СЛОВА
Елена Пенская
Скандал
1. АППРОБАЦИЯ
Настоящая "программа" - лишь каркас, смета и калькуляция проекта, очертания которого возникали с перерывами и постепенно на протяжении последнего десятилетия и по краю вобрали нечто "случайное":
- "музейный" опыт - заспиртованные судьбы на шершавой исторической поверхности. Эта ощупь языка, "прокалывание реальности", вспучившейся волдырями экспозиционных "проектов": юбилейные сокровища всасывались скандальной документацией псевдокниг; Алик Гинзбург уживался с Кожиновым. Провокация как прием, как инструмент историко-культурного анализа разрабатывалась в разных формах общения - с предметом, текстом, живой ситуацией.
- "музейный" опыт - это также реальная Петровка - воронье гнездо, центр, скандальный "клоповник" московских коммуналок. Дворовый гений на бульварчике размером в чулан (дерево, куст, скамейка) - в пахучих пробоинах кирпичного забора - Начальник ЖЭКа, хранитель "Домовых книг", изнурительных списков жильцов (польза которых в полной мере была оценена мною в поисках метрики отца), досье, "компромата-прописки" ("чертежи" скандальной клоаки в бухгалтерских книгах дома N 17 хранились в ДЭЗе до 1987 года, когда подвалы и комнаты заняли ранние коммерсанты) - профессионал-шантажист, маньяк, владелец (подлинных, фальшивых?) - "папок", бумаг московской охранки 1910-х гг. (картотеки провокаторов при сличении совпали - см. архивы ЦГАОР [ф.315], Лит.музей [ф.211/34]), а также автор медицинских записок "Скрофулез щитовидной железы", беременный постоянным чувством вины перед женой и детьми, между шеей и галстуком прикрывший как бы "стыдное" место.
Швы биографии, рельефные швы на картонном проекте - искушение бумаг и запасников - невинная возможность "набить карманы": в безразмерной директории ключевые фигуры скандального сюжета слоили фактуру.
2. "ИЗ БУФЕРА"
Встреча
В один прекрасный весенний вечер собрались мы на даче у Уварова, заседание было открыто в павильоне Штейна, как в месте особенно вдохновительном. В приготовленной им речи, правильно по-русски написанной, Орлов, осыпав нас всех похвалами, с горестью заметил, что превосходные дарования наши остаются без всякого полезного употребления ... он предложил завести журнал, коего статьи новостию и смелостию идей пробудили бы внимание читающей России...
Не знаю, каким образом о намерении его заблаговременно предупрежденный Блудов отвечал ему также приготовленной речью. Факел скандала незамедлил вспыхнуть... Только с этого времени заметен стал совершенный раскол: неистощимая веселость скоро прискучила тем, у коих голова полна была великих замыслов... Два века, - один кончающийся, другой нарождающийся, - встретились в "Арзамасе"; как при Вавилонском столпотворении, люди перестали понимать друг друга и скоро рассеялись по лицу земли. ("Записки Ф.Ф.Вигеля. Изд. "Русского архива", М., 1892, ч.1Y, с.177.)
Враги навсегда
Среди московских картежников 1820-1830-х годов скандально знамениты были Шаховской и Загоскин. Они подозревали друг друга в злонамеренных умыслах, и нередко случалось, что один другого обвинял в утайке той карты, которая находилась у него самого на руках. Но один раз случилось нечто, не зависящее от карт.
Ехали С.Аксаков, Кокошкин, Загоскин и Писарев к Шаховскому. Вдруг Загоскин говорит: "Надоел мне Шаховской своими стихами, опять что-нибудь будет читать. Я придумал вот что: как приедем, заведу с ним спор. Скажу, что сегодня прочел Шекспира, и начну его бранить: скотина, животное, - Шаховской взбесится... Между тем время пройдет; мы сядем прямо за карты"...
У Шаховского нашли Щепкина и еще двух приятелей. Загоскин с первого слова повел свою атаку, и так неосторожно и неискусно, так по-топорному, что Шаховской сейчас сметил его намерение. Он весьма хладнокровно начал посмеиваться над Загоскиным: вся русская культура, в сравнении с английской, гроша не стоит, такому отсталому народишку, как русский, надобно еще долго жить и многому учиться, чтобы понимать и ценить Шекспира. Шаховской знал, что ничем нельзя так раздразнить Загоскина, как унижением русского народа, знал, что он подносил горящий фитиль к бочонку с порохом. Так и случилось - последовал взрыв, какого и не видывали. Осколки этого скандала мы еще долго находили потом... (С.Т.Аксаков. Литературные и театральные воспоминания, М., 1858, с.32.)
"Столичность" русской культурной жизни предполагала маргинальный тип скандалиста, кочующего из дома в дом. В Петербурге начала прошлого века были известны:
- Скобелев И.Н., автор рассказов и заметок из солдатской жизни "Беседы русского инвалида" (1838), известный своими доносами, в том числе и на Пушкина (в 1824), впоследствии комендант Петербургской крепости, всем тогдашним фигура памятная, с обрубленными пальцами, смышленым, помятым лицом и солдатскими не совсем наивными ухватками - тертый калач...
- Воейков А.Ф., автор "Сумасшедшего дома", "хромоногое и как бы искалеченное, полуразрушенное существо с повадкой старинного подъячего, желтым, припухлым лицом и недобрым взглядом черных крошечных глаз" (И.С.Тургенев.Литературные и житейские воспоминания), "Василий Розанов девятнадцатого века", "предтеча", "воплощение русского скандала" (В.Бурнашев): профессорская карьера Воейкова сложилась неудачно; в Дерптском университете он наладил практику доносительства. "Дом сумасшедших" - скандальная хроника, текст-скандал, почти двадцать лет самостоятельно растивший новые "клетки". Рукопись уничтожалась, возникала снова, а в 1858 году каскад скандалов возобновился, и открылось дело "о запрещении ввоза в Россию изданной за границей сатиры" (ЦГИА, ф.772, оп.1, д.440).
"Воейковский вариант" предполагал:
- энергию действий - любых - "сотни записок к друзьям и знакомым, в которых всегда обнаруживал остроту свою" (Русская старина, 1875, N3, с.575),
- мистификации, юродство и хитрость, "даже в безделицах, где не нужно было хитрить" (там же, с.579),
- в издательской практике - скандальное оборотничество (фокус тождества: оппозиционность и верноподданность), "дурную" полемику, не отличимую от доноса и провокации ("Новости литературы", "Литературные прибавления к "Русскому инвалиду", "Славянин"),
- зараженность опекаемых; друзья и ученики втягивались в конфликтный круг. Особенно близок был "некто Владиславлев, издатель известного в свое время альманаха "Утренняя заря", - адъютант в жандармском мундире, белокурый плотный мужчина с разноцветными (так называемыми арлекинскими) зрачками, с подобострастным и пронзительным выражением физиономии" (И.С.Тургенев). Владиславлев составлял альманах при поддержке А.Х.Бенкендорфа, письменно обращавшегося к литераторам с просьбой о сотрудничестве, на что нередко получал отказ. (В этой связи - письма Бенкендорфа П.А.Вяземскому - ЦГАЛИ, ф.195. оп.1, дело 5083, и М.Н.Загоскину - "Русская старина", 1902, N 7, а также письмо Е.П.Ростопчиной и В.Ф.Одоевскому - "Русская старина", 1904, N 7 - "гроздь скандалов"). "Утреннюю зарю" должно хвалить, потому что если не похвалишь, то после придется разделываться чуть-чуть не спиною" (письмо А.А.Краевского М.Н.Каткову от 12 апреля 1840 - Литературное наследство, т.56, с.139). Пре-дписание должностным лицам распространять альманах способствовало его широкому сбыту - "жандармское начальство ... в противоречие своим принципам, возбуждало ... интерес к литературе в русской публике" (И.И.Панаев). Спонсируемая начальством роскошь, возможность заказывать виньетки и картинки в Лондоне, невинные типографические затеи однажды обернулись грандиозным скандалом: подписи под портретами петербургских и московских красавиц из высшего общества оказались перепутанными.
В Воейковских "пятницах" родилось словечко "бранелогия", подхваченное затем "Северной пчелой", нечаянно дважды метко окрестившей кардинальные "сломы" в русской культуре: рождение "натуральной школы" и "богемной журналистики" 1830-40-х годов с неизменным "законом скандала" ("оргии дурного тона" у Кукольника - см.Струговщиков А.Н., "Русская старина", 1874, т.1Y, с.702-703; "хроники петербургской богемы" В.П.Бурнашева - объект внимания пристрастной публики - см.Н.С.Лесков "Первенец богемы в России" - "Исторический вестник", 1888, т.32).
3. В ГЛОССАРИЙ
Журналист, литератор - ключевая фигура в скандальном поле русской культуры. Отечественный "журнальный ад" - постоянный раек, нестрашный вертепчик, где роли розданы, по сцене мечутся бесхвостые и комолые черти под словесный аккомпанемент конферансье. Неслучайно ли фельетон получает беспредельное господство и монополию в водевильном театре и в журнале? Обращением к "сенсации", "сплетне", "истории", "мелочи", "живому и узнаваемому портрету виновника события" он узаконил эстрадные манеры в пространстве печатной страницы, на сцене и в публике, жаждущей узнавания и новостей?
Cлучайно ли русский фельетон 1840-60-х годов - бешеный канкан разоблачений? Картина зла, нарушения становится ритуальной рамкой фельетонного скандала. Журналист - живописец греха, преступлений, мерзостей. Установка демократической литературы на выявление социальных язв в значительной степени питалась все тем же пафосом предъявления разоблачительного векселя, непреложного доказательства вины оппонента, его несостоятельности, обреченности.
Во многом к этому комплексу идей восходит и тот круг российской культуры, который символизируется именем Достоевского.
Метафизика такого скандала заключается в авантюрном столкновении двух разных аспектов культуры: событийного и обиходного, в профанации привычных, устойчивых языковых форм, в жажде разрушения, в параличе страха перед хаосом, в экспериментальном соположении двух исконно-российских типов - святого, юродивого и революционера, преступника, провокатора, в соединении публичного и скрытого способов бытия, в исследовании истории и человека в основных видах его крушений..
Такова, например, сцена на именинах Настасьи Филипповны ("Идиот"): когда Фердыщенко предлагает пети-же - каждому рассказать самый дурной поступок своей жизни. Правда, рассказанные истории не оправдали его ожиданий, но эта игра содействовала подготовке той скандальной атмосферы, в которой совершаются резкие перемены судеб и обликов людей, разоблачаются циничные расчеты.
Cкандальный обвал происходит в гостиной Варвары Петровны Ставрогиной с сумасшедшей "хромоножкой" и капитаном Лебядкиным, с появлением "беса" Петра Верховенского, с разоблачением и изгнанием Степана Трофимовича, истерикой и обмороком Лизы, пощечиной Шатова Ставрогину и т.д.
Такой механизм скандала точно прокомментирован Т.Манном в романе "Признания авантюриста Феликса Круля". Профессор Кукук воспроизводит своего рода философию - отлаженный скандальный "шиз" - и как бы констатирует наступление тотального журнализма, питаемого очерковыми, фельетонными структурами. Эта система обслуживается целым набором инструментов: исповедью, разоблачением, доносом, покаянием. В кромешном поле газетно-журнальных коммуникаций нет отдельных эпизодов - личных, биографических. Они раскрыты, доступны и отвоевывают общую жанровую яму.
И тогда скандал становится классической формой - драмой или комедией, странным образом воспроизводящей идеологию и устройство властных структур. Так, доносчик и агент III-его отделения, литератор Фаддей Булгарин в 1846 году направляет шефу жандармов Дубельту скандальную документацию, читаемую как совершенную апологию доносительства: "Судьба поставила меня в такое положение, что в течение 25 лет я ежедневно вижусь с людьми разного сословия, прибегающими ко мне как к какому-нибудь канонику с исповедью ... Благодаря Богу, люди имеют ко мне доверенность, потому что я никому не изменял и не изменяю. Кого утешу, кому посоветую терпение, за иных порошу и похлопочу; а между тем узнаю ход дел и общественное мнение". (М.Лемке. Николаевские жандармы и литература 1826-1855 гг., СПб., 1909, с.317.)
Добывание информации необходимо для разоблачения, огласки, публичного обсуждения и вмешательства. Стилистика булгаринского манифеста абсолютно совпадает с языковой нормой русской разоблачительной литературы: "От системы укрывательства всякого зла и от страха ответственности одному за всех выродилась в России страшная система министерского деспотизма и сатрапства генерал-губернаторов. Это такое зло, которое угрожает величайшими бедствиями престолу и отечеству и ожесточает все сословия народа в высшей степени". (М.Лемке, с.318.)
Булгаринская программа доносительства превращается в настоящее журналистское призвание, как оно было сформулировано русскими демократами-шестидесятниками: делать скрытый факт явным, предавать гласности любые нарушения социальной нормы. Радикальная демократическая пресса ставит задачу создавать сеть общественных корреспондентов-информаторов, на основе сообщений которых строились разделы: "Нам пишут", "Прожектор", "Луч", "Фонарь", "Голоса с мест" ("Искра" писала в 1862 г.: "Наша цель разжигать скандалы повсеместно, где только можно компрометировать власть").
"Пишущая власть" и карательные структуры были заражены сходным гуманистическим самоописанием, взятым напрокат у литераторов и журналистов. Так, Дубельт в письме жене резко отвергает идею доноса: "Ежели я, вступя в корпус жандармов, сделаюсь доносчиком, наушником, тогда доброе мое имя, конечно, будет запятнано. Но ежели, напротив, я, не мешаясь в дела, относящиеся до внутренней полиции, буду опорою бедных, защитою несчастных; ежели я, действуя открыто, буду заставлять отдавать справедливость угнетенным, буду наблюдать, чтобы в местах судебных давали тяжебным делам прямое и справедливое направление, - тогда чем назовешь ты меня? Не буду ли я тогда достоин уважения, не будет ли место мое самым отличным, самым благородным?" (М.Лемке, с.120.)
Тот же язык не чужд и некоторым русским жандармам. Народоволец Я.Стефанович вспоминает о своих встречах в тюрьме с жандармским полковником Судейкиным (позже он был убит народовольцем Стародворским, впоследствии провокатором - см. ЦГАОР, ф237, дело 7-19). Судейкин на редкость прогрессивен и сентиментален: он постоянно плачет. Искренность жандарма у заключенного не вызывает сомнений: "Но он все-таки желает знать все, что делается в партии, не из одних полицейских целей, а потому что передовое революционное движение его интересует, что он сам рожден быть членом тайного общества, чувствует инстинктивную потребность всюду проникать, все выведывать. Если бы он не был жандармом, то был бы Эдисоном. У него энергия изобретательная. Он жалеет, что жизнь толкнула его на сыщицкое поприще. Но что делать, поздно возвращаться назад. Зато никто, даже Игнатьев, не в состоянии сделать столько полезного, сколько он." (Л.Я.Лурье, А.Б.Рогинский. "Неопубликованное письмо Я.В.Стефановича Л.Г.Дейчу", Труды по русской и славянской филологии, ХХYI, Тарту, 1975, с.178.)
После очередного истерического интервью в участке, когда Судейкин в очередной раз прослезился, Стефанович замечает: "Я и теперь думаю, что плакал он тогда искренно, слишком увлекся перспективой спасения русского общества от торжества реакционной клики. Он честолюбив и сам по себе ничуть не реакционер, а просто авантюрист, желающий слыть прогрессистом и действующим на благо народа, а не царя." (Лурье, Рогинский, с.181.)
Процедура "обнаружения", "потрошения" в каком-то смысле превращает доносчика, шпиона, сыщика, провокатора - весь обслуживающий персонал власти - в социальный дубль литератора, журналиста. Что же? Русская литература, при всем ее видимом пафосе антигосударственности, складывается в рамках определенных властных структур и на некоем глубинном уровне постоянно их воспроизводит. В ситуации непрекращаемого каскадного скандала изначально в России формируется власть.
Истерический бартер между ней и литературой совершался в знаменательную эпоху "крушений", при полной потере "прописки", личной и исторической биографии - метастазах двух величайших скандалов - Крымской войны и Первой мировой. В этой рамке скандальные сгустки раскладываются в выморочном пасьянсе. "Репутация" здесь - крапленая карта в именной колоде, как в гоголевских "Игроках" любовно взращенной, и одурачившей всех поголовно. Шулера, их жертвы, участники и наблюдатели - в одной стае. "На, немец, возьми, съешь семерку! Руте, решительно руте! просто карта фоска! А короля, видно в колоде нет: право, даже странно. А, вот он, вот он... Лопнул гусар!"
4. ПЕЧАТИ
"Личности", их "письменный след" - основа эскалации скандала в новом историческом измерении, в новой хронологии.
В 1861 г. Петр Вейнберг совместно с Дружининым, Безобразовым и Кавелиным основал журнал "Век", скомпрометировав его собственным фельетоном "Русские диковинки", бестактным по отношению к движению женщин за эмансипацию. Серия скандалов, разгоравшихся с вступлением каждого нового участника - особенно горячо усердствовавших Михайлова и Писарева, - описана захватывающе в поздней статье Вейнберга "Безобразный поступок "Века" ("Исторический вестник", 1900, N 5).
Всеволод Крестовский и его одиозный роман "Петербургские трущобы", написанный не без помощи известного полицейского деятеля И.Д.Путилина (Лесков считал его "самым социалистическим романом на русском языке"), - скандальный механизм тридцатилетнего действия, втягивающий все новые общественные группы и движения:
- начиная с 1867 г. в течение ряда лет "Искра" "питалась" Крестовским, выпуская убийственный, рисунками и карикатурами подкрепленный, антитекст - "Петербургские трущобы... значительно сокращенные, исправленные и изображенные в лицах А.М.Волковым" (вышло даже отдельное издание)
- дуэль Крестовского и Минаева, в связи со скандальным обсуждением романа в прессе;
- скандальный разрыв с журналом "Русское слово" и долгая перебранка с Благосветловым;
- слух о "краже" сюжета у Помяловского, а также версия о полном плагиате (после смерти Крестовского - публикация в "Сыне Отечества", 1895, 28 января);
Список не полный. Скандал словно бы не умещается в пределах жизни, разбухает, тлеет и тянется дальше.
"Я в ужас пришел, когда вдруг разнеслась весть, что Лев Камбек оставляет литературное поприще... Ведь "Век" и Лев Камбек служили к пропитанию целых туч прогрессистов наших с их малыми детьми такие долгие, длинные годы!" (Ф.М.Достоевский.ПСС, М., 1983, т.ХХ, с.55). Лев Камбек, неукротимый протестант, "магнит для скандалов", всегда зачинщик и жертва. "Неудача, внезапный конец, срыв и затишье - черта типично русская" (Рейсер С.А., Журналист и обличитель. - "Звенья", вып.8., М., 1950). Сенсационную огласку получило изобретение Камбека - издателя и редактора "Петербургского вестника": в "отделе гласности" печатать за определенную плату всех желающих, без разбора. Плата менялась произвольно. Издатель ходил вечно небритый, в простонародном костюме и кумачовой рубахе, одним своим видом вызывая раздражение и желание "что-нибудь ему устроить" (А.Cкабичевский).
Oстрый гуманистический импульс лежит в основе русской скандальной практики...
5. ВМЕСТО ОПРЕДЕЛЕНИЯ
"Скандалом называется бес, открытый русской прозой или самой русской жизнью в сороковых, что ли, годах. Это не катастрофа, но обезьяна ее, подлое превращение, когда на плечах у человека вырастает собачья голова. Скандал живет по засаленному просроченному паспорту, выданному литературой. Он - исчадие ее, любимое детище. Пропала крупиночка: гомеопатическое драже, крошечная доза холодного белого вещества... В те отдаленные времена, когда применялась дуэль-кукушка, состоявшая в том, что противники в темной комнате бьют из пистолетов в горки с посудой, в чернильницы и в фамильные холсты, - эта дробиночка именовалась честью.
Однажды бородатые литераторы, в широких, как пневматические колокола, панталонах, поднялись на скворешню к фотографу и снялись на отличном дагерротипе. Пятеро сидели, четверо стояли за спинками ореховых стульев. Перед ними снимался мальчик в черкеске и девочка с локончиками, и под ногами у компании шмыгал котенок. Его убрали. Все лица передавали один тревожно-глубокомысленный вопрос: почем теперь фунт слоновьего мяса?
.....
А бесенок скандала вселился в квартиру на Разъезжей, привинтив медную дощечку на имя присяжного поверенного, - эта квартира неприкосновенна и сейчас - как музей, как пушкинский дом, - дрыхнул на оттоманках, топтался в прихожих - люди, живущие под звездой скандала, никогда не умеют вовремя уходить, - канючил, нудно прощался, тычась в чужие калоши.
Господа литераторы! Как балеринам - туфельки-балетки, так вам принадлежат галоши. Примеряйте их, обменивайте: это ваш танец. Он исполняется в темных прихожих при одном непременном условии - неуважения к хозяину дома. Двадцать лет такого танца составляют эпоху; сорок - историю... "то - ваше право..."
(Мандельштам. Египетская марка)
