ОСЛОЖНЕНИЯ
Михаил Гефтер
Русский еврейский вопрос
Услышать ось земную,
ось земную...
Осип Мандельштам.
Не-свой вопрос, но кровный. Пришел "со стороны", застряв занозою в сердце и в уме. И откликаются они, ум и сердце, не в лад. Сердце не приемлет, ум же заблудился в ответах, из которых каждый, подобно бумерангу, возвращает тот самый вопрос. А в нем - все, что около и что за горизонтом... Ты кто? Из анекдота: получивший анкету, нашу отечественную властительницу судеб, записывает в пятой графе: "Что да, то да...". Сразу же в соображение приходит - еврей. Но это все-таки вчерашнее "сразу", а сегодня вполне может быть русский. Даже безусловно русский. Чем-то существенным выравнялись, однако трудно передаваемым, и если толкуемым вслух, то вкривь и вкось.
1
Навстречу анекдоту - проясняющий абсурд. Предположение: утратил в малолетстве родных, а вместе с ними имя собственное и вот ты Маугли среди людей. Сумеешь ли прожить без родословной или, чтоб не подвергнуться остракизму, примешь любую из близлежащих, и в этой новой коже станешь жить, как все, не беспокоя кровь, не полемизируя с генами?! Подтвердишь, что сам - сутью - один во множестве. Из тех миллиардов один, у кого позади единый предок и общая прародина, там, в африканской (в иной ли) глубинке, и лишь затем таинственное разбегание по свету, когда нишей становится вся планета, и тогда уже не "ниша", а всечеловеческая добыча и временно разделенное поприще. Ты Маугли - оттого, что и остальные Маугли, только забыли про это. И не принимают забытое, заслоняясь преданием, племенным знаком, и обороняются, и наступают посредством несовпадающих звукосочетаний.
Защищаются ли так от себе подобных, ставших навсегда "чуждыми", или превозмогают и самое разбегание, непосильную свою планетарность? Но ведь груз этот не сбросить, не сожмешься вновь в исходный комок... И чем, в конечном счете, держится вид ГОМО САПИЕНС, как не способностью людей с удивлением и радостью обнаруживать родственность смыслов, что в словах, порождаемых на самых удаленных друг от друга земных меридианах?
Почва-этнос и почва-Земля, почва-язык и почва-речь: дитя, взбунтовавшееся против материнского лона. И лишь потом (употребляя века на то, чтобы смирить инстинкт отторжения) действие мысли: спор. Спор человека с собственной изначальностью. Спор-прорыв к новому Началу. Распятием осененная идея единственного единства, по отношению к которому и прежние, и предстоящие людские членения не больше, чем эманации целого.
Хрупкий замысел. Неистребимый. Пленяющий разрешением всех тягот совместности, обещающий раз и навсегда избавить от недуга взаимного непонимания. "Истинно говорю вам..." Сквозь тысячелетия - все ближе к ч е л о в е ч е с т в у. И заново вспять. Волна за волной, оставляющие на берегу следы.
Следы - память. Следы - люди, кто своим поражением увлекает за ними следовать.
2
Двадцатый век - край близости, предел воплощению. Не дотянули люди до человечества? Скорее - "перетянули", вызвав доселе неиспытанный отпор со стороны собственного естества. О два преткновенных камня расшиблись: об избыток выравнивания, от геополитики и метаэкономики дотянувшегося до нравов, обрядов, утех... И о преувеличенную, себе довлеющую несхожесть, которой куда как легче заявиться "исконной", поощряя в человеке самоотстаивание убийством.
Да не два это камня, а один: повсюдный. Разве не стало заново зыбким - где основаться "просто" человечности? Днем или ночью Гомо - сам тот: Сапиенс? Когда говорит, либо когда молчит - в немом диалоге с собою? Во вчерашней хронике пожарищ и гибелей, либо листая назад всесветный мартиролог?
Великая разница - звать предков в наставники или в советчики. Такая же дистанция, как между местью и возмездием, между раскаяньем и покаянием, и даже больше, много больше.
Древние обращением к Року, в оспоривании его неукротимости постигали м е р у. Добывали ее, учились удержать. Секрет потерян. Восстановим ли? Сомнительно. Наш театр жизни необратимо другой. И тем не менее нет иного пути к спасению, чем м е р а. Снова к ней, заново добывая! Путь -работа.
И не чужие ей те, кто, кровавя душу, расстаются ныне с грезами У-топоса: вместилища для всех побратимов на свете, "места, которого нет".
Расстаются - и не в силах расстаться...
3
Когда не биография, не исповедь, но и не помысел трактата, не заявление о намерении, что тогда?
Не окошко, а щелочка . Однако такая, в какую впору просочиться замурованным чувствам. Можно бы и минуя эту щель, но это только сдается, что можно. На самом деле - не выйдет в обход. Даже если дверь настежь. "Мы тебе рады, мы тебя любим".
В самом деле рады. И я люблю их. Не обделенный дружбой, не преданный теми, с кем был вчера. Но вдруг обманываюсь и обманываю? Самое время уяснить. Правда, спешить уже некуда, но и откладывать больше не стоит. Поздно будет.
Я - кто? Если "чистосердечно", как предлагают следователи и интервьюеры, - никто. Никто в том самом смысле, для какого лишние все акты гражданского состояния, а решение о принадлежности выносят первое произнесенное слово и последняя из сокрушенных надежд.... В наш век одноязычие - увечье. А если бы и несколько, то все равно лишь один и без родины родной... Однако что поделать, если и на нем, что мой, не в силах объясниться наедине?
Нет, демографам со мною делать нечего. Но слышу, как стучится вытолкнутое, и не пойму, что, собственно, его возвращает: угрызения ли от многолетней увертки или упрямое отвращение к вопросу, которому показано лишь "да", либо "нет"? Тут уж не анкета загвоздкою, а, простите за велеречивость -душа.
Ее-то с кем делить? Или она и есть неделимая?
4
"Проснусь, проснусь, - рассказывала мать,/ - А за стеною кладбище таежное.../ Теперь над ней березы, хоть не те, / Что снились за тайгою чужедальнею./ Досталось прописаться в тесноте / На вечную квартиру коммунальную./ И не в обиде. И не все ль равно,/ Какою метой вечность сверху мечена. / А тех берез кудрявых - их давно / На свете нету. Сниться больше нечему".
Кто не дрогнул, слушая эти строки Твардовского, тоска и сердечная мощь которых утроены музыкой Алексея Николаева в незабываемом исполнении Александра Ведерникова? Мой японский друг писал мне, что, ставя эту пластинку, он возвращается мысленно в московские Черемушки. Мне же возвращаться некуда.
Навсегда в Симферополе 1941-го, в тех Дубках, где в одночасье вырубили корни. Там я и всюду, где рвы и пепел. Где мертвых воскрешает память... Смертию смерть поправ, но именно - смертию смерть, а не убийством убийство. Смерть в паре с быть - работа переначатий, у какой свой вселенский многоязыкий счет.
Ущербна культура, минующая это. Да и культура ли?
Пробный камень. Тайное испытание. От скифских могильников ли род вести или сразу от Кронверкского вала, от островка по имени Голодай? Беря за исход "Слово о полку Игореве", либо "Пир во время чумы"?
Нет спору - совместны. Но лишь нами, нашей жизнью-смертью.
"...И не все ль равно, какою метой вечность сверху мечена". Это - мое. Это - я.
5
Увертюра затянулась. Пора вводить главный мотив. Проще, слышнее. Чего звучней: сохранился ли у нас, обитающих тут, еврейский вопрос?
Что был, этого не отрицает, пожалуй, никто, даже из тех, в чьи обязанности входило начисто сие отвергать. Теперь не то чтобы признать, а даже отоварить это признание можно не без выгоды, по крайней мере во внешних сношениях. Отряхнем былой прах с наших ног... А если не отряхнется?
Разобраться бы, что понимаем под этим самым вопросом. Право ли на самоопределение, нужду в нем, жажду его? Так нелегко сегодня с правом этим. Вроде бы нет ничего естественней, а с другой стороны - пустотелое оно и начинено вдобавок порохом... В еврейском варианте ежели "вплоть до отделения", то просто - вон! Разница немалая, по доброй ли воле или пинком, хотя откуда добрая, когда бы не маячило "пинком"? В текущей жизни, в словесном обиходе, и не непременно с погромной интонацией, можно и со снисходительным похлопыванием по плечу.
А вдруг - полная перемена, и тогда... В самом деле что? Само собой, не старое местечко, не ссыльный Биробиджан. Большие города, человеческий муравейник, где каждый ничто врозь и розно же посягает на все. Реализуйся - вот он, твой завет! И уже на заднем плане своеобычное предание, собственные подмостки. Оживший Михоэлс, бессмертный Лир его - перешел бы на иврит, либо претворился заново на обращенном к Миру русском? На том русском, что и еврейский...
Это ведь только чудится химерою. Но если б и химера, разве не разъясняется ею суть? Не за "место под солнцем" борьба. А когда бы и за "место", то Солнце здесь не в обыденном смысле, и даже не в самоновейшем термоядерном (зри Эйнштейна с Оппенгеймером, Зельдовича с Харитоном, и там, и тут "еврейский след"!), а в том оно смысле, Солнце, что нисходит к человеческой первозданности. И к той книге, что просто-Книга... Какому этносу принадлежит она - со своею тайной сродства "ветхого" с "новым", избранничества с всечеловечностью, прорыва с покоем?
Еврейский вопрос - он оттуда: Вопросом. И русский оттуда же - Вопросом. В обнимку, грызя друг друга. Разъять - кому по силам? Развести - зачем?
6
Делать нечего. Взялся за скоропись откровения, силься идти до конца. С немудрящего стона переходя на осмысляющий разбор. А в нем первее же всего сомнение: есть ли на свете русская особность, ни с чем другим несхожая? Ясно, что не о цвете глаз или волос речь, да и сверхдуховность, для которой достаток чистая укоризна, - не преувеличение, а на поверку вроде бы обман. Но ведь не на пустом месте он. И обман ли или самовнушенная реальность? Либо, скорее, недореальность, протореальность?
Нечто, что налицо, но не действительность. Близко к ней - и неизмеримо далеко...
И не вполне ясно - где он, этот мир не сотворенный, но творимый. Лишенный законченности по самому помыслу и веществу своему. Как и почва - в кормящем и в страдательном смысле. Как и особенный строй речи - со склонностью заместить понятие иносказанием. Как и циклизм домашних миротрясений: не сговор человека с судьбой, а вечное их перемирие - с разрывами, отбрасывающими "вперед", в котором позже угадывается "назад", а точнее - "вниз".
Мистика? Но кто доказал, что за нашими историософскими распрями не скрывается обиходность человеческого страдания, что это, быть может, и есть самое русское в русском -непостижимая связка Я с НЕ-Я, самовластительного душегубства с повальным самоубийством, побуждающая ум искать (находя и теряя) всесветные решения в собственных безграничных теснинах?!
Слова Чаадаева - обреканием на домашнее наше нелечимое безумие: "...Моему существованию нет более предела; нет преград видению безграничного; мой взор погружается в вечность; земной горизонт исчез; небесный свод не упирается в землю на краях безграничной равнины, стелющейся перед моими глазами; я вижу себя в беспредельном пребывании, не разделенном на дни, на часы [...], без движения и без перемен, где все отдельные существа исчезли друг в друге [...]. Всякий раз, как дух наш успевает сбросить с себя оковы, которые он сам же себе и выковал, ему доступен этот род времени, точно так, как и тот, в котором он ныне пребывает. Зачем порывается он постоянно за пределы непосредственной смены вещей, измеряемой однозвучными колебаниями маятника? Зачем кидается он беспрестанно в иной мир, где не слышен роковой бой часов? Дело в том, что беспредельность есть естественная оболочка мысли; в ней-то и есть единственное, истинное время, а другое - мы создаем себе сами, а для чего - неизвестно".
Вот где потомок мессий и пророков встречается - в с а м о м с е б е - с наследником мысли, первое слово свое произнесшей на французском языке.
7
Еврейский вопрос - он же русский. Трудно признать, но можно. А как согласиться с тем, что русский - он же еврейский?
Долгий разговор. Начать пришлось бы даже не с XVIII века, когда разделы Польши пополнили империю евреями, а с неизмеримо ранних рубежей, когда евреи, если и значились, то не было раздельно-слитного "вопроса", но что-то уже вело к нему. Что-то, готовившее Русь к России, Россию к Миру, вход в который распахнулся в одночасье: катастрофой, сломившей естественные пределы.
Отсчет - от монгольского нашествия и конкисты Московского царства, от прорыва в Европу и последующего имперского расползания. В главных действующих лицах - движение Времени, скованное пространством. Человек размыкал его, и чем дальше, тем больше теряя себя. Этот человек,как известно, не был уже чистым славянином, много племен перемешалось в русских. Но, подобно Петру I, одомашнивавшму закордонное жилье низким потолком (это при его-то росте!), русского землепроходца и колонизатора стесняла им завоеванная и осваиваемая ширь.
Так, видно, и наречено человеку - нуждаться в Мире обозримом (если не глазом, то способом жизнедеятельности), в мире, про который он может сказать, что он - его Мир. Если мир-Мир этот загнан в черту оседлости, человеку дурно, он жаждет распрямить связанные "порядком" члены. Если же размерность бытия - от Смоленска до Тихого океана, то скверно не меньше. В чрезмерной тесноте, как и в безмерном просторе, человек ощущает разлитую тревогу, опасность, исходящую от того, кто рядом и вместе с тем далече. Этот рядом-далекий чуждее, подозрительней остальных. И жизнь начинает сращиваться с воображаемой опасностью, сливаться с ней до такой степени, что уже забыто, откуда пошла она, чем изначально питалась...
Российское пространство взывало к Смуте и бунту. Оно не случайно оказалось и самым восприимчивым к клику "мировой революции". Притом, его contra отличались не меньшим неистовством, чем прокатившееся по свету pro. И во всех них тема пришлых возмутителей в странном до безумия соседстве с вселенской отзывчивостью. Не этой ли последнею питалась и питается поныне названная "тема"? Нетрудно показать, что вопиющие о русофобии были и есть истинные русофобы. Показать нетрудно, значительно труднее объяснить это себе и другим.
...Когда возникает русский вопрос? Даты в этом случае вещь сугубо условная, но все же, полагаю, неизгладимая зарубка 1863 год. По горячим следам отмены крепостного рабства, вслед за первыми глотками постниколаевской вольности мысли - польское восстание. Как совместить одно с другим? Совместить в сознании и поступке жгучий вопрос, своей непроясненностью толкающий на ложный путь.
Лучшее в России отстаивало независимость поляков, лучшее в России страдало от польского нетерпения и польской радикальной гордыни. Либеральный "хор", отвернувшись от Герцена, переметнулся на сторону Каткова, который в свою очередь откололся раз и навсегда от прошлого, от ученичества у Белинского... Едва не всеобщий мор на человеческие чувства сострадания, жажды понять другого. Казалось, мысль пала ниц перед горячечным бредом исчезновения России, ежели только смирится она с уходом Польши.
"Мы не питаем ненависти к польскому народу; мы уважаем патриотизм Польской нации, но лишь под тем единственным условием, чтобы свобода Польши не стала неволею для России". Это из заявления двухсот студентов Московского университета, которое естественно нашло себе место на страницах славянофильского "Дня". Щедрин полностью, без пропусков, воспроизводит его в "Современнике". Цензура обкорнала ответ, но и в таком урезанном виде он впечатляет сдержанностью гнева и настойчивостью, с какой сатирик призывает молодых к самостоятельности и последовательности в убеждениях.
Да, да, в тех самых, которыми они отгораживались от сражающихся и гибнущих за родной Дом. Вы "готовы со всем Русским народом отстаивать до последнего издыхания неприкосновенность "Русской земли",- что ж, "молодые политики", "если вы действительно думаете, что без вашего участия такого дела решить нельзя, то не останавливайтесь на половине дороги и помните, что вера без дел мертва есть". "Да, дело писания заявлений с каждым днем становится труднее и труднее. Для этого мало иметь прятный слог, но необходимо знать, что именно желаешь и какие имеешь в виду практические средства для осуществления этих желаний..."
Эзопов язык? Не надо преувеличивать. Щедринский подтекст прозрачен. Там, где намек, там боль. Там, где боль,- горькое ощущение бессилия вкупе с пониманием того, что демократ, отшвыривающий предрассудок, теряет не только вчерашнюю духовную паству, но и себя, сегодняшнего и завтрашнего.
8
Спустя два месяца после цитируемого сентябрьского обозрения Щедрин делится с читателем впечатлениями от знаменитой картины Н.Ге "Тайная вечеря", только выставленной в Академии художеств. Позволю себе обширную выписку, настолько неожидан и созвучен этот текст тому памятному расколу того памятного года: "Картина Ге изображает перед нами... момент события, когда уже "Тайная вечеря" окончилась. Иуда удаляется: от всей его темной фигуры веет холодом и непреклонною решимостью; уход его сопровождается скорбью, недоумением и негодованием со стороны прочих присутствующих, но он лично, очевидно, уже стал на ту точку, когда оставляемый человеком мир не шевелит ни одной струны в его сердце, когда все расчеты с этим миром считаются раз навсегда поконченными... Да, вероятно, и у него были своего рода цели, но это были цели узкие, не выходившие из тесной сферы национальности. Он видел Иудею порабощенною и вместе с большинством своих соотечественников жаждал только одного: свергнуть чужеземное иго и возвратить отечеству его политическую независимость и славу. Все остальное, все прочие более широкие цели были для него пустым звуком, праздным делом, скорее препятствовавшим выполнению пламенной его мечты. Нет сомнения, что и он не без тяжелого чувства пришел к уяснению своих отношений к этому чуждому для него миру, нет сомнения, что и тут дело не обошлось без споров с их внезапною непримиримостью и столь же внезапными возвратами, но как только он окончательно убедился, что мертвое и живое не могут идти рядом, то предстоящий ему образ действия обозначился сам собою... Он не мог стать в стороне и молча ожидать дальнейшего хода событий; в нем самом было слишком много содержания, чтобы на одну минуту допустить возможность подобного самоотречения".
Защита Иуды, чуть не акафист в честь его - как не прийти в удивление! Но защита ли... Нет, здесь все сложнее. Тут отрицание, сообразующееся, однако, с тем, что отрицаемое имеет свой резон, и резон этот не тридцать серебреников. По крайней мере не только они. Иуда художника, Иуда зрящего мыслителя имеет "слишком много содержания", чтобы можно было зачислить этого человека по разряду оплачиваемых сексотов и наемников палачества. У него свой взгляд на "мертвое и живое", и впрямь: чему же быть живее, чем идее этноса, которой противостоит сводящая все к себе, к своему устройству и норову великая средиземноморская держава. Иисус обманул надежды Иуды: он опасно всеяден, он едва ли не пособник врага.
Легко ли Иуде понять, что он сам естественно узок, и что именно этого рода узость обрекает этнос на поражение, закрепляя за "римским Миром" первенство в совокупной человеческой жизни? Дано ли Иуде признать, что наступил час иного выбора - между насильственно добытой широтой, раздвигающей шаг за шагом свои пределы, и широтой ненасильственной, широтой воображения, открытого всем народам - и каждому человеку в отдельности? Да, Иуда не предатель, пока он остается "на людях", равняясь на принятое и укорененное. Да, Иисус - мятежник, бросивший вызов всякому заданному сообществу, принудительной - от рождения - людской связи. Мятежник, оспоривший Свое, этого трагического спутника человека.
Правда, в конце нынешнего века, оглядываясь назад, мы вправе заметить, что и идея человечества, впервые заговорившая тогда голосом бродячего проповедника, также таила в себе заданность - положенный универсум, диктат "проекта", уклонение от которого в свою очередь грозит карою - прижизненной и загробной... В великих словах "сораспявшегося" апостола - "Ни эллина, ни иудея" - загодя примешан вкус крови, и этой крови будет не меньше, чем во всех межэтнических рознях вместе взятых. И ведь не скажешь: пусть так, зато прогресс...
Драма, разыгравшаяся в среде небольшого народа, стократно повторена: добавим однако - повторена не только смрадом сражений, муками пыток, в застенках господствующей церкви и правящего атеизма, но и Голгофами. Голгофами веры и безбогости. Отними Голгофы эти у людей, люди ли? Выморочный человек, человек ли?
9
Однако у нас в руках не глобус, а карта России. И мы еще не перевернули календарный листок 1863 года, когда был заявлен русский вопрос, и хотя еще не было еврейского, он уже в коконе тогдашнего русского. Но не дословно. Близость участи, но не тождество. Родство "по революции", но опять-таки не буква в букву.
Катков мог в каждом протестанте усматривать польского агента, но если это был действительно поляк, в нем виделась, слышалась коренная Польша. Еще доступно было проходить по этой земле огнем и мечом, но кто-то непременно в ответ: "Еще польска не згинела..." С евреями не так. Они не просто замещают или продлевают поляков (антисвято место пусто не бывает). Русская Россия и евреи - это в преобладающем смысле внутренний вопрос. С конца прошлого века - неубывающая коллизия, где в один узел вплетены духовный склад и свойства державы, вездесущее "разделяй и властвуй" и особенная горячка отторжения.
Можно пересчитать непосредственные толчки и составить реестр реальных и мнимых причин, удерживающих вопрос "вопросом", но что-то все равно выпадает в таинственный осадок. Объяснишь ли конкуренцией, разностью темпераментов дело Бейлиса (1913)? С одной стороны - те, кого Достоевский числил в "черни образованности", с другой - присяжные разных сословий, вынесшие оправдательный вердикт. И там Россия, и тут Россия.
Две в одной.
Одна в двух...
Россия - груз неисполнимых и несовместимых стремлений - оевропеиться, вплоть до азбуки быта, оставаясь притом собою и своей особостью одаряя Мир. И Россия - необратимая "размазанность" русских россиян по лику Евразии, что в каждую эпоху не сводима к единому иначе как сверху. И все, что смиряется с этим, даже добровольно и с восторгом, таит в себе спертую магму неединства, еще не ведающего своего имени, еще бьющуюся в прояснении самости.
Легко ли жить веками в Пограничье мировой истории, слыть и быть маргиналами неосуществимого человечества?
Велик шанс оплодотвориться окраинным и далеким (опытом, Словом, нравом), но не меньший риск - потерять себя. Риск этот, пока он непроясненный, "темный", легко соблазняется переворачиванием затаившихся трудностей в злокозненность, у которой - по всем исконным правилам людским - должен быть лик противочеловеческий.
Под руку символ, из первознаков Мира - диаспора. Одной "размазанности" созвучна иная; со-путственна и... противопоказана.
10
Не будем же отворачиваться от действительно-мнимых тягот евразийского сожительства. Маргинал в Маргиналии - вот кто он, русский еврей, особый клин в особенном мировом "теле". И оттого диаспора российская - не просто очередная.
Не потому ли она таит в себе приглашение к человечеству даже тогда, когда все сущее здесь исторгает эту двухтысячелетнюю идею?
...Лучшее в России всегда было против антисемитизма, к лучшему в России антисемитизм возвращался своего рода бумерангом самовопрошания: а достанет ли тут (отклоняя и превозмогая это "анти") терпимости, узаконенного равенства прав и отправных возможностей, и не замешана ли здесь необходимость (как всякая и больше, чем всякая), вызывающая неосознанное раздражение, которое тянется к расхожим доводам, к атавизмам "своего"? Не миновать возвращения к веществу российской маргинальности. Благо ли все-таки она или гулливеровы бечевки, вяжущие своей незаметностью?
Ответ (черновик ответа) - от противного: чем пребудем, сбросивши? Минусуй ее, эту треклятую маргинальность, легче добудется хлеб насущный. Но заранее мирись, что уйдет без возврата самое вселенское в нас... Космополит-Слово и космополит-Человек - когда обручились они, обрекши себя на неразлучность? Впрочем, востребовав и проклятие, притом не на единичных устах.
Если адресуется оно, как правило, еврею, то надо ли сетовать на это или следует этим гордиться? Привычно возвышаются успехами, но не поражениями. И не кощунство ли - гордиться могилами?.. Не стану называть имена, считать, сколько кого и кто проходит по бесспорно всемирному классу; такой счет по меньшей мере неразумен, он что-то вроде "процентной нормы" навыворот. Не достаточно ли для отечественного века ХХ одного Осипа Мандельштама?
А.А.Ахматова о нем: "У Мандельштама нет учителя... Я не знаю в мировой поэзии подобного факта. Мы знаем истоки Пушкина и Блока, но кто скажет, откуда донеслась к нам эта новая божественная гармония?" И Мандельштам о великом итальянце, что вполне применимо и к нему самому: "У Данта была зрительная аккомодация хищных птиц, не приспособленная к ориентации на малом радиусе: слишком большой охотничий участок".
Доказательства? Извольте. Одно из... - 1937-й! Сто лет со дня гибели Пушкина, один год до убийства другого Поэта. И его, мандельштамовский, итог без подведенной черты, Памятник, отлитый таинственными строками жизневерия.
Может быть, это точка безумия,
Может быть, это совесть твоя -
Узел жизни, в котором мы узнаны
И развязаны для бытия.
Так соборы кристаллов сверхжизненных
Добросовестный свет - паучок,
Распуская на ребра, их сызнова
Собирает в единый пучок.
Чистых линий пучки благодарные,
Направляемы тихим лучом,
Соберутся, сойдутся когда-нибудь,
Словно гости с открытым челом, -
Только здесь, на земле, а не на небе,
Как в наполненный музыкой дом, -
Только их не спугнуть, не изранить бы -
Хорошо, если мы доживем...
То, что я говорю, мне прости...
Тихо, тихо его мне прочти...
Осваиваешь глазом, вслушиваешься, вбираешь ритм-смысл, приходит и откатывается, дабы снова вернуться, океанская волна, напоминая о прокатившейся буре, оставившей щепы и - жизнь.
Что это - спазм души? Гимн бескорыстному и мудрому ходу земных вещей, по отношению к которому "текущие" невзгоды и страдания не более, чем миг? Либо - предчувствие чего-то неведомого в вечном, что окажется способным сызнова сплести из людских атомов человечество? В любом случае - сродство со всем, что кругом, со всеми, кто "эпоха", и мучительная трудность этого породнения, от которой цена его все выше и расплата окончательней. И с такой свирепой силой охвачен он невмещаемостью себя во всеобщее, как и невозможностью им себя исчерпать, что, кажется, будто все мучения и надежды всех людей сосредоточились раз и навсегда в нем одном.
Можно ли перевести этот Исход на язык обычного узнавания? Без предшественников, но не без корней. От библейских пророков - бессмертная невнятица... (Откликом внутри меня - шагаловский Исайя, также с сакраментальной датой: 1968. За два дня до сердечной катастрофы увидел его, а затем, уже на больничной койке, вспомнилось движение ангела, охватившего снизу голову Исайи. Пришел ли ангел на помощь ему или, напротив, сдерживает стенания и укоры пророка?).
К тайне наших и не наших Тридцатых! К тайне, которая не убывает от натиска фактов, от устрашающей наготы документа, а возрастает по мере того, как все нахрапистее отчуждаем ее от себя. И убеждаемся: отдельное, заключенное в одной судьбе, проясняет универсум куда глубже, чем самая изощренная и выписанная суммарность. Оттого не о суммарной русскости речь и не о суммарном еврействе, а об их встрече и споре их, обрываемом насилием и несправедливостью и вновь возобновляемом в диалоге.
Где мы сейчас - на пороге развязки или снова в прологе?
11
Но если диалог, который всегда спор, в каком всегда (ежели - диалог!) место выбору, то что в данном, нашем случае его предмет? Тот ли, что раньше, или вовсе новый, или, наконец, пересозданный прежний?
Озадачимся вопросом, и это уже будет шаг вперед. Шаг к взаимности в несовпадении, к равнящей близости! К трудному признанию: русскоязычной, русскоживущей культуре показан еврейский компонент; ему же себя не осознать и не очертить, не прикасаясь к языку, который с истоков напитан всечеловеческой маргинальностью. Не обойтись им друг без друга. О русской культуре сейчас молчок, чересчур неохватна тема, отложим до следующего раза. О еврейской же в русской, о еврейской русской - несколько слов, повернутых ко дню сегодняшнему, ко времени разлома, к канунам распада.
Уходит ли в небытие Евразия - "тело", некогда вломившееся напрямую в мировой процесс и застрявшее в нем? Слабеют, ломаются прежние скрепы, притом не только те, в истоках которых принуждение, рабство заложников и соучастников имперской власти. Нет, и другие скрепы на взломе, те, что от доброй воли, обмена материальных и духовных веществ, содружества в освободительных усилиях. Но все ж и они - скрепы, поскольку тяготели к единообразию, к единому складу ума, единому строю чувств, единому образу жизни. Так ныне вовсе иначе, без всяких скреп? Разойтись, чтобы сойтись на почве, очищенной от сорняков, там, где заветный "черный пар" суверенности?
Как бы не выполоть с сорняками и "дикие" травы первозданности, вкусив которые Маугли способен возвратиться к сородичам без границ. Как бы невзначай, в угаре самости, не выравнить Мир руинами. Противоядие - в мировом сообществе, в его поисках надежных инструментов предупреждения катастроф. Но и оскорбительно, и нереалистично думать, что Миру, какой вне, удастся остановить извержение нашего вулкана или, вернее, целой вулканической гряды. Пока летят лишь раскаленные камни и лава еще не вся наружу, есть время одуматься. В буквальнейшем смысле, где в корне - дума. Ее ресурсы разве истрачены? Разве забыты истоки ее нынешним изобильем праздных и заново серых слов?
12
Опять в сторону, опять, назвавши еврейский компонент, ухожу во вселенское, что вновь берет приступом наш Дом... Иначе не могу... Да и сам компонент таков, когда оглядываешься на жизнь и пытаешься мысленно очистить ее от плевел. Не еврейское ли в русском - сопротивление унификационному синдрому? Не еврейский ли (корнями и обстоятельствами) вклад в неизбывное русское "примирение с действительностью", в каком всегда - опасность впасть в небескорыстное приспособление, опасность, но и упрямство, и воинственность во внутреннем отпоре соблазну? Не еврейская ли "двойная" маргинальность снимает немалую долю общего бремени, оттягивая на себя усталостькультуры от давления российского пространства, старой и новой русской пограничности?
Впрочем, не настаиваю на этом и мои "вопросительные крючки" отнюдь не риторические. И данто-мандельштамовскую дальнозоркость, "не приспособленную к ориентации на малом радиусе", воспринимаю не как образец, притом недосягаемый, а как искушение, с которым в схватке добрую часть своей жизни, и не уверен, что у схватки этой будет конец, кроме положенного всем людям.
*
Не-свой - кровный вопрос. Навязанный - впущенный внутрь. Все-таки, значит, свой. Не открещиваюсь. В минуты духовного смятения внятнее голос предков, зовущих услышать "ось земную".
Июль 1991.
