Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Экспертиза | Фрагменты | В печати
/ Издательства / Экспертиза < Вы здесь
Петербургские тиражи
Выпуск 19

Дата публикации:  16 Июня 2005

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Издательство "Симпозиум": Глянец без мата

Внешне книжки, выходящие под маркой "Симпозиум", больше напоминают добротный "масслит", чем продукцию интеллектуальной направленности. Дело, конечно, не в неких "объективных" свойствах, а в привычке читателя к определенному стилю оформления русской книги. Броская цветовая гамма, а в последние годы еще и обязательный глянец сближают малотиражный "Симпозиум" даже не с петербургскими тяжеловесами типа "Азбуки" или "Амфоры", но, в первую очередь, с московским Ad Marginem - командой агрессивной и скандальной. Неконструктивное отличие - отсутствие матерной лексики, конструктивное - более обстоятельный подход к содержанию и несколько большая, скажем так, щепетильность. Вследствие ориентации "Симпозиума" на окупаемость и его широкой известности мне казалось избыточным говорить о нем в "Петербургских тиражах". Здесь уместнее "Гиперион" с его академической тематикой и непорочной дешевизной обложек. Однако упорно сохраняемая "старорежимность", спорадический выход за пределы чистой беллетристики и принципиально невысокие тиражи все же позволяют отнести "Симпозиум" к числу камерных издательств. Стабильность и успех не исключают этого достойного свойства.

"Симпозиум", конечно, не всегда покупал услуги модного московского художника Андрея Бондаренко и выпускал будущих нобелевских лауреатов, как это получилось с Эльфридой Елинек. Главный редактор издательства Александр Кононов считает, что нынешний статус издательства есть закономерное следствие индивидуального подхода к каждой книге, который нисколько не противоречит актуальному серийному мышлению. Подобно большинству частных издательств Петербурга, "Симпозиум" существует с середины 1990-х. Основной фонд представлен переводной литературой в узнаваемых сериях от почти легендарного Ex Libris'а до новоявленного IQ, где те же зарубежные мастера представлены в качестве эссеистов, блуждающих в "литературных лесах" от новеллы к non-fiction и обратно. Правда, если появление Борхеса здесь более или менее напрашивалось, исходя из вкусовых пристрастий издательства, то Беньямина здесь никто не ожидал. В любом случае, это исключительно приятно. Сборник "Маски времени", куда вошли прославленные статьи "Задача переводчика", "Левая меланхолия", "Сюрреализм" и др., стал в конце прошлого года настоящим подарком заинтересованному читателю.

Ex libris был первым крупным проектом "Симпозиума", подхваченным у возникшего в смутные времена и тогда же развалившегося "Северо-Запада". Изданная в этой серии зарубежная классика XX века (Герман Гессе, Хорхе Луис Борхес, Умберто Эко, Джеймс Джойс, Томас Пинчон, Лоренс Даррелл) не могла стать монополией "Симпозиума", но почему-то именно с ним сейчас и ассоциируется. Не столь заметный, но столь же важный проект раннего периода - также подхваченная у "Северо-Запада" серия "Сфера", включавшая двуязычные издания зарубежных поэтов (от Уильяма Блейка до Готфрида Бенна). Издательство не ограничивает себя исключительно западной литературой, хотя она и составляет основу ассортимента. Знаменательно, что именно "Симпозиум" выпускал десятитомное собрание произведений Владимира Набокова, дополненное "Ключами к "Лолите"" Карла Проффера и двухтомной энциклопедической биографией Набокова, написанной Брайаном Бойдом. В библиографии "Симпозиума" заметное место занимают представители русской эстетской прозы - Саша Соколов, Асар Эппель, Сигизмунд Кржижановский, чье исполненное изящества собрание сочинений начало выходить в 2003 году.

Русские, впрочем, не оспаривают первенства переводной литературы. По словам Кононова, относительно недавнее учреждение серии Fabula Rasa ознаменовало конец "эпохи просвещения". Основной круг авторов серии - это не архивные классики, которых стыдно не знать человеку читающему, но такие актуальные западные авторы, как Питер Хëг, Эльфрида Елинек, Дуглас Коупленд, Мартин Эмис, Алессандро Барикко, Фредерик Бегбедер, Петер Эстерхази. Нельзя не обратить внимания и на стихийно сложившуюся серию, которую Кононов и его коллеги шутливо именуют собранием "национальных психопатологий". Авторы этих книг в основном издеваются над теми этническими, социальными и культурными общностями, которые сами представляют ("Записки городского невротика" Вуди Алена, "Поющие Лазаря" Бриана О'Нуллана, а также некий таинственный апокриф Генри Берда и Дугласа Кенни под весьма, впрочем, узнаваемым названием "Пластилин колец").

"Симпозиум" первым среди российских издателей ввел практику приглашать "звездного" зарубежного автора на презентацию русского издания его книги. Это сейчас никто не удивляется тому, что в каком-нибудь клубе на Невском сидит себе Эрленд Лу и неспешно отвечает на немногочисленные вопросы, а летом 1998 года визит Умберто Эко, связанный с выходом "Маятника Фуко", стал заметным явлением тогдашней культурной жизни. То обстоятельство, что "Симпозиум" с самого начала прописался в обеих столицах (в Москве действует не просто представительство, но полноценный филиал), лишает его мифической петербургской "местечковости". Достаточно просто оценить масштаб проектов и уровень их реализации. В отличие от большинства глянцевых собратьев, "Симпозиум" не похож на магазин "горящих путевок": яркие и скандальные тексты одной известной австрийской гарпии готовят здесь с той же тщательностью, что и утонченные сочинения итальянского семиотика. Гарантируются внимание, забота и конфиденциальность.


Роберт Ирвин. Ложа чернокнижников: Роман / Пер. с англ. В. Симонова. - СПб.: Симпозиум, 2005. - 512 с.

Очередное основательное сочинение от автора "Арабского кошмара" и "Алжирских тайн", историка-медиевиста, знатока исламской культуры и профессионального сновидца, комментатора "Тысячи и одной ночи" имеет мало общего с привычной экзотикой. Точнее, экзотика есть, но другая. Эта книга не годится в качестве аранжировки зимних вечеров у камелька, где втягиваешься в рассказы о чужих приключениях и посторонних опасностях. В оригинале роман называется Satan wants me. Такая броская брутальность здесь вполне уместна. Русское название - след имплицитной цензуры - может ввести в заблуждение и натолкнуть на мысль о той утомительной дребедени, что громко именуется "фэнтэзи". На деле же это не что иное, как социальная драма из жизни хиппующего Лондона в памятное лето любви 1967 года, а "ложа чернокнижников" - то, что отрывает главного героя от его поколения и от той свободы, на которую в то время делались безоглядные ставки. Тесное переплетение оккультизма и молодежной субкультуры символизирует в это время фигура Тимоти Лири. Но у главного героя другие наставники - старые, консервативные, чуждые новому миру. Они видят в своем избраннике преемника самого Алистера Кроули.

"Избранный" Питер Кезуик учится на социолога, экспериментирует с наркотиками и сексом, в голове у него на каждую минуту жизни заготовлена какая-нибудь мелодия. Музыка организует его ментальное пространство. Ничего уникального в этом нет, скорее, Питер сознательно выставлен типичным обитателем своего времени, которое вошло в историю как время музыкальных откровений. Тогда, в 1967 году, случился прорыв в ритм-энд-блюзе - появились Cream и Jimi Hendrix. Одновременно сделал свои первые шаги калифорнийский импорт (The Doors и Jefferson Airplane, Creedence Clearwater Revival и Country Joe McDonald & The Fish). Наконец, нечто особенное происходит и с прежними идолами: битлы записывают "Сержанта Пеппера", а старающиеся не отстать роллинги - "Требование его величества Сатаны". Мир полон неясных предвкушений и громадных надежд, "двери восприятия" распахиваются настежь, и те, кто стоят на пороге, не чувствуют гибельного сквозняка. Все еще впереди. Ирвин родился в 1946 году и вполне мог бы быть этим Питером Кезуиком, которому в романе около двадцати. Во многом из-за того "Ложа чернокнижников" лишена присущей "экзотическим" романам Ирвина тягучей и навязчивой энигматичности. Автобиографическое письмо всегда яснее и четче - прошлое не обманешь, если оно твое. Мутная оккультная терминология обусловлена сюжетом, так что приходится ее терпеть, иногда пропуская.

Весь текст состоит из дневника, который Питер начинает вести по приказанию Магистра ложи. Как он попал в секту сатанистов; что руководило им, кроме любопытства и легкомыслия, толком выяснить так и не удается: события описываются синхронно, in media res. Его наставник - пожилой доктор Фелтон, который под предлогом обучения магии устраивает сеансы длительных "оккультных поцелуев". Он регулярно читает дневник Питера, ругает его за недостаточно утонченный слог, за жаргонизмы и любовь ко всякой современной мерзости от музыки до длинных волос. Каждый раз в награду за унижения Питер получает по сто фунтов. На это и живет. Он последовательно расстается со своей девушкой, равнодушно хоронит мать, отказывается от пластинок, теряет друзей. Все, что им нужно, это любовь. Ему тоже нужна любовь, но другая. Как заклинал Алистер Кроули, "любовь подчиняется Воле". Поэтому наставник Фелтон и требует от него полного подчинения. Обычная история вовлечения в так наз. destructive cult путем промывания, вернее, засорения мозгов. Зловещие превращения героя даны через его собственные размышления, сквозь его прежнюю личность проступает некто "другой", доказавший тому, прежнему, что иначе и быть не может, что все логично и правильно.

Члены Ложи все время говорят мне, чтобы я перестал задавать вопросы. Они хотят, чтобы я отказался от своей способности критически относиться к событиям и полностью подчинил себя Ложе. На мой взгляд, это похоже на чтение приключенческого романа. Удовольствие от чтения романа будет отравлено, если, читая его, человек будет постоянно сознавать, что читает роман. <...> Но, возвращаясь к ложе: она стремится стать историей моей жизни. Это заманчиво тем, что так моя жизнь по меньшей мере приобретет сюжет, тогда как если я просто защищу диссертацию, получу место преподавателя, женюсь, заведу детей и состарюсь, то это будет просто последовательность событий без всякого сюжета.

Убедительная фиксация процесса самоубеждения - одна из сильнейших сторон этого текста. Ирвин вышивает неприхотливо, но точно. Если бы не привычка зависать и обволакивать, оставшаяся от ориентальных медитаций, роман вышел бы вдвое короче и точнее. Но то, что с легкостью ассоциируется с Николаем Фробениусом и даже Патриком Зюскиндом, в данном случае остается далекой, и, кажется, не самой приоритетной целью.

Путь к настоящей опасности оказывается то ли слишком долгим, то ли усеянным кучей ненужных безделушек, но когда созерцание ненадолго сменяется действием, это уже не производит должного впечатления. Правда, как и в других романах Ирвина, многое держится на мелочах - безошибочных свидетельствах прогрессирующего сумасшествия.

Дети на игровой площадке напоминают Питеру карусель Брейгеля: "Не думаю, что мне хотелось бы оказаться в толпе этих зловредных маленьких монстров - низкорослых воплощений насилия и безумия". Экзорсистские ритуалы смешиваются в сознании Питера с действием психотропных препаратов. Он погружается в мир, откуда, как кажется, уже нет возврата. Случайный побег из ложи ничего уже ничего не может изменить. Накануне в дневнике появляется запись в духе гоголевских "Записок сумасшедшего": "Дата? Бог ее знает". Он возвращается к своей прежней подружке Салли, но не может забыть девушку по имени Мод, знакомство с которой было инициировано ложей. Любовь втроем, секс, наркотики, магический круг, смерть Салли. Питер - реинкарнация Алистера Кроули, Мод - его госпожа. Последняя запись в дневнике появляется ровно через тридцать лет после памятного 1967 года. Это обыкновенный эпилог, выравнивающий рельеф страстей и оккультные тайны. В Ложе продолжают надеяться, что сын Питера и Мод - Антихрист. Но Питер считает, что "для Антихриста у него аттестат о среднем образовании плоховат".

Ирвин не хватает звезд с неба. Его романы - качественные и невыдающиеся - сделаны на том уровне, где литература может похвастаться своей самодостаточностью. Оккультная галиматья - не недостаток, а часть его биографии и той культуры, которую колониальная Британия синтезировала уже после того, как лишилась Египта и Индии. Но эта культура - не руководство к действию. В одном из интервью радио "Свобода" Ирвин заметил:

Мои романы - развлечение, а не части культа. Культ производит плохие романы. Когда Толстой начал воспринимать христианство всерьез, он сделался плохим писателем. Роман не является естественным средством обучения мистицизму. Мне не приходит в голову ни один великий буддистский роман и ни один великий христианский мистический роман. Ни один. Роман существует не для этого. Роман - это как игра в теннис, он помогает неплохо провести время.

Сейчас Ирвин дописывает роман о темной силе современной математики, о бездне, что в ней открывается. Еще планируется книга о гибели некоей великой империи. Пепел цивилизаций продолжает волновать писателя. Особенно если эта цивилизация - наша.

Игорь Курай. Японские ночи. - СПб.: Симпозиум, 2005. - 458 с.

На книжку таинственного русско-японского интеллектуала, начавшего карьеру в Москве, а ныне творящего на исторической родине, успел отреагировать целой россыпью страстных рецензий некий "интересный журнал о Японии", где о предмете своего культа пишут вызывающие зависть энтузиасты. Мелькнул отзыв Лизы Новиковой в "Ъ", прозвучало короткое резюме Николая Александрова на "Эхе Москвы". Мнения, за исключением "японистов" -любителей единодушны: забавная мистификация, рассчитанная на небольшой скандал. Спекулятивность подчеркивается прозрачными намеками на прототип главного героя. Прототип что надо - Владимир Сорокин. Именно он скрывается за носатой маской на обложке. Во время чтения несколько раз отвлекаешься, чтобы вновь вглядеться в густую прядь, тронутую сединой, и хитрый смеющийся глаз. Сомнений нет - это сценарист "Москвы", писатель "Льда", либреттист "Детей Розенталя". Хороша ложка к обеду.

Звезда "пост-андеграунда" Всеволод Чернов, снискавший славу воспеванием различных извращений от зоофилии до копрофагии в качестве потайных пружин русской души, едет в Японию читать лекции в местном университете "внешних сношений". Составившие книгу четыре пространные новеллы повествуют об этапах посвящения русского гения в японскую культуру (кухня, гигиена, социальные ритуалы, развлечения, секс). Любые события, будь то дружеская вечеринка со студентами и преподавателями, ужин в русском ресторане с устрашающей кухней или, тем более, визит в буддистскую общину, основной контингент которой составляют русские женщины, заканчиваются удалыми оргиями. Они описаны с хорошей порнографической сноровкой, но довольно быстро надоедают. Тут требуется одно уточнение: наверное, если бы текст не претендовал на беллетризованный анализ "национальных психопатологий", как о нем отозвался доброжелательный главный редактор, с ним (с текстом) был бы полный порядок. Крепкая эротическая проза, слегка сдобренная шутками не самого низкого пошиба, способна развлечь большую часть прогрессивного человечества. Но явная установка на ироничное просветительство и обилие "культурологических" разговоров, равно как и стремление "сыграть Сорокина", делают эту книгу чересчур пышной в деталях и крайне однообразной в целом.

Наблюдательность и юмор автора поначалу вызывают восторг, но очень скоро сменяются раздражением. "Японские ночи" прививают русской почве традиционный для японской словесности жанр "кайдана" - рассказа об ужасах и чудесах. Твердая форма диктует свои законы, но как-то с трудом верится, что они должны реализоваться в длинных беседах, сменяющихся бешеными постельными скачками - то с несколькими студентками, то с иссеченной ремнями русской гейшей, то вообще с гориллой в искусственном саду под наблюдением видеокамер. Ни начала, ни конца у самой книги нет, есть только цепочка одинаково построенных эпизодов с затянутой экспозицией (подсказка - докука-сказка).

Очень быстро становится понятно, что "Японские ночи" - это такой новодел в память о статье Бориса Эйхенбаума "Как сделана "Шинель" Гоголя". Напомню, что речь в ней идет о происхождении сюжета "Шинели" из речи Акакия Акакиевича. Его жизнь спотыкается так же, как его речь, и точно так же не "построена" шинель. Текст развертывается из первоначально самоценной декламации и лишь на самом последнем этапе его звуковая фактура наполняется социальным смыслом. Возникает впечатление, что Курай тоже сначала придумывал речь своих героев, - нелепые каламбуры, которые используют японцы, стремясь щегольнуть знанием русского языка, их характерный искажающий акцент, - а уже потом подверстывал темы разговоров и сюжетный материал. Вот как выглядит рассказ об аллергии, которая мучает крысообразного преподавателя Косуги, известного своим интересом к "юносам":

У меня арэругиа на секотку. Как торько меня секочут мезду ног, я начинаю страсно хохотать и страстно возбуздаюсь. Особенно есри чем-нибудь оцень секотным, например, усами ири бородой.

Странно, что не везде буква "ч" заменена на "ц". "Секоцют", "нацинаю" и "цем-нибудь" - это тозе совсем непрохо. На каждой странице встречаются такие шедевры, как "и на старухе бывает прореха", "не знал, что так вам угодю", "так готовит блин - палец оближешь", "здесь все это понимают и с вами охуенно согласуются". Сначала мило, к концу первой новеллы уже не до смеха, а к середине второй однообразные "хохмы" превращаются в немаркированное свойство японца, говорящего по-русски. Эффект полностью нивелируется, и вплоть до конца четвертой новеллы уже больше ничего не меняется. "Традиция!" - как говорят герои Курая, комментируя ту или иную странность японской культуры.

Своей установкой на твердость форм и мнимую фантастичность содержания, "Японские ночи" отсылают к другим "ночам" в русской литературе, а именно, к "Русским ночам" князя В.Ф.Одоевского. Курай даже написал мистифицирующее автобиографическое послесловие, призванное в лучших традициях оссианизма подшутить над читателем. Только здесь почему-то считается крайне забавным сочетание раешной традиции ("работал цветочником в Нагасаки, лоточником в Киото") с юмором а-ля Евгений Петросян ("...гейшей в мужской труппе в Намагата и мойшей (мойщиком чаш) в Токио"). Впрочем, может и не стоит стыдиться глупого смеха. Лучше всего эта книга подходит для чтения в поезде. Посмеялся - поспал, посмеялся - поспал, колеса тук-тук...


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв ( )


Предыдущие публикации:
Иеромонах Григорий (В.М.Лурье), Когда интеллигенция ушла... а наука осталась /16.06/
Д.М.Буланин. Эпилог к истории русской интеллигенции. Три юбилея. Империи перестал быть нужен интеллигентский миллет. Вместе с Буланиным я думаю, что это правда. В отличие от Буланина, я думаю, что и на самом деле пришла пора интеллигенцию распустить.
Григорий Амелин, Homo sapiens как Веселый Роджер /15.06/
Александра Бужилова. Homo sapiens: История болезни. Повести временных лет "бешено орущих костей" будет изучать будущий археолог, они расскажут ему "историю болезни" - горестную палеопатологию революционного сдвига.
Михаил Эдельштейн, Все одно к одному /13.06/
А что, собственно, произошло такого в эти самые 90-е? Омерзительное совковое болото не превратилось в одночасье в цветущую земляничную поляну? Так, кажется, в отечественной истории бывали события и пострашнее.
Константин Мильчин, Песнь о моем гаранте /10.06/
Кононенко М. (Mr Parker). Владимир Владимирович™: Роман. В мире, придуманном Кононенко, хочется жить. Он парадоксальным образом какой-то светлый и радостный. Паркер придумал такую Вселенную, которой позавидовали бы и Лукас, и Толкиен.
Григорий Амелин, Глянец мозговых сортов /09.06/
Ольга Вайнштейн. Денди: мода, литература, стиль жизни. Если у вас есть спонтанная склонность к хамству - потуже затяните галстук и проверьте состояние шнурков. Наука не дремлет.
предыдущая в начало следующая
Ян Левченко
Ян
ЛЕВЧЕНКО
janl@mail.ru

Поиск
 
 искать:

архив колонки:





Рассылка раздела 'Экспертиза' на Subscribe.ru