СВЯЗИ
О М и х а и л е Г е ф т е р е
Анатолий Черняев
Из далекой юности
Впервые я увидел и услышал Михаила Гефтера в 38-м году, в Московском университете, когда начал учиться на истфаке. Наряду с Лешей Кара-Мурзой, загадочным человеком, носившим в себе какую-то тайну, Гефтер был самым популярным и главное - самым влиятельным человеком на факультете и за его пределами, думаю, в целом университете.
Не вступивший даже в комсомол, я был поразительно для тех времен аполитичным. Но и меня захватывало красноречие Гефтера, его умение сокрушать любой скепсис, который во мне, помноженный к тому же на мальчишество, был довольно силен. Просто завораживало, когда слушал его либо с трибуны, либо он оказывался окруженным группкой студентов разных факультетов и курсов. Всегда он что-то объяснял, нечто внушал, на чем-то настаивал. Звучали нотки наставления, даже диктата, потому что манера у него была императивная, чувствовался очень сильный, даже жесткий характер, а не только строгий, ясный и четкий ум. Разумеется, он был ортодоксален до мозга костей. Но в его исполнении обычные истины, которые мы читали в "Кратком курсе" или слышали от других с трибун, или узнавали из газет, - они в его исполнении звучали сильно, оригинально, убедительно, потому что это шло от его искренней убежденности в правоте идей, которым он был привержен и отдавал целиком всего себя.
Когда грянула война и вечером 22 июня мы собрались в комаудитории, главным оратором был Миша Гефтер. Содержание речи можно себе представить, не надо воспроизводить, но важно, как это было сказано, как это подействовало на аудиторию, какой энтузиазм вызвало, какие чувства породило выступление во всех нас, в сотнях людей, которые буквально друг на друге сидели в комаудитории. Через несколько дней оповестили, что мы едем на трудфронт. Собрав что попало под руку, к удивлению своих родителей и бабушки, я бросился на истфак. Оттуда в трамвае нас отвезли на Киевский вокзал и несколько суток мы ехали в неизвестном направлении...
Руководителем отряда в несколько сот студентов с разных факультетов оказался, что было совершенно естественным, Миша Гефтер. Официально он назывался комиссаром отряда. Фактически же был главой всего. Он определял и моральное состояние, был и нашим информатором, и старшим товарищем, и очень строгим начальником... Мы считали, что он все знал, все умел, и авторитет его был безусловным. Еще в эшелоне мы прослышали, что выступал Сталин (это было 3 июля), но содержания никто не знал. Оставались одни догадки и волнения. Наконец, среди ночи нас выгрузили прямо посреди поля. Потом мы долго и, казалось, бестолково шли, потом залегли - и кто спал, кто обменивался собственным беспокойством с окружающими, просто валялись и думали, что же с нами будет. И вот тогда я впервые обратил внимание, как ведет себя Гефтер в этих условиях, взяв на себя ответственность за эти сотни ребят, которые были брошены таким вот образом на первое свое военное дело. Мы валялись на земле, а он ходил в темноте от одной группки к другой и говорил... Этот его обход нашего ночного стихийного лагеря создал особое настроение, подал надежду. Я помню свое отчаяние - от неопределенности прежде всего. Страха не было, была какая-то мальчишеская романтическая увлеченность тем, что мы так быстро включились в это великое для страны дело. Но неопределенность и явная безалаберность всего происходящего угнетали. И первое, что сделал Гефтер, - снял эту неопределенность, хотя сам как следует не знал, что же сказал Сталин и что происходит со страной.
Мы начали рыть противотанковые рвы неподалеку от Рославля. Мимо нас гнали стада, так что в продуктах питания недостатка не было, потом появились воинские части, саперы главным образом, натягивали колючую проволоку, устанавливали дзоты. Вся организация нашей жизни, быта, наших связей с армейскими частями, от которых многое зависело (только от них мы, собственно, получали какую-то информацию), связи с партизанскими отрядами в деревнях, в которых мы ночевали, - все это было делом рук, как нам представлялось и, думаю, это соответствует действительности, все это лежало на Гефтере. Скоро мы стали понимать, что наше рытье противотанковых рвов - дело бесполезное, потому что немцы обходили и оказывались у нас в тылу. Нас либо срочным ночным маршем перебрасывали дальше на восток, либо в машинах перевозили, что бывало редко; и мы опять начинали рыть, а немцы опять нас обходили... Вновь и вновь мы меняли дислокацию и продолжали заниматься этим бессмысленным рытьем. По ночам уже вполне отчетливо слышалась артиллерийская канонада, на севере, северо-западе от нас шли страшные бои под Смоленском, под Ельней... Это было совсем недалеко, в деревнях, в которых мы ночевали, устанавливались орудия, которые обстреливали противника, следовательно он был от нас не более чем на 12-15 км. Над нами постоянно кружили немецкие самолеты, потом полетели и бомбы, по ночам мы слышали гул самолетов, которые шли бомбить Москву.
Хочу рассказать об одном смешном эпизоде, который остался в памяти навсегда, и в результате которого я затаил глубокую обиду на Гефтера, о которой до сих пор вспоминаю с улыбкой. Дело в том, что мы на этих работах в грязи и без элементарных условий быстро завшивели. И Гефтер издал приказ всех остричь наголо. Так и было сделано. Отчетливо вижу эту сцену: посередине широкой деревенской улицы, рядом с позициями тяжелых гаубиц была поставлена табуретка, на которую по очереди садился очередной заросший студент и нас быстренько налысо обривали. Я в то время носил длинные волосы - в подражание народовольцам или Белинскому, уже не помню, кому точно. Это единственная, как мне казалось, деталь, что украшала мою внешность. И когда я оказался перед перспективой остаться без своей красоты, я взбунтовался. Подошел к Гефтеру и заявил довольно нервно, что не позволю себя остричь. Получил резкий ответ, что исключений ни для кого не будет, что нужно подчиниться. Я стал протестовать. В результате он сжалился и пошел на компромисс, сказав тому, кто производил эту операцию над нами, чтобы мне оставили немного волос. Импровизированный парикмахер выполнил это так, что лучше мне было б остричься наголо. Этот эпизод характеризует и атмосферу того времени, и наш быт, и взаимоотношения.
Эпопея с рытьем противотанковых рвов закончилась в начале сентября или в самом конце августа, когда, по приказу Сталина, (тогда все, что делалось, было по его приказу) срочно 4, 3 и 2 курсы должны были быть погружены в эшелоны и доставлены в Москву. На рытье оставались только 5 и 1 курсы. То есть оставался и Гефтер как начальник и как студент пятого курса, только что окончивший университет.
С тех пор я надолго потерял его из виду, разошлись мы все по разным фронтам, каждый отвоевал свое. Когда же вернулись на факультет, ходили разговоры, что после нашей отправки в Москву оставшаяся часть отряда попала в окружение, чуть ли не в плен, что у Гефтера были в связи с этим неприятности...
Я знал, что после войны он стал работать в Институте истории. Я же заканчивал университет и остался потом здесь же преподавать. О Гефтере слышал мало. Видимо, часть его жизни, связанная с лидерством и с трибунным характером к тому времени завершилась.
Теперь о двух письмах, которые Михаил Яковлевич посылал на имя Горбачева и передавал их через меня как помощника Генерального секретаря.
Когда пришло первое письмо, я не просто переслал его Горбачеву, но принес ему сам, попросил прочитать. Он просмотрел письмо в моем присутствии и тут же поинтересовался, кто такой Гефтер и откуда я его знаю. Я рассказал примерно то же, что и Вам сейчас, о тех перипетиях борьбы ученых, восставших против засилья трапезниковщины и в исторической науке и в нашей общественной мысли (если можно было по отношению к тому времени так ее называть). Разумеется, охарактеризовал, как я себе представляю, личность этого человека. Горбачев, кстати, видимо, зная уже об активной деятельности Гефтера во время перестройки, несколько раз меня спрашивал о нем. Иногда не объяснял, почему вдруг опять заинтересовался им.
Что касается реакции на то первое письмо, в котором был поставлен вопрос о немедленном и одновременном освобождении из тюрем и ссылок всех узников совести, всех диссидентов, то Горбачев воспринял это с пониманием, с симпатией, но реагировал как политик-прагматик. Это не оправдание, а то объяснение, которое я могу дать. Он сказал, что безусловно это будет сделано, но вот так вдруг, обвально, как хочет и как требует Гефтер, сделать это не могу.
По поводу второго письма. У меня, к сожалению, выпало из памяти то, что связано и с его содержанием, и с тем, как реагировал на него Горбачев. Я только утверждаю, что, как и в первый раз, я это письмо ему привез лично. Он его отложил. Потом мне сказал, что письмо прочел, но какой разговор был на эту тему и что предпринял Горбачев, в памяти не осело.
11 августа 1993 года
