Русский Журнал / Издательства / Экспертиза
www.russ.ru/publishers/examination/20050426_jl.html

Петербургские тиражи
Выпуск 15

Ян Левченко

Дата публикации:  26 Апреля 2005

Издательство "Дмитрий Буланин": Служение большой истории

Одно из наиболее авторитетных академических издательств Санкт-Петербурга появилось на его литературной карте в 1992 г. "Академическое" - не значит являющееся подразделением РАН, хотя имена основателей издательства имеют самое непосредственное отношение к Пушкинскому дому. С самого начала эта профессиональная принадлежность определяла издательскую стратегию, что в памятной ситуации начала 1990-х выглядело если не как подвиг, то как вызов. За все это время под логотипом "ДБ" не вышло ни одной книги, попадающей в категорию "поп-литературы" (включая pop-science). Среди более чем 500 позиций, составляющих библиографию издательства, особое место занимают серии, продолжающиеся многие десятилетия ("Труды Отдела древнерусской литературы", "Новгородский исторический сборник", "Православный палестинский сборник", "Древнерусское искусство" "Труды Государственного Эрмитажа", "Археологический вестник"). Русскую энциклопедическую традицию обогатили такие сводные труды, как "Словарь книжников и книжности Древней Руси" (3-ий выпуск в 4-х книгах выходил с 1992 по 1998 г.), "Библиография работ по древнерусской литературе, изданных в СССР" (четырехтомная роспись с 1968 г. выходила также в середине девяностых), "Энциклопедия Слова о полку Игореве" (В пяти томах - тогда же). Отдельного упоминания заслуживает такое уникальное издание, как "Святые Древней Руси по иконописным подлинникам, прорисям и переводам с икон" Г.В.Маркелова.

Впечатляет то обстоятельство, что грандиозные исторические дали не сказались на зоркости "ДБ" в отношении более современных проблем. В последние годы выходят исследования по искусству (в частности - Е.В.Ходаковский. "Каспар Давид Фридрих и архитектура" (2003), В.И.Тасалов. "Светоэнергетика искусства. Очерки теоретического искусствознания" (2004), материалы российско-германской конференции "Развлекательное искусство в социокультурном пространстве 90-х годов" (2004)), по актуальной социологии (от сборника "В поисках сексуальности", вышедшего в 2002 году силами сотрудников Европейского Университета в Санкт-Петербурге до книги русско-американского социолога Матвея Малого под ударным заголовком "Как сделать Россию нормальной страной" (2003)) и проблемным полям советской истории (книга Э.И.Колчинского "В поисках "советского" союза философии и биологии" (1999), сборник материалов "Жизнь и смерть в блокированном Ленинграде: историко-медицинский аспект" под редакцией А.Р.Дзенискевича (2002)). Не давно заметным событием стала увлекательная книга Н.Лебиной и А.Чистикова "Обыватель и реформы" (2004), рисующая картины советского быта в 1920-60-е годы. За годы, минувшие со дня основания издательства, стала очевидной тенденция относительно быстрого производства актуальных книг на фоне долгосрочных проектов, чьи промежуточные результаты востребованы узким, но устойчивым кругом специалистов - главным образом, "древников". Это не столько уступка рынку, - прочие издания тоже весьма специфичны, - сколько признание динамизма современной науки. Подвижность горизонта не в последнюю очередь способствует трезвому отношению к традиции.

16 апреля с.г. не стало Татьяны Владимировны Буланиной - вдохновителя и активного участника большинства издательских проектов, блестящего ученого и скрупулезного редактора, энциклопедически образованного человека, наделенного поразительной для академических кругов деловой энергией. Этот выпуск "Петербургских тиражей" - скромная дань ее памяти.


Александр Евгеньевич Пресняков. Письма и дневники. 1889-1927. - СПб.: Дмитрий Буланин, 2005. - 968 с.

Начало научной деятельности петербургского историка Преснякова пришлось на рубеж XIX и XX столетий. Для академической истории метания fin du siecle творились на другой планете. В методологическом плане это была опрятная, пусть и чуть запылившаяся позитивистская социология с сильным налетом психологизма. Всю жизнь Пресняков ровно занимался политическими и правовыми отношениями в Древней Руси. Между монографией о княжном праве (1909) и вышедшей в более чем символический момент книгой о становлении российской государственности (1918) у него складывается по-своему оригинальная концепция древнерусской истории, согласно которой в основе княжеской собственности лежит не родовое владение, но семейное право. Пресняков всесторонне исследовал политический аспект объединения древнерусских земель, трактуя этот процесс не только как инициативу одного только Московского княжества но как столкновение пересекающихся и конфликтующих интересов удельных княжеств. Князья стремились не только к централизации власти внутри своих владений, но и к дальнейшему сближению "собранных" земель, выражаясь современным языком, к созданию федерации. Пресняков отвергал царивший в исторической науке "москвоцентризм", но делал это настолько академично, что в тонкостях могли разобраться разве что самые погруженные специалисты.

Принятие революции было для него отчасти логичным шагом. Российское государство Пресняков рассматривал как вид тюрьмы независимо от того, кто им управляет. Усвоение марксистской доктрины было в его случае скорее формой привычного приобщения к новым методам, нежели идейным шагом. Такие люди могут дожить до старости при любом режиме, поскольку, усваивая сведения о прошлом, меньше всего обольщаются относительно будущего. Пресняков, тем не менее, не дожил до глубокой старости - в 59 лет его унесла не власть, а болезнь. Репрессии его не коснулись, настоящих чисток в своих рафинированных кругах он не увидел. Как ни кощунственно это звучит, ему можно только позавидовать.

Гигантский корпус писем к матери (в целом около 3 тысяч листов) и жене Юлии (сопоставим по объему) частично увидел свет в этом увесистом томе, где нашла отражение научная и культурная жизнь Петербурга в течение трех с лишним десятков лет. Поначалу эта летопись не слишком информативна, поскольку пылкий студент и далее молодой преподаватель уделяет основное внимание самому себе и своим отношениям с матерью - настолько нежными и доверительными, что посвящает ее во все свои душевные и профессиональные треволнения. Весьма драматично развиваются его отношения с учителем - в конце XIX века еще совсем молодым профессором С.Ф.Платоновым, много неудовлетворенности вызывает работа. Пресняков долго и трудно готовит докторскую, как глубоко верующий человек "ищет правды", постепенно вырабатывая свое видение русской истории. Быт и взаимоотношения петербургских историков даны в его письмах в настолько мелком масштабе и с таким обилием деталей, что книга превращается в почти незаменимый источник для исследователя, избравшего своей специализацией историю науки. Изредка попадаются забавные эпизоды из практики тогдашних университетских преподавателей, например просветительская лекция о XVII веке, которую Пресняков читает в Царском селе "нескольким статс-дамам и фрейлинам при гусарах", которых охватила жажда познания. Признаки легкого замешательства вызывают у него не только столкновения с родной властью, но и случаи экспансии родной культуры в чужую среду. В одном из писем 1902 года Пресняков выразительно рассказывает матери о впечатлениях от Варшавы:

Вообще, здесь, как везде в западном крае, русский официальный элемент выступает как-то обидно для русских чувств, ибо проявляется какими-то кляксами: идем по городу, отмеченному своим особым характером, все гармонично - и вдруг фальшивая нота: это православная церковь, новенькая, вычурно-нарядная, самой московской архитектуры, поставленная как-нибудь особенно на виду - на горке, на площади - чуждая окружающему, резко противоречащая ему по стилю, а потому - задорная и ненужная.

Надо отметить, что в современном контексте эта реплика весьма актуальна в том числе и для самой Москвы, которую профессор Пресняков незаслуженно обижал, после революции возмущался тем, что ей вернули столичный статус и называл "провинциальной салопницей" (не иначе, знал, что такое salope по-французски). Таких незаметных, но поразительных мест здесь много, как в любой обширной и обстоятельной переписке. Неожиданно, по-розановски пронзительно выглядит постскриптум к предпоследнему письму к жене: "Сдай в починку мои старые сапоги". Это даже не письмо, а открытка, посланная со съезда историков - работа до конца дней... Возможно, поэтому дневники, занявшие от силы восьмую часть книги, выглядят значительно бледнее писем. В них он, между прочим, где-то говорит, что верующий человек по определению экспансивен. Это значит, что ему нужен собеседник или аудитория. Дневники - это наброски к общению. Во всяком случае, именно так у него и сложилось.

Р.Б.Тарковский, Л.Р.Тарковская. Эзоп на Руси. Век XVII. Исследования. Тексты. Комментарии. - СПб.: Дмитрий Буланин, 2005. - 552 с.

Эта книга, наряду с готовящимися к выходу работами Л.И.Киселевой о латинских рукописях XIII века в фондах РНБ и А.Каждана о деятельности византийского историка Никиты Хониата, отражает современный этап той традиционной работы, которую издательство ведет со дня своего основания. В сущности, это свод сведений о генеалогии русской басни, развившейся, как и большинство прочих восточноевропейских басенных традиций, из переводов Эзопа. Основу монографии составили исследования Ростислава Тарковского, занимавшегося этой темой с 1960-х годов. Его докторская диссертация, в 1972 году представленная в совет пединститута им.Герцена, защищена так и не была, несмотря на одобрительные рецензии специалистов. В подготовке к печати рукописи и прилагающихся переводов русского Эзопа приняла активное участие его дочь - Лана Тарковская, биолог по профессии, публикующаяся по вопросам гематологии. Свод из двух с половиной сотен текстов, составляющий добрую половину издания, - во многом ее заслуга.

Книга, бесспорно, нужная специалистам, им и оценивать детали фактографии, обширный указатель и комментарии. Помимо историографической части, фиксирующей источнико- и переводоведческие аспекты темы, особый интерес представляют подступы к теоретическим обобщениям в главах "Политическая интерпретация басни. Правители и подданные" и "Социальное преломление фабулы. Господа и холопы". Впрочем, они так и остаются подступами и вряд ли могут быть продолжены. Специфика жанра такова, что его конституирующими свойствами являются жесткость формы и фиксированный моралистический message. Тем не менее, авторам удается показать некоторую динамику его бытования на примере сборника Андрея Виниуса "Зрелище бытия человеческого" (1674). С одной стороны, составитель всячески пропагандирует согласие между сословиями и смирение с богоданной участью. С другой стороны, он, будучи выходцем из просвещенных посадских, не мог мириться с тотальной властью родового боярства, вследствие чего заметно переставлял акценты. Его этика - демократического происхождения, она предписывает трактовать достоинство человека не по происхождению или богатству, но по деяниям и служению Отечеству. Благоразумие, упор на common sense в позитивном смысле этого слова существенно расширяют границы басенной дидактики. Наряду со сборником Виниуса рассматривается также перевод, изданный в 1675 г. "синбирским рохмистром" Петром Кашинским, который работал с польским посредником, а не с греческим оригиналом. В подаче авторов Кашинский предстает как "небольшой служилый, оказавшийся на изломе классовых противоречий и мятущийся между попирающими всех верхами и бесправными низами". Отмечается также, что "вершина социальных позиций Кашинского - суждения о неизбежности выступлений народных масс против господского гнета". По всей вероятности, написано все это настолько давно, что должно было уже отлежаться и заиграть красками новой актуальности. Но, видимо, время пока не пришло, натыкаться на такие пассажи все еще довольно противно. Вряд ли целевую аудиторию книги составляет юное студенчество, "на голубом глазу" обрабатывающее тошнотворные учебники, взятые в фонде открытого доступа Публичной библиотеки накануне экзамена. Печально все это, короче говоря.

Ксения Богемская. Наивное искусство. Павел Леонов. - СПб.: Дмитрий Буланин, 2005. - 192 с.

Автор этой небольшой монографии - сотрудник Государственного института искусствознания РАН в Москве, специалист по западноевропейскому искусству XIX-XX веков, уже несколько десятков лет занимающийся так называемым "наивным искусством", автор книг "Самодеятельное художественное творчество" (1986) и "Понять примитив: Самодеятельное, наивное и аутсайдерское искусство в XX в." (2001). В этой последней работе автор традиционно исходит из мифологической природы "наивного" искусства:

"Люди не имеющие образования, одиночки, отринутые от общества, потерявшие свои корни, перенесшие тяжелые физические и психические травмы, видимо, в большей степени являются носителями мифологического сознания, нежели профессионалы, четко осознающие стоящие перед ними эстетические задачи и конкурирующие друг с другом за право быть признанными как художники".

"Наивное" искусство сакрально по своей природе, убеждена исследовательница, оно завораживает зрителя своей глубиной, способствует стихийной медитации и требует многоуровневого анализа, как бы конгениального объекту. Поэтому в ее книге о примитиве можно найти элементы структурного, иконографического, мифопоэтического подхода. Впрочем, в кратком отзыве "Независимой газеты" было дружелюбно указано на то, что автор все же не дает развернуться своей теоретической всеядности во всю ширь и даже опасается употреблять слово "дискурс" и заменяет его эвфемизмами. А может, оно действительно там ни к чему...

Последняя книжка о Павле Леонове существенно проясняет отношение автора к объекту. Исследование крепко породнилось здесь с личными воспоминаниями. Это история посвящения и любви, и плохого в этом уж точно ничего нет. Перед исследователем таких "пороговых" художественных практик, с одной стороны, встает проблема языка, с другой - именно она развязывает ему руки. Традиции описания нет, текст создается на фоне всей суммы житейских знаний автора с достаточно скромным присутствием собственно искусствоведческого опыта. В такой работе можно смело и без тени самоиронии, как это и делает автор, писать: "В будущем мне будут завидовать исследователи творчества Леонова. <...> Моя книжка, читатель, станет библиографической редкостью". Пошлость органично переплетается в этом тексте с вполне внятными аналитическими наблюдениями. Опять-таки, надо специально оговорить, что "пошлость" никак не характеризует подход автора. Это непринужденный стиль, небрежный, почти не тронутый рефлексией, и только. Непринужденно, по-своему "наивно" (все то же влияние объекта?) выглядят такие утверждения:

"Леонов - великий русский художник", потому что "его считают великим художником многие профессиональные, уже сегодня признанные живописцы, а также эстеты, вовсе не подверженные увлечению наивным искусством", он "плодовит и разнообразен", а также "создал свой образ России, которого еще не было". Наконец, "скорому признанию Леонова мешает не недостаток его таланта, а окружающие обстоятельства", которые были устранены после 1990 года, но "Москва не сразу строилась". Теперь художник "удостоен ряда зарубежных премий", что подтверждает вклад именно русского примитива, питавшего в свое время авангард, в сокровищницу мирового искусства.

С последним доводом трудно спорить, а с остальными - тем более, но по другой причине. Реклама через апологию - довольно частый прием увлеченного исследователя. Если Леонов - действительно великий художник, то совершенно непонятно зачем нужны эти комментарии. Ссылаться на отсутствие привычки к художественным явлениям такого рода автор вроде не собирается, никаких объективных причин, особенно после уже давнего 1990 года, как-то тоже незаметно.

В остальном это публицистическая и в этом качестве увлекательная биография художника, всю жизнь прожившего в деревне, в прямом смысле маргинального, получившего признание на старости лет и умершего счастливым. Он создал свою Вселенную, законченную в своей непосредственности, состоящей из тех штампов, из которых ткалась история советского человека - от первого трактора до полета Гагарина, от Пушкина до Ленина. Полотно с Лениным и подписью "Я памятник себе воздвиг нерукотворный..." - просто Пригов, да и только. Вернее, не только. Леонов для автора - повод еще раз поговорить об особенностях восприятия примитива, констатировать и без того очевидную его связь с авангардом и постмодернизмом. Мотивированная личным участием публицистическая необязательность позволяет не останавливаться на деталях, а доступно и сумбурно поболтать на заявленную тему. Для интерпретации этого "космоса" все идет в дело - и Ролан Барт, противопоставивший осознанному "удовольствию" неосознанное, или "внекультурное наслаждение", и Мирча Элиаде с его идеей сосуществования линейного и циклического времени в культуре, и Сергей Хоружий, занятый "онтологически пограничными" явлениями. Наверное, так тоже стоит делать, если, как настойчиво утверждает автор, Леонова стесняются соотечественники, попирают какие-то абстрактные "любители прекрасного", преклоняющиеся перед западной салонной культурой, и т.д. Во всяком случае, прекрасные цветные иллюстрации на вклейке не оставляют сомнений в необходимости анализа картины "примитивного" мира. Но его предварительный набросок представляет собой, к сожалению, набор запыхавшихся общих мест.