ОСЛОЖНЕНИЯ
Майкл Л. Смит (Великобритания)
Третья Европа, жертва II Мировой войны
Цель данной статьи - разобраться в понимании характера и протяженности кризиса западноевропейской политической культуры до войны, в том, насколько реальность 30-х гг. была затемнена опытом войны и формой послевоенного устройства, а также критикой либерально-парламентской государственной системы.
1
Историки Западной Европы поразительно единодушны в оценке кризиса 1930-х годов. Экономическая депрессия с 1929 г. обнажила всю хрупкость социальных и политических основ после первой мировой войны, обозначила существование радикальных альтернатив - фашизма и коммунизма, приведших к конфликту второй мировой войны. В поствоенный период расстановка сил была такова, что коммунистические притязания оказались более чем реальны, и именно они определили последующий выход из европейского кризиса. Как это ни парадоксально, но все попытки нового обустройства Европы сводились к пари, одним из весомых компонентов которого была ставка на благополучие как на основную силу спасения. Дискредитация фашизма добавила шансов коммунистическому сопернику, но не восстановила веры в жизнеспособность западной демократии. В этих обстоятельствах, как казалось, достаточно любыми средствами предотвратить возвращение депрессии, изгнать память о ней, создать благоприятный климат веры в стабильность и длительное благополучие путем восстановления бесперебойной работы всех государственных и хозяйственных механизмов, уютных бытовых сфер: жилищной, здравоохранения, социального страхования. Именно эти меры могли бы обеспечить социально-экономическую уверенность после 1945 года, казавшуюся эффективной защитой против нового вызова коммунизма. Фактически в Западной Европе эти цели были достигнуты путем восстановительных программ, вдохновленных теорией Кейнса. Ставка на благополучие как на основную силу спасения Западной Европы оказалась успешной, но этому была своя цена.
Триумф управления, или технократии, над идеологией стал оборотной стороной той победы. Знаменитая работа Даниэля Белла "Конец идеологии", появившаяся в начале 50-х гг., предлагает именно этот вывод. На самом же деле цена была еще серьезней: непрерывное восстановление зависело от реставрации либерально-демократической и капиталистической систем.
Победа над нацизмом в 1945 г. обычно рассматривается как мощное подтверждение силы либеральной демократии. Однако, именно кризис внутри этой системы и привел Европу к катастрофе. Подтверждение этому лежит в периоде депрессии, соблазне нелиберальных и недемократических идеологий в 30-х гг. и последовавшей вслед за тем войне. В дальнейшем, после 1945 г. стали утверждать, что кризиса не было вовсе. Образовалась химера: политики действовали так, будто политическая культура Запада подтвердила свои скрытые силы во время войны, и восстановление Европы нуждалось только в модификации политической институционной системы, требуя налаженных рычагов распределения благ.
Отсутствие в этой концепции идеи структурных изменений создало две аберрации: ограничение анализа только двумя мощными оппонентами - фашизмом и коммунизмом (когда история 30-х гг. и начало войны в Европе рассматривались как схватка исключительно между либерально-парламентарной системой и двумя взаимозависимыми претендентами) и тенденцию отклонять любую критику либеральной демократии как следствие фашизма либо коммунизма.
2
В данной статье рассматриваются фашизм и феномен немарксистской социальной критики 30-х гг. Нацизм обосновывался на куда более обширной почве, чем только политика Германии. В своем происхождении и развитии это движение стало частью более широкого радикального фронта европейской предвоенной истории. Говоря о феномене общего фашизма как фашизма со своей собственной, отличительной и последовательной идеологией (а это очень интересный вопрос), было бы неверно отрицать, что движения, причисляющие себя к фашистским, имеют общую типологию:
- крайний антимарксизм;
- ненависть к капитализму;
- абсолютный нигилизм по отношению к либерально-парламентарной демократии;
- вера в предотвращение классовых конфликтов путем мобилизации населения в массовое движение;
- наконец, вера в исключительные права и миссию самой нации.
Именно эти пять ключевых свойств объединили в корне отличные друг от друга движения в заметное общеевропейское явление периода второй мировой войны. Неудивительно, что потенциальный вес такого движения в насильственном изменении европейской политики сделал именно фашизм исходным пунктом и средством влияния, даже на тех, кто сопротивлялся его магнетизму.
Не возникает сомнения также, что четкая позиция фашизма в споре с марксизмом как политической философией и проводником грубого империалистического интереса привлекла к себе тех, кто в иных ситуациях не стал бы ему симпатизировать. Но из утверждения, что фашизм был доминантой в политической культуре 30-х гг., не следует (как, например, предлагает французско-израильский историк Зив Штернхель), что заметные разногласия вообще не могли возникнуть за пределами его господства. Ограничить интеллектуально-идеологические ферменты в Западной Европе до полемики между фашизмом и коммунизмом - значит упустить основную черту данной эпохи. Именно там, в этих противотоках универсальных течений возникли вполне различимые и достаточно автономные идеи о необходимости структурных перемен в западноевропейских обществах.
3
Происхождение таких споров следует искать среди европейского левого течения, а точнее - в разложении веры в марксизм, достигшем апогея в конце 20-х гг. Наиболее влиятельным в данном процессе был вклад Социалистической партии Бельгии и ее будущего вождя Хендрика де Мана. Де Ман начал с пересмотра марксизма в середине 20-х гг. во время работы в Германии. Его книга "О психологии социализма", опубликованная в 1926 г. и переведенная на французский язык в 1927 г. под заголовком "По ту сторону марксизма", считалась отправной точкой для поколения интеллектуалов и политических деятелей континента. В этой работе Де Ман бросил вызов гегемонии, по его словам, бюрократического и удушающего марксизма над западноевропейской социал-демократией и выступил за новую ориентацию в социалистической политике. Он продолжил теоретический текст серией памфлетов, в которых исследовал возможность практических реформ в лейбористском движении. Двойная катастрофа депрессии и приход к власти Гитлера придали его труду еще большую актуальность. Данные события, которые Де Ман рассматривал как сложное сплетение обстоятельств, особенно опасных для западных обществ, привели Де Мана к определению нового "кризисного социализма". В 1933 г. он опубликовал "Социалистическую идею", в которой акцентировал необходимость для социал-демократических движений отколоться от их классового гетто и возглавить национальное движение возрождения. Этот аргумент нашел практическое применение в "Трудовом плане" - новом политическом документе Бельгийской Социалистической партии, одобренном на ее съезде в Рождество 1933 г.
Все труды Де Мана, и "Трудовой план" особенно, вызвали большой резонанс по всей Европе и вышли далеко за пределы социал-демократии. В середине 30-х гг. идея мобилизирующего Плана поддерживалась полностью или частично во Франции, Голландии, Швейцарии, Скандинавии и, в некоторой степени, Британии, что обеспечило фокус для возникновения новых антикризисных коалиций. Сила призыва Де Мана лежит в сочетании импульса к движению, основанному на обновленной социал-демократии, но состоящему из элементов всей нации, с программой глубоких перемен в сферах законодательной власти и экономической структуры. Эти идеи привлекли тех в Западной Европе, кто боялся неотразимого натиска фашизма, одновременно отрицая притязания коммунизма и почти не веря в способность парламентарной системы найти выход.
Именно на период середины-конца 1930-х гг. пришлось катастрофическое падение веры, и осознанная слабость демократий укрепила новую почву для отрицания установленной системы. Разрастаясь, споры стали объединяться вокруг идеи выбора "третьего пути" - ни коммунистического, ни либерально-капиталистического. Идея выходила за пределы конфликта идеологии и подтверждала зависимость выживания демократии и гражданской свободы от радикальных перемен в политической культуре Запада.
Апологетам Де Мана тогда принадлежали ключевые позиции в социал-демократических движениях стран Западной Европы. Их аргументы были подхвачены и в католической политике, после публикации в 1931 г. энциклики папы "Сороковой год". Почему же тогда этой параллельной коалиции не удались преобразования? И почему сама история этого была впоследствии вычеркнута из памяти о 1930-х гг.?
Ответ на это состоит из трех частей. Во-первых, предсказанный успех фашизма в роли вербовщика Западной Европы не оправдался. По мере того, как территориальные притязания Гитлера становились все более осязаемыми, национальное сплочение вокруг существующих институтов стало одним из главных контраргументов. Перевооружение также стимулировало экономику, ведя к частичному выздоровлению от депрессии.
Вторым тормозом структурных перемен была принадлежность сторонников к идеологическому миру, который во многом соприкасался с фашизмом: Де Ман и его последователи почти плыли по его ветру.
4
И все же остается неясным, почему идеи "третьего пути" оказались невостребованными и после войны. Существует еще один фактор: путь многих ключевых фигур этого течения мысли от оппозиции нацизму - к коллаборации с нацистскими оккупантами.
В корне антифашистская, но в той же мере антибольшевистская, социал-демократия оказалась сидящей между двумя стульями. С наступлением войны многим в ее рядах казалось очевидным, что ситуация не имеет положительного исхода: нацистская Германия, несмотря на ее ненавистный режим, представлялась единственным оплотом против советской экспансии. Встав перед этой дилеммой, иные выбирали пацифизм. Как сказал ревизионист Л.Зоретти: "Нет никакого смысла уничтожать Гитлера, если при этом исчезнет и нацистский режим". Большевизм казался несравненно большей опасностью будущему Европы.
Глубина этой ошибки в полной мере обнаружилась только после успешного нападения нацистской Германии на Запад в мае 1940 г. В атмосфере смятения, захватившей политическую жизнь после военного поражения, многие общественные деятели, оставшиеся в своей стране, решили подождать и посмотреть, что принесет ожидаемое ими соглашение о мире.
Победа нацистской Германии в 1940 г. подтвердила глубину поражения и в то же время представила кажущуюся возможность искупить его. Аргументация была заманчива. Казалось ясным, что триумф нацизма нанес смертельный удар господству либерал-демократии. Таким образом, западноевропейские общества после 1940 г. стояли перед лицом двух возможностей: либо внедрение - на нацистских условиях - местных национально-социалистических режимов, либо создание новой политики, отличной от фашизма и способной с ним соперничать.
Именно этот порок аргументации лежит в основе идеи нового режима Виши в побежденной Франции, к которому первоначально стремились довоенные "неконформистские" социал-демократы. Некоторые политические деятели заняли вспомогательную позицию, как, например, Рене Белин, глава профсоюзной организации: он принял министерский пост, желая привести в действие новую "Хартию труда", за которую он и другие выступали до войны. Подобная картина наметилась и в других частях Европы. В Нидерландах появилось совершенно новое движение - Нидерландский союз. Стремясь "пробиться" сквозь старые разногласия и создать новые формы политической и социальной кооперации, Союз вскоре насчитывал 800 000 членов, или одну шестую всего взрослого населения. Данный успех, казалось, подтверждал правильность анализа его основателей: поражение устранило довоенные препятствия к переменам в политической культуре. В Бельгии Де Ман (который был активным бойцом против немецких захватчиков) отреагировал на поражение изданием воззвания к активистам его Социалистической партии. В нем он просил их "быть готовыми стать кадрами движения возрождения", посвятившими себя завершению реформ, не удавшихся до 1940 г.
5
Во всех этих выступлениях прослеживались две неизменные темы. Во-первых, восстановление не означало принятия фашизма; во-вторых, поражение обеспечивало возможность преодоления довоенных режимов. Де Ман сказал своим последователям: "Это разрушение дряхлого мира является не бедствием, а спасением", и эти слова отозвались в манифесте Нидерландского союза, который приветствовал "рождение новой задачи". Вывод отсюда: нацистские оккупанты не рассматривались как идеологические партнеры, но их приход способствовал тому, чего невозможно было достичь до поражения.
Тем не менее, факт оставался фактом: условия, в которых реформа обсуждалась, были условиями нацистской оккупации. Как же объяснить принятие этих рамок теми, кто всегда был врагом нацизма?
Ответ - в тайных соблазнах антибольшевизма. Еще в 1941 г. мечта о компромиссе европейского мира была взорвана атакой нацизма на Советский Союз. Нападение поставило сторонников обновления перед дилеммой. С одной стороны, размах войны, охватившей Европу, уничтожал надежды на блага мирной политической и социальной реформы. Тем не менее, необходимость перемены была не менее острой в 1941 г., чем в начале оккупации. С другой стороны, перспектива полного поражения Советского государства и, таким образом, коммунизма представлялась теперь особенно желанной. С этих двух противоположных позиций нетрудно было обосновать, во-первых, что только поражение Советского Союза давало шанс постоянному миру в Европе; во-вторых, что мир был необходимым условием социальной и политической перестройки в Западной Европе. Такие аргументы могли укрепить предрассудок, будто нацисты и реформистские социал-демократы имеют общий интерес в уничтожении большевизма. И более печально то, что они обозначили необратимый переход от, так сказать, убежища под властью нацизма в Европе к сотрудничеству с ее целями.
Это сползание к коллаборации и смешно, и трагично. Многие активные борцы с фашизмом, до войны верившие, что реформа их обществ необходима именно для предотвращения фашизма, сами оказались втянутыми в его круг как раз тогда, когда с либеральным государством, казалось, было покончено. Их судьба трагична, так как этот выбор навсегда сместил их с их идеями в лагерь коллаборационистов - сознательных сторонников нацизма. Некоторые, осознав свою ошибку, ушли во внутреннее изгнание; среди таких был и Де Ман. Другие вступили в Сопротивление и погибли.
Двусмысленность их пути важна, так как она помогает отвлечь внимание от бесплодной дискуссии: считать ли их действия во время оккупации "объективно профашистскими". Двусмысленность и в том, что они пытались в обстановке войны продолжить начатое в мирной Европе. Поражение и оккупация, устранившие преграды реформам, заставили их - наивно и трагически - поверить в близость подлинного национального возрождения. Но они не смогли осознать, как глубоко их контакт с нацизмом - даже через антибольшевизм - разрушит их начинание.
Они мечтали освободить Европу от угрозы большевизма и, таким образом, создать условия для обновления Европы. Но это желание и связало их судьбу с исходом борьбы между двумя абсолютистскими идеологиями. Именно этот фатальный выбор в новой действительности послевоенного мира и поставил все их аргументы вне обсуждения.
Осталась затемненной важная сторона истории: существование в 30-е гг. широкого независимого течения, альтернативного господствующей дилемме фашизма и коммунизма, но также ставящего неудобные вопросы либеральному государству. Его реальность - свидетельство того, насколько широк был поиск новых структур в Западной Европе, подавленной экономическим кризисом. И разговор об этой реальности все еще впереди.
