Все три книжки издательства "Молодая гвардия" сериальны: "Библиотека мемуаров: Близкое прошлое" (здесь уже вышли: Денис Лешков. Партер и карцер. Воспоминания офицера и театрала; Орест Высотский. Николай Гумилев глазами сына. Воспоминания современников о Н.С.Гумилеве; Ольга Мочалова. Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах; Михаил Соколов в переписке и воспоминаниях современников; Наталья Кончаловская. Волшебство и трудолюбие; Лидия Бердяева. Профессия: жена философа; Георгий Свиридов. Музыка как судьба), "Живая история: Повседневная жизнь человечества" (множество переводных и уже достаточное число российских томов) и "Жизнь замечательных людей". Две последние серии - антонимичны. Проблематика повседневности, и институционально-научно, и многотиражно-издательски прививающаяся в России, имеет в основе своей два источника - поздний Гуссерль (жизненный мир, возвращение к самим вещам и т.д.) и идеи Вебера, в частности - так называемая рутинизация харизмы. И в истории, и в социологии понятие повседневности сулило всяческие выгоды. Повседневность была противопоставлена культуре - как не-культура, своеобразная природа культуры, ноль, уровень моря. Если по Гегелю (и очень романтическому Гегелю) выходило, что "история культуры есть история духа", то теперь культура стала описываться через материальную сторону, телесный низ, реалистическое бытописательство. Отсюда мораторий на теории и глобальные понятия, и зеленый свет - живой эмпирике и феноменологической дескрипции. Не герои, а обычные люди. Не высокий стиль большой истории, а будничная, рутинная, каждодневная жизнь. Не эпистема, а докса. Крупноблочные конструкции и макропонятия истории, общества, глобальных событий сменились повседневностью и микровзаимодействиями. Что, к примеру, происходит с человеком, попадающим в такую замкнутую структуру, как монастырь, тюрьма или армия? Ответ - деперсонализация, когда у маленького человечка последовательно отбирают одежду, имя и, наконец - личность, превращая его в куклу, робот, номер в ряду других номеров. В пределе историк повседневности должен смотреть на структуры повседневности и самые элементарные формы человеческого общения так, как на них смотрел бы марсианин (или антрополог в африканской культуре).

Но даже в свои лучшие времена повседневность (и в европейских, и в американских исследованиях) оставалась понятием двусмысленным и крайне оценочным. Не говоря уже о нынешних российских последователях, работающих уже на пустых баках.

---

Тихвинская Л.И. Повседневная жизнь театральной богемы Серебряного века: Кабаре и театры миниатюр в России. 1908-1917. - М., Молодая гвардия, 2005. - 527 с.: ил. - (Живая история: Повседневная жизнь человечества).

Аннотация к книге составлена в соответствии со всеми требованиями новейшей издательской практики, то есть вразумляющий печатный пряник основательно полит глазурью, посыпан сахарной пудрой и потому якобы весомо противостоит прежним советским изделиям.

Вот что сказано в книжном анонсе: "Автор - профессор Российской академии театрального искусства - ярко рассказывает об увлекательной истории создания и повседневной творческой жизни знаменитых столичных кабаре: "Летучая мышь", "Кривое зеркало", "Бродячая собака", "Привал комедиантов", показывает сродство "малого" и "высокого" театров и востребованность кабаретных образов в творчестве писателей и политиков того времени.

Перед нами с неожиданной стороны предстает творчество К.С.Станиславского, В.Э.Мейерхольда, Н.Н.Евреинова и многих других выдающихся деятелей театра. Легкость и самоирония, постоянный поиск форм, особенно камерных, отличают больших режиссеров и актеров Серебряного века от авангарда 20-х годов и бронзовой монументальности сталинского стиля".

Труд Людмилы Тихвинской с лихвой оправдывает заявку - все истории кабаре и театров миниатюр чрезвычайно увлекательны, всесторонне документированы, тщательно выстроены и, что называется, панорамны и даже косморамны. Придраться не к чему, кроме самой малости, - стилистической плоскости. Не знаю уж, кого автор проводит по разряду "авангарда 20-х годов", но большие режиссеры и актеры плавно перетекли через означенный рубеж проклятого 1917 (кроме тех, кто оказался за иным рубежом) и даже впоследствии сами и создавали "бронзовый" стиль. Что греха таить, именно таким, советски-латунным языком с вкраплениями восторженных придыханий изъясняется театрально-академический автор, повествующий о богеме. По-видимому, это зло наименьшее - было бы хуже, будь книга написана, как обещано в анонсе, - "ярко", но при этом хромала на все четыре "бродяче-собачьи" лапы по части фактографии. Оценочный и аналитический уровень автора остались тоже на фундаменте старой доброй школы, как бы старательно ни подновлялась декорация. Вот только один крохотный пример идеологического палиндромона, примененного Тихвинской.

Некоторые обобщающие выводы сделаны скоропалительно, на основе дурно истолкованного психологизма: "Оставшиеся на родине постарались поскорее забыть о своем кабаретном и "миниатюрном" прошлом, как о грешках молодости, которые следует навсегда вычеркнуть из памяти. Большинство бывших кабаретьеров в этом отлично преуспели. А уж те, кому удалось устроиться в солидные, "настоящие" театры, ничего решительно вспоминать не желали - вопреки обычной склонности старых актеров без устали рассказывать о своих первых шагах в искусстве.

Когда автор этой книги начал собирать для нее материалы, была еще жива Е.А.Хованская, в молодости актриса "Летучей мыши", "Кривого зеркала" и "Дома интермедий". На просьбу с ней встретиться и рассказать о кабаре она ответила негодующим отказом, сказав, что ничего не помнит. А в интонации слышалось: не было этого. Действительно, трудно было предположить, что эта величественного вида актриса, в 30-50-е годы игравшая на главной сцене страны роли старых аристократок, княгинь и баронесс (к тому же, что немаловажно, бессменный председатель месткома МХАТ СССР им. А.М.Горького), когда-то могла босой канканировать на столе".

Возглавлять профком, конечно, великий грех, но биографический ларчик актрисы открывался совсем иным ключом. Конечно, Евгения Хованская, должна была чувствовать собственную вину и за то, что ей был посвящен сборник Петра Потемкина "Герань" (1912) - "Жене Жене"; и потому, что вошла в историю "Бродячей собаки" лихим экспромтом В.Гиппиуса:

Шампанское
В каждом взгляде - и
Хованская
На эстраде - и
Как громки на
Красном фоне - и
Потемкина
Какофонии.

Вот только не виновна она в отказе от своего прошлого (чем не страдали и те актеры, кому удалось дожить до 60-70-х). По некоторым воспоминаниям, в старости у нее был комплекс бывшей красавицы (и не у нее одной) - она предпочитала, чтобы интервьюеры не видели ее близко, в домашних условиях - вполне извинительная маленькая слабость (общалась она с посетителями из-за прикрытой двери).

Вообще, тяга к "большому стилю" и застывшим театроведческим канонам заставляет Тихвинскую стыдливо проходить мимо некоторых выводов современных коллег-исследователей. Как правило, работы "конкурентов" просто замалчиваются. Например, первая главка ее нынешней книги почти целиком была опубликована в "кабаретном номере" журнала "Московский наблюдатель" (М., 1992, # 9), где можно увидеть и строки, идущие вразрез перечислительной "концепции" Тихвинской. Статья "Ярмарка тщеславия или Что есть кабаре" написана Мироном Петровским:

"Вовсе не эстрада определяет зрелищную природу кабаре и не выступления на эстраде (которая, кстати сказать, может вообще отсутствовать) создают его театральность. Сколько бы это ни противоречило всем установленным театроведческим нормам, эстрада и выступления на ней - необязательный, факультативный, периферийный признак кабаре. Более того, - та, условно говоря, эстрада, где вершилось главное... кабаретное зрелище, располагалась не на эстраде.

Главным и бесконечно соблазнительным зрелищем здесь были поэты, писатели, художники, актеры и так далее - вне своей профессиональной роли, в своей роли бытовой, постоянные и полноправные посетители кабаре, завсегдатаи с хозяйским статусом, сбор городской богемы. Это было их заведение, они здесь были своими. В кабаре ежевечерне длился непрерывный спектакль под названием кабаре... Люди искусства играли здесь самих себя в своей привычной богемной обстановке... Зрелище вполне заурядное для самой художественно-артистической среды и бесконечно экзотическое, романтически странное со стороны, для внебогемного бюргера или буржуа".

Смысл этого высказывания остался за пределами труда Тихвинской, но зато сладкое слово "богема" заняло свои зазывательные позиции в названии книги.

Чуковский Н.К. О том, что видел: Воспоминания. Письма / Вступ. ст., подгот. текста и коммент. Е.Н.Никитина. - М.: Молодая гвардия, 2005. - 687 [1] с.: ил. - (Библиотека мемуаров: Близкое прошлое; Вып. 13).

Николай Корнеевич Чуковский (1904-1965) начинал как поэт, примеченный Ходасевичем, хотя известность пришла к нему вместе с прозой - книгой "Водители фрегатов" и романом о блокадном Ленинграде "Балтийское небо". В конце 30-х его призывают в армию, но, демобилизовавшись в марте 1940 года, Чуковский в июне следующего года уходит на фронт Великой Отечественной. Тяжелое время благоволило - он не погиб в войну, как его брат Борис, не был репрессирован, подобно многим своим товарищам. Судьба и семья свели его с такими выдающимися именами, как Блок, Гумилев, Заболоцкий, Мандельштам. К сожалению, мемуары - добросовестные и лаконичные - он начал писать только в конце 1950-х годов, когда многое уже забылось. Но все равно - рассказать есть о чем... К примеру.

Блок читает в 1919 году в Доме поэтов на Литейном. Мемуарист благоговейно смотрит на него в фойе. Подходит Блок и спрашивает шепотом (как в той истории про Державина и нужник): "Где здесь уборная?"

Гумилев считал, что самая худшая строчка в мировой поэзии - из "Песни о Соколе" Горького: "Уж влез и лег там".

Опоязовцы. Чуковский пишет не без иронии:

"Они противопоставляли себя всем на свете и во всей прежней науке чтили, кажется, одного только Потебню. Но зато друг о друге отзывались как о величайших светилах науки: "О, этот Эйхенбаум!", "О, этот Поливанов!", "О, этот Роман Якобсон!" Винокур к тому времени не успел еще, кажется, стать "О, этим Винокуром!", но зато крайне ценился своими товарищами как милейший шутник. Он, например, перевел четверостишие о том, как попова дочка полюбила мельника, на сорок пять языков и на всех сорока пяти языках распевал его приятным тенорком".

На сборищах Наппельбаумов:

"Порою за рояль садился поэт Михаил Кузмин и играл свои музыкальные сочинения, подпевая себе слабеньким голосочком:

Нам философии не надо
И глупых ссор,
Пусть будет жизнь - одна отрада
И милый вздор.

Георгий Иванов в своих воспоминаниях, которые он опубликовал в 1929 году в Париже, цитирует эту песенку Кузмина, усматривая в ней какой-то протест против Советской власти".

(В отличие от собственной сестры, сам мемуарист с означенной "высокой" инстанцией вполне мирно уживался.)

Родную классическую прозу, как ни странно, многие крепко недолюбливали. Ходасевич как будто бы говорил:

"Идет дождь, и едет поп на тележке. И дождь скучный-скучный, и тележка скучная-скучная, и поп скучный-скучный. Вот и вся русская проза".

"Так как мне ничего не надо было от Ходасевича, кроме стихов и разговоров о литературе, я относился к нему прекрасно".

Волошин не любил Пастернака:

"Когда однажды на берегу я прочел ему отрывок из Пастернака, где морская пена сравнивается с пеной на пиве, он возмутился и сказал: "Пиво можно сравнивать с морем, а не море с пивом!""

Александр Фадеев об одном своем знакомом:

"У него нормальное отношение к еде: как к закуске".

Заболоцкий терпеть не мог Фета.

"Я, - пишет Чуковский, - отстаивал Фета с бешенством. Я читал ему фетовское описание бабочки:

Ты прав: одним воздушным очертаньем
Я так мила,
Весь бархат мой с его живым миганьем -
Лишь два крыла...

Выслушав, он [Заболоцкий] спросил: "Вы рассматривали когда-нибудь бабочку внимательно, вблизи? Неужели вы не заметили, какая у нее страшная морда и какое отвратительное тело"".

Архангельский А.Н. Александр I. - М., Молодая гвардия, 2005. - 444 [4] с.: ил. - (Жизнь замечат. людей: Сер. Биограф.; Вып. 929).

Толковая и лихо написанная книжка Архангельского имеет только один недостаток: желая быть исторически сверхобъективным, он как бы заново апологизирует "самого (как сказано в аннотации) загадочного и противоречивого" из русских государей XIX века. Александр I - конечно, что угодно, только не замечательный человек. Это - не бедная Лиза, утопившаяся в Аракчееве. Император - ничтожество, упырь лицедейства, игравший людьми, как солдатиками ("Здесь Арлекин вздыхал о славе яркой, и Александра здесь замучил Зверь"). В итоге - "странная и даже отвратительная изломанность", как говорит об этом Нольде ("двуличность - коренная черта его нрава"). Вот и разгадка всей загадочности, а противоречивость - не свидетельство глубины. Даже Лотман, который не любил Александра и всегда противопоставлял его Екатерине (она - сама звезда и всю жизнь окружала себя звездами и выдающими людьми, а внучок - сам был серостью и окружал себя человеческой серостью), растерянно разводил руками, когда его спрашивали: каким таким образом в одной голове могли уживаться конституционализм и идея Священного союза? Да никак! Я бы предпочел эту романную коллекцию укладок оставить под кроватью. Хочет того Архангельский или нет, он все равно остается в молочно-кисельном русле послеперестроечной канонизации русской монархии, когда эта безнадежная вереница самодержавных теней оказывается сплошь душками и милашками. Тут даже из Павла I можно сделать русского Гамлета и мученика. Ну, да Бог им судья.