Издательство "Владимир Даль": Музыка консервативной революции

Такой термин естественных и социальных наук, как "революция", наполнен для Санкт-Петербурга мучительно особым смыслом. В "ленинградский" период бытования города власть оказывала ему пристальное внимание. Плановое превознесение "колыбели трех революций" сопровождалось крайней настороженностью, тесно связанной с репутацией "передового", революционного локуса - места взращивания и возгонки опасных идей. На момент возвращения городу исконного имени он был практически обезврежен: репрессии, высылки, война, исход за границу или в Москву на службу сделали свое дело, а последние два фактора действуют и сейчас. Революционные идеи здесь вряд ли появятся, разве что в отдаленном будущем - если оно для этого города, конечно, наступит. Петербург считается городом-музеем, и с этим вредоносным предрассудком ничего поделать нельзя. В Москве - экспериментальные театры, сильные позиции contemporary art, публичные лекции и масса успешных издательств, выпускающих специальную литературу. Благодаря таким командам, как "Праксис" и "Ультра-Культура" вошел в моду политический радикализм, преимущественно, левого толка, но при этом пристально следящий за своим правым антагонистом. Петербургу с его альбомами по искусству и Пушкинским домом такой антураж, на первый взгляд, чужд. И, тем не менее, даже не традиция, а своего рода рефлекс презрительно-вялого, богемного сопротивления порождает здесь тенденции Александр Секацкий, Павел Крусанов и Сергей Носов учреждают, сидя за чаем в кафе "Борей", литературно-политическое движение "петербургских фундаменталистов". Здесь "Лимбус-пресс" издает слегка потустороннюю молодежную прозу необъяснимой силы, а гламурная "Амфора" - ненавистного всем излишне воспитанным людям Илью Стогова. Наконец, - и это не странное соседство, - здесь действует издательство "Владимир Даль", выпускающее, как правило, академическую, но неизменно политически ангажированную литературу.

Оно не занимается лобовой агитацией. Как производитель товара для профессиональных интеллектуалов, "Владимир Даль" удовлетворяет специальные запросы. Первая книга под этой маркой вышла в конце 1995 года. Это была ранняя работа Герберта Маркузе "Разум и революция". По прошествии десяти лет тематический ряд заметно "поправел", что связано не столько с внешней конъюнктурой, сколько с самой логикой удовлетворения постсоветского дефицита. "Владимир Даль" отдал дань моде на постмодернизм ("Забыть Фуко" и "Америка" Ж.Бодрийяра) и продолжает восполнять лакуны в историческом знании от классики ("Историка" И.Дройзена 1860-гг.) до новых веяний ("Прошлое - чужая страна" Д.Лоуэнталя и "История - искусство памяти" П.Хаттона). Параллельно реализуются обширные проекты, вызывающие чувство глубокого и неподдельного уважения. Например, это академический 12-томник Константина Леонтьева, над созданием которого трудится не один десяток сотрудников Пушкинского дома. При этом никакой сонливости и привычного "долгостроя": за три неполных года вышло уже шесть книг, а сколько их будет в итоге, предсказать сложно, так как уже с пятого номера пошли полутома. Еще один впечатляющий проект, осуществленный пару лет назад - это грандиозная двуязычная антология Эзры Паунда, чья русская половина состоит из переводов Ольги Седаковой, Владимира Микушевича, Михаила Гаспарова, Алексея Цветкова, Анатолия Наймана, Марка Фрейдкина. Александр Генис в передаче "Поверх барьеров" небеспочвенно сравнил это событие с появлением на русском языке "Улисса". Убежденный фашист, прославлявший в своих cantos Муссолини и прочих "крепких парней", Паунд для всей европейской культуры - то ли красная тряпка, то ли путеводная звезда. Скорее всего, его текстов еще долго не было бы на русском языке в столь полном объеме, если бы не вкус к авантюре, что обнаружил в издательстве сильного игрока на интеллектуальном поле. Этот риск полностью оправдал себя если не в коммерческом (рассчитывать на это было бы глупо), то в культурном отношении.

Наиболее узнаваемые серии "Владимир Даля" - это "Полис" (до недавнего времени называлась "Праксис") и "Дневники XX века". Первая неоднородна по составу. В ней выходили и вышеупомянутые труды по истории, и такие провокационные аналитические работы, как нашумевший "Нацистский миф" страсбургских философов Ж.-Л.Нанси и Ф.Лаку-Лабарта, и классика социологии (Ф.Теннис с его "чистой социологией" и "Эра индивида" А.Рено). Зато внешне серия хорошо узнаваема: у всех обложек обязательный серый фон вверху и цветная иллюстрация внизу. "Дневники" тоже имеют единообразное оформление и отличаются жанровой целостностью. Здесь выходят non-fictions ведущих мыслителей минувшего века от Эрнста Юнгера ("В стальных грозах", "Излучения") до Ж.-П. Сартра ("Дневники странной войны: сентябрь 1939 - март 1940"). Вышедшую в "Праксисе" работу французского политического философа Пьера Дрие ла Рошеля почти одновременно в 2002 г. дополнили переводом его военного дневника - памятника боли, ненависти и сочувствия. Большинство фигурантов серии дневников - сторонники консервативной революции. Ее идеи, равно чуждые как западному либерализму, так и марксистко-ленинским эрзацам, оказались в последнее время востребованы как в ответ на крах демократического реформаторства, так и в параллель к общемировому кризису либерализма, поглощенного массовой культурой. Консервативная революция - не синоним "правой", в ней слишком силен элемент эстетизма, попирающего "здравый смысл". Консервативная революция вдохновляется мистикой и верит в пророков. Она есть отказ от правил, которые секуляризованное, лишенное традиции общество навязывает индивидам. Рене Генон и Пьер Дрие ла Рошель, Эрнст Юнгер и Юлиус Эвола, Вернер Зомбарт и Карл Шмитт - многие из этих имен стали известны на Западе в ходе отрезвления 1970-х, в России же они стали внедряться в оборот мысли только в самом конце прошлого века. Не в последнюю очередь - благодаря издательству "Владимир Даль".

---

Юлиус Эвола. "Рабочий" в творчестве Эрнста Юнгера. / Пер. с ит. В. В. Ванюшкиной. - СПб.: "Владимир Даль", 2005. - 192 с.
Юлиус Эвола. Оседлать тигра. / Пер. с ит. В. В. Ванюшкиной. - СПб.: "Владимир Даль", 2005. - 512 с.

Судьба итальянского барона Юлиуса Эволы - это чистый случай предельного бытия, для которого нет компромисса, это отказ от укрытия и танец на краю пропасти под огнем. Идеологический, политический и просто телесный риск были для Эволы родной стихией. Отпрыски древних аристократических фамилий вызывают в сознании демократически настроенного большинства ассоциации с качающимися тростинками, хилыми и недоразвитыми если не духовно, то физически. Это - психологическая защита от приступов неодолимой зависти. Эвола - один из ее главных источников в европейской культуре прошлого века. Потому что кругом молодец, жил сам по себе, ни от кого не зависел, ненавидел плебеев, декадентов, суетливую современность и ее лицемерную веру, власть денег, индивидуализм и прагматизм, противопоставляя всей окружающей его изменчивой манипуляции твердый путь воина - прямого, активного, последовательного в своем чувстве долга. Эвола был традиционалистом в том понимании, которое впервые сформулировал Рене Генон: традиция - это то, что больше тебя самого, то, что связывает твою жизнь с Богом и вечностью, то, от чего оторвался современный человек, который думает, что воспаряет к вершинам, но при этом летит в пропасть. Испанский философ Эрнесто Мила писал, что

"Эвола был единственным, кто попытался придать традиционалистской мысли политическую форму. Эвола старался активировать традиционалистские принципы, надеясь, что защита и пропаганда этих принципов приведет к созданию новой элиты".

Он начинал как дадаист, но отошел от любых форм модернистского эксперимента сразу после Первой мировой войны, в которой, как и Эрнст Юнгер, принял непосредственное участие. Увлекшись той стороной Ницше, в которой находила поддержку "реакционная" составляющая фашизма (в оппозиции "простонародной", "социалистической"), Эвола в своем первом значительном труде "Теория абсолютного индивидуума" (1925) пытался развивать идеи о сверхчеловеке и необходимости воспитать новую генерацию, способную выжить после гибели прогнившего буржуазного мира. С этим связан его глубокий интерес к эзотерике, тайным обществам и доктринам. Интерес имел весьма широкую амплитуду - от индийской йоги до европейских масонов, чьи архивы он разбирал по заказу СС в 1944 г. Кстати, Бог, умерший для буржуазного мира, покарал Эволу за такую неразборчивость: американская бомба застала его как раз за этой тихой работой и оставила паралитиком до конца дней. Но от восхищения железными вождями, способными вести избранных сквозь "развалины современности", не избавила.

Эвола не состоял ни в какой партии, интересуясь фашизмом как интеллектуальной моделью. Его книга "Языческий империализм", являющаяся для итальянского фашизма чем-то вроде "Тотальной мобилизации" Юнгера, представляет собой, в общем-то, обычный исторический экскурс, чья ангажированность не может быть отличительным свойством - что тогда делать со всеми остальными историческими сочинениями, по определению ангажированными? Для Эволы практика европейского фашизма была откровенно плебейской. Элита, о которой он говорит, должна подняться над той зависимостью от договорных отношений и экономики удовлетворения, на которой зиждется буржуазное общество. Спустя четверть века после выхода центральной книги Юнгера "Рабочий: Господство и гештальт" Эвола именно это соображение кладет в основу планируемого комментария к ее итальянскому переводу. В результате бдений над "Рабочим" появился не столько комментарий, сколько модернизирующая интерпретация, тогда как сам перевод так и не выходит. В 1960 г. обращение к имени Юнгера было не просто двусмысленным; это был жест, не оставляющий сомнений в том, что для Эволы война шла и до, и после ее нелепой реализации 1939-45 гг. Он вел собственную войну против индивидуалистической морали - ложного якоря спасения. Он говорил о том, что нужны такие механизмы выживания в кризисной современности, которые бы позволили не создать с нуля "новое", но возродить и укрепить "старое". Для этого нужны "рабочие" - по мнению Эволы, неудачный термин, отдающий социал-демократической заразой - люди, придерживающиеся активной жизненной позиции, исповедующие "бытие в действии". Юнгеровский "рабочий" наследует прусской этике долга, ориентированной на укрощение стихии.

"Образно говоря, - пишет Эвола, - рабочий вылеплен из того же материала, что и ницшеанский сверхчеловек, но в отличие от последнего он стремится преодолеть великий кризис ценностей посредством перехода от уровня бесформенного к уровню формы".

В основной части книги Эвола практически не высказывает никакой критики в адрес Юнгера, поскольку стремится к чистому ознакомлению. Однако и в начале, и в конце настойчиво проводится мысль о недостаточно отчетливом различении рабочего как представителя мира техники и рабочего, который оказывается способен преодолеть этот мир, путем выработки новых этических стандартов. Юнгер для Эволы - это только "первый шаг", требующий развития, или ответа на новые вызовы времени.

Эти вызовы Эвола характеризует в своей следующей по времени работе - "Оседлать тигра" (1961), где предпринята попытка построить позитивную программу на основе той беглой критики, что была высказана в комментарии к Юнгеру. Здесь Эвола подробно останавливается на своем понимании традиции, противостоящей буржуазному индивидуализму. Революцию Эвола считает одним из главных инструментов конечного сохранения традиции. Это не парадокс: дело в том, что революционеры уничтожают друг друга, расчищая пространство для того, кто смог оседлать тигра, т.е. не дал себя подмять и занял наиболее выгодную позицию - всегда за спиной противника. Таким образом, книга Эволы неожиданно оказывается своеобразным руководством по самоуничтожению цивилизации. Той, цивилизации, для которой Бог умер и "пустыня" которой "наступает" (если перефразировать Ницше). Потому что для людей традиции, в лидеры которой метит Эвола, Бог существует, а значит, они - диссиденты. Эвола не верит ни в какую динамику традиции, ни в какую ее конвертацию и передачу. Думается, само слово "семиотика", не говоря уже о "знаковых системах", вызвало у него приступ ярости или презрения. Все, что имеет смысл, дано непосредственно и столь же непосредственно связано с Высшими Силами. Поэтому ни социологическое, ни антропологическое изучение традиции, давно ставшее классикой науки, не имеет к поискам Эволы решительно никакого отношения. Вернее, только в том смысле, что обречено на вымирание вместе со всеми этими науками - порождением инволюционной модели развития.

Последовательно и безжалостно Эвола развенчивает путь ложного знания, по которому с ускорением движется западная цивилизация. Нигилизм и экзистенциализм в основе своей ведут к одному и тому же - разложению человека, его добровольному погружению в релятивизм, из чьей пучины уже нет выхода: то, что распалось на атомарные части, никак не связанные друг с другом и опирающиеся лишь на своих случайных соседей, не подлежит восстановлению. Это еще второй закон термодинамики описал с предельной ясностью. Мир движется к концу. И единственное, что различимо в сгустившемся мраке, это индивидуальный выбор и воля, связывающие "я" с другими. Не индивидуализм и замыкание, не свобода от ответственности, а свобода для ответственности за других. Надо сказать, что переписанный Блаженный Августин позитивности не прибавляет; это лекарство чисто профилактическое. Хотя антибиотики вызывают побочные эффекты...

Жорж Бернанос. Униженные дети. Дневник 1939-1940 / Пер. с фр. В. Ю. Быстрова. - СПб.: Владимир Даль, 2005. - 248 с. - (Сер. "Дневники XX века").

Никакие это, конечно, не дневники. Да и были ли они в одноименной серии издательства "Владимир Даль", сказать трудно. Это, скорее, исповедальные опыты, самоуглубленные тексты, осциллирующие где-то на прерывистой жанровой оси между essai и confessions. Больше всего на дневники походили "Стальные грозы" молодого Юнгера, которому даже перечисление событий удавалось наполнить неподражаемым напряжением мысли. Жорж Бернанос, сидевший всю Вторую Мировую войну в Бразилии, производит странное, если не тягостное впечатление. Покалеченный между войнами несчастным случаем, женатый всю жизнь одним добродетельным браком, воспитывавший шестерых детей истовый католик Бернанос наблюдал за войной с другого материка и пропускал свои переживания через фильтры старых привычек, отталкивался от старых ассоциаций. Тем удивительнее его проницательные суждения о том, что у французов украли Францию с момента, как начали внушать превосходство государства. Что они - победители Первой мировой - не были настоящими триумфаторами, ибо победа их не любила. Тут вспоминается Юнгер, сражавшийся в побежденной армии и нисколько этим не сломленный, а также русский опыт, в котором уже Вторая мировая война станет единственной конвертируемой валютой национальной гордости, как, впрочем, историей долгого позорного поражения после краткой и дорогостоящей победы. Еще более любопытно, что дневники Бернаноса написаны, собственно, накануне "странной войны", фигурирующей в записках Сартра. Еше ничего не произошло, и Бернанос забегает вперед, сознательно подставляется, как бы вспоминая о будущем. О том, что "мир - это великий труд" и что "мир убегает от испытания миром", надо, думается, помнить. Рядом с этими острыми и яркими сполохами исторической проницательности ламентации Бернаноса насчет униженной Франции выглядят простительно. Он - человек либеральной, человеколюбивой, гуманной и отмытой Европы. В России ему бы отказала способность в письме, и книгу можно было бы издавать с чистыми страницами. Читать "Униженных детей" значит учиться другой перспективе, что полезно независимо от частностей, вроде тех, что возникают от скуки в бразильском захолустье. Оставшись один на один со своей верой, католик размышляет, как жить дальше ему и всем остальным. Его грусть риторична и артистична, наполнена цитатами. Например, из Кокто:

"Я не верю в вашу войну, я отказываю ей в своей вере, я спрашиваю, получила ли она хоть чью-то веру. Она была неизбежна. Остановимся на этом. <...> Вот, я думаю, событие, вернувшееся к своим точным пропорциям, а все остальное - литература".