Русский Журнал / Издательства / Экспертиза
www.russ.ru/publishers/examination/20050415_jl.html

Петербургские тиражи
Выпуск 14

Ян Левченко

Дата публикации:  15 Апреля 2005

Издательство ИНАПРЕСС: Другие голоса, другие комнаты

У Николая Кононова, руководящего издательством "Инапресс", многообразные вкусы и слабо предсказуемые издательские предпочтения. Как большинство недавних "юбиляров" из малотиражной среды Петербурга, марка "Инапресс" появилась в середине девяностых, когда ситуация на рынке "литературы не для всех" начала выравниваться, т.е. на нее появился стабильный дифференцированный спрос. Уже в самом названии издательства сквозит вряд ли случайный отзвук "инаковости". Взыскательного сноба может, конечно, смутить кассовый успех "подводной" прозы Александра Покровского, как бывшего, так и остающегося клиентом издательства. Но это классическая история прорыва в бестселлеры - никто его не "растил". Магистральные линии издательства - качественная новая проза и "заветный" архив, непременно маргинальный, с легким налетом скандала. Последний должен быть таким же камерным, как тиражи, и таким же изящным, как оформление. С одной стороны, Марина Палей, Михаил Шишкин и Алексей Слаповский в недолговечной, но яркой серии "Smirnoff-Букер". С другой - Маргерит Юрсенар и Жан Жене, София Парнок и Елена Шварц, малоизвестный даже среди любителей "цветов зла" Герард Реве, в связи с которым Дмитрий Волчек заметил, что "субкультурность предполагает культовость". Non-fiction от "Инапресс" также отличается от основного массива, предлагаемого гуманитарными издательствами. Таковы, например, сборники "Кабинет" и "Психогенез / техногенез", в конце 1990-х документировавшие искусствоведческую "альтернативу" (В.Мазин, О.Туркина и т.д.). Многие помнят почти замершую на данный момент, но очень ярко заявившую о себе в начале "нулевых" серию "Писатель и литература". Эти книжки имели вид более традиционный и внушительный, но так или иначе открывали читателю либо не вполне известные, либо забытые тексты от известных имен. Тут вышли мемуары Эммы Герштейн и Сергея Голлербаха, почти полное собрание сочинений Льва Лунца и замечательная подборка художественной прозы и эссеистики одного из лидеров русской формальной школы, историка и теоретика литературы Бориса Эйхенбаума с преизрядным вступлением Валерия Шубинского. Исследования выходят и вне серий: книги Дианы Бургин о русской лесбийской литературе, сборник статей Софьи Поляковой "Олейников и другие", недавняя "Гагарья судьбина" - небольшая монография Константина Азадовского о Николае Клюеве. Работы Бургин издаются в "Инапресс" с красноречивым постоянством. Из последних релизов - сборник "Оттяготела... Русские женщины за пределами обыденной жизни". Минуя комичный подзаголовок можно заметить, что загадочный неологизм перед ним - из "Поэмы воздуха" Цветаевой. Мысли автора подводят к тому, что Цветаева, как и ее "духовные сестры", стремящиеся к свету и вознесению над пошлым миром репрессивной гетеросексуальности, ведет себя как истинная "оттяжница", безусловно, предвосхищая принципиально асексуальный дискурс "митьков". Смех смехом, но, как выясняется, не только "Алетейя" выступает за полный и безоговорочный гендер. "Инапресс" отличается своей заметно меньшей "серьезностью" в разработке той или иной темы, что неудивительно. Руководит им не историк, не социолог, а писатель. Николай Кононов как литературная величина в представлении не нуждается. Недавно он выпустил в своем издательстве сборник стихотворений, написанных односложными размерами. Все со школы помнят "Дней бык бег..." как экспериментальное упражнение, но вытянутая на 80 страниц узкая веревка текста - а именно так выглядит сборник Кононова "Поля" - заставляет к себе привыкнуть. Между прочим, раньше писал "длинные акцентные стихи, доходившие до 29-ти стоп". Так что - ни строчки в простоте. И книжки обязательно с легкой претензией, почти всегда оправданной.


Нина Волкова. Neil: роман. - СПб.: ИНАПРЕСС, 2005. - 120 с.

В 2002 г. Дмитрий Кузьмин собрал четвертый выпуск вялотекущего непериодического журнала "Риск" специально для того, чтобы опубликовать там повесть петербургской писательницы Нины Волковой "97-98" . Во всяком случае, главный редактор "Инапресс" Николай Кононов рассказывает именно так. Скорее всего, не преувеличивает. Петербургский текст, занесенный в ближнее Подмосковье, точнее - в Салтыковку и вокруг, ради которого можно не только альманах собрать. А может, так начинает казаться, если сам часто бываешь в описываемых местах и невольно проверяешь точность схваченной детали. Я бываю часто. Изобильные палатки, стандартная станция, жуткая остановка, откуда следуют в Балашиху стреляные "Газели", породистые дачи среди руин и свалок, genius loci - рынок, чьи детали удались Волковой с блеском: "Старушка летнего деревенского вида остановилась пропустить тележку и резонно сказала дебильному внуку: хули старенькой бабушке здесь делать?"

Волкова живет, опять-таки, по утверждению издателя, в коммунальной квартире. Пишет медитативную прозу, могущую оттолкнуть своей мелодраматичной, почти фальшивой глубиной. Пишет прозрачные и наивные стихи, которыми на каком-то немыслимом языке дежурно восторгаются критикессы подозрительного издания "Невский альманах". Петербургский стиль Волковой - в неяркости и намеренной невнятности. Это язык скрываемых чувств, вместо которых на поверхности остаются суррогаты. В отличие от повести "97-98", новая книга прозы требует большего разгадывающего усилия.

Героиня романа Neil, разумеется, говорящая о себе в первом лице, вспоминает о своей страсти к некоему существу с иностранным именем. Несмотря на то, что у Neil'а есть сестра Ксения (он называет ее полушутливо "Ксени", Xenie, т.е. "чужестранка"), он практически не имеет признаков пола и плоти. Его присутствие в повествовании можно охарактеризовать как мерцание - из персонажа в персонаж, из эпизода в эпизод, исключительно для того, чтобы материализовать переживания героини, ее томление, тоску по любви и подлинности. При этом каждый эпизод представляет собой собственно сцену, т.е. соотношение персонажей в том или ином окружении, текст не имеет единой фабулы. С большой натяжкой его можно было бы назвать лирическим дневником о дачном романе, состоявшемся в ранней юности. В форме разрозненных фрагментов, как бы отслаивающихся от глыбы памяти. Странный эффект этого текста состоит в том, что все в нем ориентировано на то, чтобы тот, кого называют Neil, то и дело произносил свои удивительные речи. Язык прочих - это рамка для его высказываний. На выбор:

"Миру всегда не хватает синтеза, он дико зарастает сам или распадается и закрывает меня, как гроб"...
"Иона самый веселый пророк, он лесковский тип, прекрасный имбецил, футболист тупой и свежий"...
"Посмотрите на это лицо - оно трескается в уголках глаз и губ, как будто портрет силится улыбнуться"...
"Твое имя живет на моих губах как соль, как лихорадка. Герпес"...

В последней цитате отсутствие запятой перед "как" не выглядит опечаткой, это не сравнение, а растолкование качества. В том числе, качества прозы, где слова автора есть лишь для того, чтобы оттенить слова героя. Его прямая речь исчезает в третьем разделе "Автобиография", где героиня отдает тексту то, чему она научилась, слушая Neil'а. Новый роман Волковой не затягивает в себя, и если достанет сил добраться до последней его части под названием NN, может возникнуть версия, что все это - стилизация под белую горячку. Или не стилизация.

Геннадий Трифонов. Сетка: тюремный роман. - СПб: ИНАПРЕСС, 2005. - 120 с.

Неизвестно, случайно ли то, что у обеих новинок "Инапресса" одинаковое количество страниц. Маленький роман ветерана русской гей-словесности рассказывает об отбывании тюремного срока в советские времена (что автоматически значит - за мужеложство) с той же плотностью и краткостью, что роман Волковой - о горестях любви.

Геннадий Трифонов - действующий автор, что для его положения существенно и практически уникально. В прошлом году в "Инапресс" вышел его роман "Два балета Джорджа Баланчина" - артистичная, под стать летящему названию, проза поэта. Трифонов был осужден в 1976 году за распространение в списках цикла стихотворений, обращенных к возлюбленному мужчине. Вышло так, что именно это дело молодого ленинградского литератора получило широкую огласку в "специализированной" западной печати. Впоследствии это помогло Трифонову занять прочные позиции эссеиста в журнале "Континент", не говоря уже о том, что нынешние критики ставят его в один ряд с Евгением Харитоновым с его поразительной книгой "Слезы на цветах". Утверждение, что Трифонов - первый гей-поэт русской литературы после Кузмина и Клюева, хронологически верно. О качестве говорить трудно - это скользкий путь. В любом случае, место в литературе весьма завидное, а справедливо или нет - предмет отдельного разговора, если таковой вообще имеет смысл.

"Сетка" читается и как romance, т. е. история любви в тюрьме, о сохранении у себя и своего избранника языка чувств, невозможного в атмосфере безграничного унижения, и как novel, т.е. повествование о тяготах тюремной жизни. Как текст о сетке, за которой заключенные находятся и которую сами же и производят (технология изготовления проволочной сетки описана скрупулезно, со знанием дела). Более того, если текст - это ткань (texture), то сетка - одна из разновидностей ткани, плотное и упругое нечто, в которое вплетаются люди и события. Трифонов написал эту книгу в 1994 году, она не то чтобы отлежалась, а приобрела вес: пока не увидишь дату, честно проставленную в конце, кажется, что скупость слога, его своеобразная дистилляция - это результат долгописания уже от тех времен к нынешним. Однако нет: это по всем внешним признакам должен был быть пылкий текст, написанный в атмосфере набравшей ход демократизации. Ничего подобного. Это и обнаруживает в Трифонове родство с большой литературой.

Татьяна Журавлева. От двадцатых до двухтысячных. Воспоминания. - СПб.: ИНАПРЕСС, 2004. - 352 с.

Мемуары старой актрисы, погибшей совсем недавно в автокатастрофе, но при этом и дожившей до самых преклонных лет, охватывают почти вековой отрезок в истории страны. Мотаясь по разным театрам, многажды начиная жизнь заново и не боясь, судя по настроению текста, практически ничего то ли по глупости, то ли вследствие глубокой веры в свои силы, Журавлева зафиксировала очень любопытный взгляд на свою эпоху. Его отличительная особенность связана с изначальной оптикой: отец ее никогда не любил "Софью Власьевну" и с ранней молодости довел это здоровое чувство до сердца дочери. Когда кругом царит вакханалия реставраторства, безыскусные рассказы бабушки о том, как было плохо, когда в Ленинграде 1930-х годов исчезали церкви, а в театрах ставили кошмарные революционные агитки, делают свое дело. Достоверности книге добавляет то, что она сложилась из устных рассказов (литературная запись С.Ивановой). Кажется, это принято называть "живым дыханием". Здесь оно имеет конкретное проявление в том, как упрямо до комичности актриса не хочет видеть свои недостатки и даже не заботится о том, чтобы хоть где-то выставить себя поплоше. Через такую слабость не переступишь. И все-таки это тоже вполне по-человечески, к тому же - профессиональное, актерское. Как источник текст ценен, в первую очередь, тем, что дает непрерывную историческую характеристику драматической сцене Ленинграда в довоенные годы. В модусе свободного неподцензурного слова такого, кажется, не бывало. Будучи ленинградкой, Журавлева в конце жизни много времени проводила в Москве, очень любила ее и расположенный в ней театр на Таганке, где играла бесплатно, как пенсионерка. ...И еще много неожиданностей, перестановок на привычных полках. Что и требуется от источника.