как меняется механизм преодоления мыслительных пределов от эпохи к эпохе, существует ли какая-то программа, согласно которой развиваются и конкурируют различные дискурсивные практики? "Археология знания" начинает новый этап в судьбе самого Фуко, в его интеллектуальной биографии, почему и был так важен ее адекватный перевод, пусть и через десятилетия после относительно быстро появившихся на русском языке "Слов и вещей" в переводе Натальи Автономовой (1977).

"Археология знания" задает направление, по-разному реализованное в "Рождении тюрьмы" и трехтомной "Истории сексуальности". Для него наука не есть поиск тех или иных законов, но критическое описание причин, по которым те или иные априори сменяли друг друга в исторической перспективе. Начиная с классических статей начала 1970-х ("Что такое автор?", "Порядок дискурса") Фуко обосновывает подход, согласно которому за "словами" не требуется обнаруживать "вещи", ибо сами "слова" определяют порядок, сущность и статус "вещей". Дискурсы больше не являются, как то утверждает семиология, совокупностями знаков, но конституируют объекты, о которых ведут речь. В "Рождении тюрьмы" Фуко описывает технологию управления, которую власть без устали совершенствует с целью самоудержания. Знание, которое безличным трансформационным механизмом существует в "Археологии знания", в книге о надзоре и наказании получает конкретное измерение. В свою очередь, трилогия о сексуальности косвенно использует изложенный ранее опыт "переживания очевидности". "Рождение тюрьмы" становится посредником, без которого трудно понять основную предпосылку истории сексуальности - идею условности человеческой природы, управляемой и направляемой институтами власти. В то же время теоретическая эссенция знания как власти, как силы принуждения, впоследствии распространившаяся по конкретным исследованиям, была сформулирована именно в "Археологии", которую можно и нужно назвать расширенным введением к последующим работам. Как и в "Словах и вещах", Фуко демонстрирует здесь в действии всю свою неспособность предложить готовую плоскость проблемы, вообще, представить проблему как плоскость. Он призывает блуждать за собой в потемках, нащупывая часто невнятные очертания новых, непривычных критериев оценки. Фуко учит фактическому отказу от очевидности и простоты. И, пожалуй, это единственный положительный итог "Археологии знания". Четкое установление - какой должна быть археология, но без единого примера, как она должна соотноситься с гуманитарными науками, но без выхода к конкретному сотрудничеству. Камлание чистой теории, проговаривание липнущих друг к другу понятий, которым еще предстоит разобраться в своих предметах - такова работа этой книги. Кажется, с новым изданием хоть это становится понятно.