|
||
/ Издательства / Экспертиза < Вы здесь |
Петербургские тиражи Выпуск 19 Дата публикации: 16 Июня 2005 получить по E-mail версия для печати Издательство "Симпозиум": Глянец без мата Внешне книжки, выходящие под маркой "Симпозиум", больше напоминают добротный "масслит", чем продукцию интеллектуальной направленности. Дело, конечно, не в неких "объективных" свойствах, а в привычке читателя к определенному стилю оформления русской книги. Броская цветовая гамма, а в последние годы еще и обязательный глянец сближают малотиражный "Симпозиум" даже не с петербургскими тяжеловесами типа "Азбуки" или "Амфоры", но, в первую очередь, с московским Ad Marginem - командой агрессивной и скандальной. Неконструктивное отличие - отсутствие матерной лексики, конструктивное - более обстоятельный подход к содержанию и несколько большая, скажем так, щепетильность. Вследствие ориентации "Симпозиума" на окупаемость и его широкой известности мне казалось избыточным говорить о нем в "Петербургских тиражах". Здесь уместнее "Гиперион" с его академической тематикой и непорочной дешевизной обложек. Однако упорно сохраняемая "старорежимность", спорадический выход за пределы чистой беллетристики и принципиально невысокие тиражи все же позволяют отнести "Симпозиум" к числу камерных издательств. Стабильность и успех не исключают этого достойного свойства.
Очередное основательное сочинение от автора "Арабского кошмара" и "Алжирских тайн", историка-медиевиста, знатока исламской культуры и профессионального сновидца, комментатора "Тысячи и одной ночи" имеет мало общего с привычной экзотикой. Точнее, экзотика есть, но другая. Эта книга не годится в качестве аранжировки зимних вечеров у камелька, где втягиваешься в рассказы о чужих приключениях и посторонних опасностях. В оригинале роман называется Satan wants me. Такая броская брутальность здесь вполне уместна. Русское название - след имплицитной цензуры - может ввести в заблуждение и натолкнуть на мысль о той утомительной дребедени, что громко именуется "фэнтэзи". На деле же это не что иное, как социальная драма из жизни хиппующего Лондона в памятное лето любви 1967 года, а "ложа чернокнижников" - то, что отрывает главного героя от его поколения и от той свободы, на которую в то время делались безоглядные ставки. Тесное переплетение оккультизма и молодежной субкультуры символизирует в это время фигура Тимоти Лири. Но у главного героя другие наставники - старые, консервативные, чуждые новому миру. Они видят в своем избраннике преемника самого Алистера Кроули. "Избранный" Питер Кезуик учится на социолога, экспериментирует с наркотиками и сексом, в голове у него на каждую минуту жизни заготовлена какая-нибудь мелодия. Музыка организует его ментальное пространство. Ничего уникального в этом нет, скорее, Питер сознательно выставлен типичным обитателем своего времени, которое вошло в историю как время музыкальных откровений. Тогда, в 1967 году, случился прорыв в ритм-энд-блюзе - появились Cream и Jimi Hendrix. Одновременно сделал свои первые шаги калифорнийский импорт (The Doors и Jefferson Airplane, Creedence Clearwater Revival и Country Joe McDonald & The Fish). Наконец, нечто особенное происходит и с прежними идолами: битлы записывают "Сержанта Пеппера", а старающиеся не отстать роллинги - "Требование его величества Сатаны". Мир полон неясных предвкушений и громадных надежд, "двери восприятия" распахиваются настежь, и те, кто стоят на пороге, не чувствуют гибельного сквозняка. Все еще впереди. Ирвин родился в 1946 году и вполне мог бы быть этим Питером Кезуиком, которому в романе около двадцати. Во многом из-за того "Ложа чернокнижников" лишена присущей "экзотическим" романам Ирвина тягучей и навязчивой энигматичности. Автобиографическое письмо всегда яснее и четче - прошлое не обманешь, если оно твое. Мутная оккультная терминология обусловлена сюжетом, так что приходится ее терпеть, иногда пропуская. Весь текст состоит из дневника, который Питер начинает вести по приказанию Магистра ложи. Как он попал в секту сатанистов; что руководило им, кроме любопытства и легкомыслия, толком выяснить так и не удается: события описываются синхронно, in media res. Его наставник - пожилой доктор Фелтон, который под предлогом обучения магии устраивает сеансы длительных "оккультных поцелуев". Он регулярно читает дневник Питера, ругает его за недостаточно утонченный слог, за жаргонизмы и любовь ко всякой современной мерзости от музыки до длинных волос. Каждый раз в награду за унижения Питер получает по сто фунтов. На это и живет. Он последовательно расстается со своей девушкой, равнодушно хоронит мать, отказывается от пластинок, теряет друзей. Все, что им нужно, это любовь. Ему тоже нужна любовь, но другая. Как заклинал Алистер Кроули, "любовь подчиняется Воле". Поэтому наставник Фелтон и требует от него полного подчинения. Обычная история вовлечения в так наз. destructive cult путем промывания, вернее, засорения мозгов. Зловещие превращения героя даны через его собственные размышления, сквозь его прежнюю личность проступает некто "другой", доказавший тому, прежнему, что иначе и быть не может, что все логично и правильно.
Убедительная фиксация процесса самоубеждения - одна из сильнейших сторон этого текста. Ирвин вышивает неприхотливо, но точно. Если бы не привычка зависать и обволакивать, оставшаяся от ориентальных медитаций, роман вышел бы вдвое короче и точнее. Но то, что с легкостью ассоциируется с Николаем Фробениусом и даже Патриком Зюскиндом, в данном случае остается далекой, и, кажется, не самой приоритетной целью. Путь к настоящей опасности оказывается то ли слишком долгим, то ли усеянным кучей ненужных безделушек, но когда созерцание ненадолго сменяется действием, это уже не производит должного впечатления. Правда, как и в других романах Ирвина, многое держится на мелочах - безошибочных свидетельствах прогрессирующего сумасшествия. Дети на игровой площадке напоминают Питеру карусель Брейгеля: "Не думаю, что мне хотелось бы оказаться в толпе этих зловредных маленьких монстров - низкорослых воплощений насилия и безумия". Экзорсистские ритуалы смешиваются в сознании Питера с действием психотропных препаратов. Он погружается в мир, откуда, как кажется, уже нет возврата. Случайный побег из ложи ничего уже ничего не может изменить. Накануне в дневнике появляется запись в духе гоголевских "Записок сумасшедшего": "Дата? Бог ее знает". Он возвращается к своей прежней подружке Салли, но не может забыть девушку по имени Мод, знакомство с которой было инициировано ложей. Любовь втроем, секс, наркотики, магический круг, смерть Салли. Питер - реинкарнация Алистера Кроули, Мод - его госпожа. Последняя запись в дневнике появляется ровно через тридцать лет после памятного 1967 года. Это обыкновенный эпилог, выравнивающий рельеф страстей и оккультные тайны. В Ложе продолжают надеяться, что сын Питера и Мод - Антихрист. Но Питер считает, что "для Антихриста у него аттестат о среднем образовании плоховат". Ирвин не хватает звезд с неба. Его романы - качественные и невыдающиеся - сделаны на том уровне, где литература может похвастаться своей самодостаточностью. Оккультная галиматья - не недостаток, а часть его биографии и той культуры, которую колониальная Британия синтезировала уже после того, как лишилась Египта и Индии. Но эта культура - не руководство к действию. В одном из интервью радио "Свобода" Ирвин заметил: Мои романы - развлечение, а не части культа. Культ производит плохие романы. Когда Толстой начал воспринимать христианство всерьез, он сделался плохим писателем. Роман не является естественным средством обучения мистицизму. Мне не приходит в голову ни один великий буддистский роман и ни один великий христианский мистический роман. Ни один. Роман существует не для этого. Роман - это как игра в теннис, он помогает неплохо провести время. Сейчас Ирвин дописывает роман о темной силе современной математики, о бездне, что в ней открывается. Еще планируется книга о гибели некоей великой империи. Пепел цивилизаций продолжает волновать писателя. Особенно если эта цивилизация - наша.
На книжку таинственного русско-японского интеллектуала, начавшего карьеру в Москве, а ныне творящего на исторической родине, успел отреагировать целой россыпью страстных рецензий некий "интересный журнал о Японии", где о предмете своего культа пишут вызывающие зависть энтузиасты. Мелькнул отзыв Лизы Новиковой в "Ъ", прозвучало короткое резюме Николая Александрова на "Эхе Москвы". Мнения, за исключением "японистов" -любителей единодушны: забавная мистификация, рассчитанная на небольшой скандал. Спекулятивность подчеркивается прозрачными намеками на прототип главного героя. Прототип что надо - Владимир Сорокин. Именно он скрывается за носатой маской на обложке. Во время чтения несколько раз отвлекаешься, чтобы вновь вглядеться в густую прядь, тронутую сединой, и хитрый смеющийся глаз. Сомнений нет - это сценарист "Москвы", писатель "Льда", либреттист "Детей Розенталя". Хороша ложка к обеду. Звезда "пост-андеграунда" Всеволод Чернов, снискавший славу воспеванием различных извращений от зоофилии до копрофагии в качестве потайных пружин русской души, едет в Японию читать лекции в местном университете "внешних сношений". Составившие книгу четыре пространные новеллы повествуют об этапах посвящения русского гения в японскую культуру (кухня, гигиена, социальные ритуалы, развлечения, секс). Любые события, будь то дружеская вечеринка со студентами и преподавателями, ужин в русском ресторане с устрашающей кухней или, тем более, визит в буддистскую общину, основной контингент которой составляют русские женщины, заканчиваются удалыми оргиями. Они описаны с хорошей порнографической сноровкой, но довольно быстро надоедают. Тут требуется одно уточнение: наверное, если бы текст не претендовал на беллетризованный анализ "национальных психопатологий", как о нем отозвался доброжелательный главный редактор, с ним (с текстом) был бы полный порядок. Крепкая эротическая проза, слегка сдобренная шутками не самого низкого пошиба, способна развлечь большую часть прогрессивного человечества. Но явная установка на ироничное просветительство и обилие "культурологических" разговоров, равно как и стремление "сыграть Сорокина", делают эту книгу чересчур пышной в деталях и крайне однообразной в целом. Наблюдательность и юмор автора поначалу вызывают восторг, но очень скоро сменяются раздражением. "Японские ночи" прививают русской почве традиционный для японской словесности жанр "кайдана" - рассказа об ужасах и чудесах. Твердая форма диктует свои законы, но как-то с трудом верится, что они должны реализоваться в длинных беседах, сменяющихся бешеными постельными скачками - то с несколькими студентками, то с иссеченной ремнями русской гейшей, то вообще с гориллой в искусственном саду под наблюдением видеокамер. Ни начала, ни конца у самой книги нет, есть только цепочка одинаково построенных эпизодов с затянутой экспозицией (подсказка - докука-сказка). Очень быстро становится понятно, что "Японские ночи" - это такой новодел в память о статье Бориса Эйхенбаума "Как сделана "Шинель" Гоголя". Напомню, что речь в ней идет о происхождении сюжета "Шинели" из речи Акакия Акакиевича. Его жизнь спотыкается так же, как его речь, и точно так же не "построена" шинель. Текст развертывается из первоначально самоценной декламации и лишь на самом последнем этапе его звуковая фактура наполняется социальным смыслом. Возникает впечатление, что Курай тоже сначала придумывал речь своих героев, - нелепые каламбуры, которые используют японцы, стремясь щегольнуть знанием русского языка, их характерный искажающий акцент, - а уже потом подверстывал темы разговоров и сюжетный материал. Вот как выглядит рассказ об аллергии, которая мучает крысообразного преподавателя Косуги, известного своим интересом к "юносам":
Странно, что не везде буква "ч" заменена на "ц". "Секоцют", "нацинаю" и "цем-нибудь" - это тозе совсем непрохо. На каждой странице встречаются такие шедевры, как "и на старухе бывает прореха", "не знал, что так вам угодю", "так готовит блин - палец оближешь", "здесь все это понимают и с вами охуенно согласуются". Сначала мило, к концу первой новеллы уже не до смеха, а к середине второй однообразные "хохмы" превращаются в немаркированное свойство японца, говорящего по-русски. Эффект полностью нивелируется, и вплоть до конца четвертой новеллы уже больше ничего не меняется. "Традиция!" - как говорят герои Курая, комментируя ту или иную странность японской культуры. Своей установкой на твердость форм и мнимую фантастичность содержания, "Японские ночи" отсылают к другим "ночам" в русской литературе, а именно, к "Русским ночам" князя В.Ф.Одоевского. Курай даже написал мистифицирующее автобиографическое послесловие, призванное в лучших традициях оссианизма подшутить над читателем. Только здесь почему-то считается крайне забавным сочетание раешной традиции ("работал цветочником в Нагасаки, лоточником в Киото") с юмором а-ля Евгений Петросян ("...гейшей в мужской труппе в Намагата и мойшей (мойщиком чаш) в Токио"). Впрочем, может и не стоит стыдиться глупого смеха. Лучше всего эта книга подходит для чтения в поезде. Посмеялся - поспал, посмеялся - поспал, колеса тук-тук... поставить закладку написать отзыв ( )
|
janl@mail.ru |
|
||